Юрий Олеша - Книга прощания

• Название: Книга прощания
• Автор: Юрий Олеша
• Издательство: ВАГРИУС
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: 5-9697-0248-Х

Юрий Олеша — известный мастер прозы, прочно занявший свое место в литературе ХХ века. Его известные романы "Зависть" и "Три толстяка" известны и любимы многими. Они принесли ему настоящую славу. Казалось, Олеше суждено все выше подниматься на волне своего успеха, но в начале тридцатых годов писатель надолго замолчал.

Прочитав книгу, мы многое узнаем о писателе, о его личной жизни, его трагедии.

"Книга прощания" — самая откровенная, самая грустная и самая мудрая книга, которую Олеша писал всю оставшуюся жизнь.

Заметки писателя, которые также вошли в книгу, никогда не публиковались. В этих записях соседствуют оригинальные и острые трактовки событий "большой жизни" и лирическая исповедь, размышления о смысле жизни и литературном процессе.

Составитель Виолетта Гудкова.

---

Некоторые так привыкают к тому, что им хорошо, что начинают считать себя прямо-таки специально подготовленными на получение этого хорошего.

17 февраля

В одной папке около двухсот записей (больше). Думаю, что и в другой не меньше. Еще нет года, как веду их. Неплохо — около пятисот за год. Надо только привести в готовый вид.

Встретил вчера «У Яшки» Михалкова[203], который сразу же и даже про себя реагировал одобрительно на название «Мысли и краски».

У Михалкова круглое, с выцветшим румянцем лицо, седина в волосах, усы седые. Рядом золотистая бутылка с коньяком.

Обстановка ресторана, вообще говоря, гадка. Как мог я жить в ней! Правда, этот ресторан всегда был неуютен, беспорядочен, с круглыми столами без настольных ламп; свет сверху на белые, неприятно шуршащие под руками скатерти.

Яшку (Якова Даниловича) видел впервые в эпоху первой молодости, прямо-таки на заре деятельности (и его, и моей). Я видел его с хоров залы, где происходил какой-то громкий процесс тех времен, с какими-то взятками, с каким-то развратом. Он, тогда чернобородый и румяный, стоял перед судом, отвечая на вопросы. Помню:

— Какое образование?

— Среднее.

Кажется, он поставлял каким-то хозяйственникам девушек.

Он знал Есенина, Маяковского. Однажды, когда я и Маяковский ужинали в Доме Герцена, где Я.Д. был метрдотелем, и ели раков, Маяковский, по всей вероятности, уколовшись о чешую, сказал ему:

— Вы бы хоть маникюр сделали вашим ракам.

20 февраля

В Москве происходит состязание конькобежцев на первенство мира. Встреченный мною у подъезда Малого театра Максим Штраух[204] сказал, что для непосвященного зрителя интересен бывает только парад.

Штраух в щегольском пальто с бобровым воротником, моложав; чуток и, как кажется, утончен. Чем-то очень отдаленно (или, возможно, здесь как раз надо говорить «чем-то очень близко») напоминает известного мне в детстве доктора Главче (сейчас в Одессе есть клиника его имени — он был корифей, венеролог, а также в эпоху массового завшивения боролся с этим бедствием).

Возвращаюсь к Штрауху. Да нет, собственно все! На прощание, поскольку пришлось к чему-то, я показал ему, как иногда стоят на фотографиях идущие люди — застыв с подкинутой ногой или в этом роде. Он оценил, хохотал. Я повторил несколько раз, потом пошел… С ним связано творчество — он играл Маржерета, Цитронова.

До того как я познакомился с Алексеем Диким[205] коротко, я знал, что есть такой известный режиссер Дикий. И видел его также в качестве артиста. Помню пьесу какого-то скандинавского драматурга, которая называлась «Гибель надежды» и в которой главным действующим лицом был некий моряк — мощный, переживающий трагедию человек, рыжий, веснушчатый, громогласный… Он вдруг вошел в дверь в клеенчатом черном плаще с капюшоном, который блестел от дождя, от бури, от кораблекрушения, и, заполнив весь пролет двери от косяка до косяка, ламентировал о чем-то — прекрасно, яростно, потрясая зрителей, вызывая у них сочувствие почти до слез.

Это был Алексей Дикий.

Когда я с ним познакомился коротко, я чувствовал, что это человек, считающийся только со своей душой, человек, живущий по собственным законам. Эти законы совпадали с законами истинной человечности, истинного понимания добра и зла.

Он был дьявольски талантлив.

Юмор, вкус.

И доброта.

Доброта, чувство товарищества. Некоторые проявления им его душевных качеств доходили до античного характера. Великолепный мужчина, красавец, остроумный, тонко-тонко понимающий корни жизни.

25 февраля

Умерла жена Чуковского[206]. Я ее видел однажды — удаляющейся от меня и показавшейся мне в ту минуту довольно величественной.

Они прожили, по словам Бобовича, около пятидесяти лет. Так ли это? Впрочем, я сомневаюсь в версии Бобовича только потому, что соединяю с женой Чуковского ту Марию, о которой в «Облаке» писал Маяковский. Если моя версия неправильна, то в версии Бобовича нет ничего сомнительного.

