Роберт Кормер - Восемь плюс один

• Название: Восемь плюс один
• Автор: Роберт Кормер
• Жанр: Современная проза

Сборник рассказов "Восемь плюс один"

---

Она притихла, и я выглянул в окно. Кормушки там не было, как и птиц. Под окнами была лишь большая, залитая солнцем, автостоянка. Солнечные блики отражались от стекол машин.

Она снова повернулась ко мне. Ее глаза были ясными, сияющими. Или это было от лекарств?

— О, Майк. Ты выглядишь солидно — это что, новое пальто?

— Не совсем, — ответил я. Месяцами я не снимал свою старую армейскую куртку, фактически жил в ней (как-то заметила мать). Но мать настаивала, чтобы, поехав навестить бабушку, я надел плащ, который также был не новым (ему был где-то год), но выглядел таковым, потому что одевал я его нечасто. В последнее время мало кого можно было увидеть в старом изношенном плаще. Все-таки в последний момент я одел куртку.

— Ты всегда любил красиво одеться, правда, Майк?

Я начал чувствовать себя неловко оттого, как она на меня посмотрела, в ее глазах была небывалая ясность. И мне стало интересно: насколько одиноко себя чувствуют старики в местах, подобных этому, насколько они заброшены, что так дико оживают, когда к ним кто-нибудь приходит? Или ее могла осчастливить внезапная ясность, приступ тонкого и ясного сознания? Мать как-то рассказывала о моментах, когда бабушка внезапно появлялась из тумана, который все время застилал ее сознание. Ответа на это у меня не было, но я почувствовал себя в замешательстве от столь ее эмоционального приема.

— Я помню, когда ты носил новое пальто — «Честерфильд», сказала она, снова глядя вдаль, будто видя птиц, которых там на самом деле не было. — Это было прекрасное пальто с бархатным воротником. Оно было черным, элегантным. Ты это помнишь, Майк? Тогда были тяжелые времена, но ты никогда не сопротивлялся блеску.

Я был готов запротестовать: я в жизни ничего не слышал о «Честерфильде», хоть убей, но сдержался. «Будь терпелив с нею», — сказала мне мать. — «Подбодри ее, будь с нею нежен».

Наша беседа была прервана женщиной в белом, втолкнувшей в комнату тележку-столик.

— Время выпить сок, дорогая, — сказала она. Ей было сорок или пятьдесят, и она выглядела на свои годы: очки в тонкой оправе, поблекшие волосы, начинающие отвисать щеки. Манера ее обращения к бабушке была бодрой, но с оттенком деловитости. Я ненавижу, когда кто-нибудь обращается ко мне и к другим через слово «дорогой» или «дорогая». — Апельсиновый, виноградный или клюквенный, дорогая? Клюквенный хорош для твоих костей. Ты это знаешь.

Бабушка проигнорировала вмешательство. Она даже не искала ответ, просто отвернувшись от пришедшей женщины, будто рассердилась за то, что та пришла.

Женщина посмотрела на меня и подмигнула, будто в сговоре о чем-то ужасном. Мне показалось, что никто так не делает. По крайней мере, я годами не видел, чтобы кто-нибудь мне подмигивал.

— Ее не очень-то интересуют соки, — сказала женщина, говоря со мной так, будто бабушки рядом не было. — Она любит кофе, когда в нем много сливок и две ложки сахара. Но сейчас время пить сок, — и уже снова обращаясь к бабушке, она провозгласила: — Апельсиновый, виноградный или клюквенный, дорогая?

— Скажи ей, что я не хочу никакого сока, Майк, — по-царски скомандовала бабушка, все еще наблюдая за невидимыми птицами.

Женщина улыбнулась, терпение напоминало наклейку на ее лице.

— Все в порядке, дорогая. Я лишь оставлю тебе стаканчик клюквенного. Выпьешь, когда захочешь. Это полезно для костей.

Она выкатила тележку из комнаты. Бабушка все еще была поглощена видом из окна. Где-то послышался спуск воды в унитазе. Инвалидное кресло с мотором промелькнуло мимо двери: очевидно, все тот же старый гонщик носился по коридору в поиске очередного столкновения. Где-то взорвался звук телевизора, и голоса какой-то «мыльной оперы» наполнили воздух. Можно не стараясь легко разговаривать со всеми «мыльным» голосом.

Я повернулся, чтобы найти пристальный бабушкин взгляд. Ее лицо было в чаше ее ладоней, пальцы уткнулись в щеки, будто взяв их в круглые скобки.