Внуки и правнуки.

Она удалялась от меня по траве, и я видел довольно высоко голову, причесанную со старомодной гордостью.

Когда-то, очень давно, ко мне приходил в гости Николай Иванович Харджиев[207]. Это было интересно; человек он был неглупый, легко его можно было подбить на любое предприятие, будь то кино, или путешествие в музей, в ресторан, или просто напиться, как сапожникам, и потом ходить по улицам без всякой цели… С ним было весело и просто!

21 февраля

Среди мороза все же чувствуешь нечто новое!

Она еще на солнце, весна, но уже все готово для прыжка на землю.

Вот это слабый, невыразительный образ. Почему она должна прыгать, весна? Прыгать с солнца на землю?

Встретил на Горького Раевского[208]. Откормленный, но не толстый, крепкий. Когда-то был худосочен, болезнен. Пьет, говорит, водку.

— Где Ливанов?

— В Карловых Варах.

— Смотри ты… Как же это он?

— Министр послал.

Когда-то я читал за кулисами Малой сцены МХТ «Смерть Занда»[209]. Шел спектакль. Кроме слушавших, проходили со спектакля раскрашенные артисты. В том числе и Раевский. Ему нравилась сцена со шляпой, которую Шлиппенбах забывал в шкафу.

Пьесу слушал Немирович; когда я прочел, что «на столе в рюмках выеденные яйца», он сперва улыбнулся, потом — в глазах слезы. Понравилось.

28 февраля

…Усни, мой мальчик маленький,
Веселый мой сынок.

Уж стихов-то я совсем не умел писать.

Кстати, никогда уже меня не посещает вдохновение. Мне кажется, что это часть здоровья, вдохновение. Во всяком случае, в те времена некоторые удачи, вдруг проявившиеся на листе бумаги, тут же отражались на деятельности организма. Так, например, хотелось пойти в уборную. Я помню, как физиологически вел себя во время работы Катаев. Я жил у него и ложился спать в то время, когда он еще работал. Еще не заснув, я слышал, как он сопит, таскает подошвами по полу; то и дело он бегал в уборную…

1 марта

Был в Малом театре на репетиции, уже происходившей на сцене.

Никогда не предполагал, что Малый театр такой небольшой. В ширину всего восемнадцать стульев, в длину тоже близко — не глубже обыкновенного кино. Правда, он высокий, трубообразный. Вообще говоря, приятно — старинный. Аляповатые, тяжело-гипсовые, в бронзе, фронтоны двух первых (по краям) лож. Красный плюш.

Спрашиваю Маркова, не был ли он прежде синим. Нет, говорит, всегда был — красным. Не замечает, что я своим вопросом выдал себя как человека, попавшего в этот театр чуть ли не впервые.

При выходе не нашел сразу нужной двери, и девушки (как видно, болельщицы театра) указали мне, куда направиться. Что они подумали? Выходит из недр театра, по виду — артист, а куда идти, не знает.

Смотришь пьесу и думаешь, насколько лучше я мог бы писать. Я, очевидно, заболел — заболел каким-то «неумением» писать, как Бетховен заболел глухотой.

5 марта

Ужасно интересно, как обернется дальше дело с моей песенкой для Малого театра[210]. После первого чтения она очень понравилась Маркову, Лидии Андреевне. Даже Лидии Андреевне, которая боится потерять свое влияние на текст и каждую новинку принимает в штыки. Не то что в штыки, а в иронические улыбки.

Я понял, что если пишешь скандинавскую штучку, то за исходный образец надо взять Блока. Вот я и насовал образов вроде девушки-весны, стоящей на часах, меча-луча, пересекающего порог феи славы, голубого острова. Получилось неплохо (все же это, конечно, пародия — черт возьми, не все ли сейчас, выдуманное в наше время, похоже на пародию!).

Интересно, понравится ли композитору, найдет ли он, что это можно петь, — колыбельная ли это? Лидия Андреевна[211] сказала — «колыбельная баллада». Ну, ну!

Черт возьми, если все обернется удачно, то надо во что-то поверить. Комедия!

Между прочим, молодой Бонапарт после битвы при Риволи, которая произошла в блеске отрогов Альп, почувствовал впервые (так он говорит), что он представляет собой нечто не совсем обычное.

Есть картина, изображающая его, вероятно, в одном из антрактов битвы, когда, скрестив руки, он сидит на коне — с вытянутыми вперед ногами в сапогах (как ездят французы, сказал где-то Толстой), без шляпы, так, что висят его космы по обеим сторонам худого лица — один подбородок и горб носа! Со скрещенными руками на груди в том месте, где его мундир тех времен образует нечто вроде золотого треугольника.

Вдали блеск Альп, высоко уходящие от земли кучевые облака гор…

18 марта

Чисто интеллектуальный дневник неинтересен, обязательно нужны факты.

Мне кажется, я уже не брошу этого дневника, привык.

Что-то ни одного отблеска Парижской коммуны в газетах нет.