— Но ты знаешь, Майк, оглядываясь назад, я думаю, что ты был прав, — сказала она, продолжая нашу беседу как, будто в комнату никто и не входил. — Ты всегда говорил: «Главное — это дух, Мэг». Дух! И тогда ты купил маленький рояль — это было в середине самой Депрессии. В дверь постучали. Это доставили инструмент. Целых пять грузчиков втащили его в дом, — она откинулась назад, закрыв глаза. — Как я любила этот рояль, Майк. Сама, конечно, я хорошо не играла, но ты любил посидеть рядом с Элли на коленях, слушая, как я играю и пою, — она что-то замурлыкала себе под нос, что-то похожее на мелодию, которую я не узнал. Затем она притихла, возможно, даже уснула. Мою мать звали Эллен, но все называли ее Элли. — Возьми мою руку, Майк, — внезапно сказала бабушка. И вспомнил, что имя моего дедушки было Майкл. Меня назвали в честь него.

— О, Майк, — она сжала мою руку в своей со всей ее слабой силой. — Я думала, что потеряла тебя навсегда. И вот ты здесь, снова вернулся ко мне…

Ее откровенность травмировала меня. Это не был испуг, будто мне что-то угрожало. Я побоялся за нее, за то, что с ней произойдет, когда она осознает свою ошибку. Мать мне всегда говорила, что во мне течет бабушкина кровь. Думая об этом, я вспомнил фотографии в наших старых семейных альбомах, на которых мой дедушка выглядит высоким и худым, как я. На этом сходство заканчивалось. Ему было тридцать пять, когда он умер — почти сорок лет тому назад, и он носил усы. Я поднес руку к своему лицу и пощупал над губами: усы, конечно…

— Целым днями я здесь просиживаю, Майк, — сказала она, ее голос убаюкивал, ее рука все еще держала мою. Я стоял и витал где-то в облаках. — Иногда дни пролетают незаметно, сливаясь вместе. Иногда, кажется, что я — не здесь и не где-нибудь еще. Но я всегда думаю о тебе, о нас, о нас двоих, вместе. Какие это были годы — лишь несколько лет, Майк, как мало…

В ее голосе было столько грусти, что я, похоже, взвыл от сочувствия. Что не было словами, а скорее тем, что мать мурлычет своим детям, проснувшимся от страшного кошмара.

— И я думаю о той ужасной ночи, Майк. Это была ужасная ночь. Ты действительно прощаешь меня за ту ночь?

— Послушайте… — начал я, и мне захотелось сказать: «Нана, я — Майк, ваш внук, а не тот — другой Майк, который приходился вам мужем».

— Чш… чш… — прошипела она, понеся палец к моим губам, будто мне нужно было задуть свечу. — Не говори ничего. Я столько ждала этот момент, чтобы побыть с тобой. Здесь. Я долго думала, что сказать, если внезапно ты зайдешь в эту дверь, как это делают остальные, все думала и думала об этом. И, наконец, решила, что попрошу о том, чтобы ты меня простил. Прежде была слишком горда, чтобы попросить такое… — она попыталась закрыть пальцами лицо. — Но я больше не горда, Майк, — ее волевой голос задрожал, а затем в нем снова проступила сила. — Я испытываю крайне неприятное чувство, когда ты видишь меня в таком виде. Ты всегда говорил, что я — красива. Я этому не верила. Это был кубок милосердия, когда мы были вместе весь тот замечательный март, когда ты сказал, что я — самая красивая девушка в городе…

— Нана, — сказал я. Я уже не мог больше притворяться. К тому же тяжелый груз бремени чувства вины, который мне носить до конца моих дней, в том, что я веду жалкую игру с фантазиями выжившей из ума старухи, цепляющейся за давние воспоминания. И, казалось, что она меня не слышит.

— А что другая ночь, Майк. Ужасная ночь. Что я тогда натворила. Даже Элли проснулась и начала кричать. Я подскочила к ней и начала качать ее на руках. Ты вошел в комнату и сказал, что я неправа. Ты в ужасе шептал, не желая еще больше расстраивать Элли, но, пытаясь заставить меня увидеть правду, и не отвечала тебе, Майк. Я была слишком горда и даже забыла имя этой девочки. Я сижу здесь и гадаю: кто это был — Лаура или Эвелин? Не могу вспомнить. Позже мне стало ясно, что ты был прав, Майк. Это я была неправа… — ее глаза стали ярче, чем когда-либо еще были, и когда она снова посмотрела на меня, то они блестели от слез. — После той ночи так уже не было, правда, Майк? Блеск сошел — с тебя, с нас, а затем та авария… и у меня уже больше не было случая, чтобы попросить у тебя прощения…

Моя бабушка, моя бедная, несчастная бабушка. Надо полагать, что старческая память устроена по-другому. Разглядывая фотографии в семейном альбоме, ты лишь видишь плоское изображение человеческих фигурок, которые никогда больше не оживут. Ты выезжаешь на отцовском «Лемансе» и выжимаешь из него семьдесят пять миль в час, заходя на закругляющийся съезд с шоссе, и это лишь для того, чтобы увидеть престарелую леди в казенном заведении типа этого, просто потому что обязан ее увидеть. И затем выясняешь, что она — человек, она — кто-то, она — моя бабушка, все верно, и она также осталась сама собой. Как моя мать и как мой отец. Они существуют независимо от меня.

Мне снова стало не по себе. Мне захотелось уйти.