Андрей Упит - На грани веков

• Название: На грани веков
• Автор: Андрей Упит
• Издательство: Зинатне
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-7966-0090-7

Исторический роман народного писателя Латвии Андрея Упита состоит из четырех частей: «Под господской плетью», «Первая ночь», «На эстонском порубежье», «У ворот Риги» — и выходит в двух книгах. Автор отражает жизнь Лифляндии на рубеже XVII–XVIII веков и в годы Северной войны, когда в результате победы под Ригой русских войск над шведами Лифляндия была включена в состав Российской империи. В центре повествования судьбы владельца имения Танненгоф немецкого барона фон Брюммера и двух поколений его крепостных — кузнецов Атауга. Представлена широкая панорама жизни народа: его быт и страдания, мечты и героизм.

Созданная в конце 30-х годов тетралогия А. Упита и поныне сохраняет значение одного из выдающихся исторических романов в советской литературе.

Для широкого круга читателей, интересующихся историей нашей страны.

---

Холгрен прошел мимо, поочередно заглянув каждому в лицо. Видел только непокрытые головы и помутневшие от страха глаза, у иного даже шапка в руках дрожала. Нет, эти бунтовщиками не были и не будут, просто зряшные подозрения и опасения. Слегка успокоенный, он повернулся к толпе.

Мастера еще спали, только к завтраку встанут. Но рижские каменщики уже готовились приступить к работе — работали они сдельно, надо поднажать, завтра субботний вечер, а они еще не ознакомились как следует со здешними корчмами. Утро промозглое, с топи тянулись клубы серого тумана. Каменщики прохаживались на лесах, засучив рукава рубах, повязывая фартуки и сердито позевывая. Видно, вспоминали Ригу, где в прохладное летнее утро веет приятным теплом от нагретых вчерашним солнцем стен, а из пивных тянет заманчивым запахом колбасы и пива. А здесь что, в этих медвежьих болотах! Лицевая стена в рост человека уже готова. Теперь до приезда молодого господина надо бы постараться закончить еще свод подвала. Но ведь их нельзя подгонять, рижане — люди вольные, еще обидятся и все бросят. Даже шапки снимают не спеша, Холгрену казалось, что даже как-то небрежно.

Четверо подносчиков кирпича из барщинников уже вскинули на плечи «козы» с кирпичом, приладили лямки. Два известкомеса стояли у бочонка с раствором, прилаженного к жерди, и ожидали, куда тащить, коли заорут. Холгрен оглядел и этих. Нет, эти не бунтовщики, за двадцать пять лет он все же сумел их приучить к послушанию и боязни. Так кого же он боится? Какого-то вонючего кузнеца, холопа, навозника! Только поймать его надобно и драть, драть, драть так, чтобы не поднялся! Так, чтобы почки отбить, чтобы кровью захаркал, а тогда молодой Брюммер может спокойно домой ехать.

Холгрен оперся на трость. Окованный острый конец ее с легким хрустом вонзился в землю, — вот так он вонзился бы в тело любого негодяя. Отлегло от сердца. Управляющий уже не улыбался, не свистел, обретя прежнюю самоуверенность и чувство собственного достоинства. На прокладке дороги работали проворно. Топь уже не зыбилась, даже если на середке подпрыгивать. Если бы с самого начала пришло в голову настелить гать! Надо было послушать Плетюгана. Но нельзя же показать, что какой-то сиволапый мужик знает больше, чем сам управляющий. Ну, да что там, что сделано, то сделано. Конечно, чтобы все закончить, об этом и думать нечего. Но барон по крайней мере увидит, что благие намерения были и все, что можно было с этими лежебоками сделать, сделано.

Скривившись в знакомой всем улыбке, дружелюбно ругнувшись и дав понять, что он пробудет здесь поблизости весь день и от глаз его ничего не ускользнет, Холгрен вернулся к замку. Там к его рукаву припала приземистая бабенка с ореховым батожком в руке. Она повздыхала, точно читая молитву, пошевелила губами и потом начала сыпать словами так быстро, что вначале только отдельные из них можно было разобрать.

— Он ведь у меня хороший муж, чего там говорить… Когда выпьет, правда, дерется, но ведь не так, чтобы уж невтерпеж. Яксиене в Смилтниеках, та порой вся в синяках ходит. И насчет ребят — ну, да барин сам понимает — больно уж охочий. У меня уже трое, и четвертого недолго ждать… Какой ни есть, а все кормилец. Что я одна-то стану делать с тремя ребятами?

— Говори, баба, толком. Кто у тебя муж?

— Клав, милостивый барин, тот самый Сусуров Клав. Барин, поди, еще помнит — четвертый год, как выпороли и выгнали из Вайваров. За пьянство, как же, как же, и за строптивость с господами… упрям бывает, что и говорить, упрям, что твой камень. Барин, голубчик, милостивый, велите его привести в имение, в клеть, коли супротивничать начнет — вожжами повязать, десятка два розог всыпьте, чтоб опомнился. До воскресенья, пока Майю повенчают с Лауковым Тенисом, пока эта дурость у кузнеца Мартыня не пройдет. А то он и Клава моего втянет в погибель. Ведь что этой забубенной головушке — ему вольно беситься да перечить господам. А я что стану делать с четырьмя ребятами, коли Клава моего в тюрьму засадят? Два десятка, барин милостивый, больше не надобно, а то не дай бог покалечат, как старого кузнеца…

Холгрен прислушался.

— Попридержи свое трепало! Что ты там о кузнеце Мартыне мелешь? Был он у вас?

— Как же, как же, барин! Я же про это и толкую. Да не у меня, у Клава моего. Сегодня чуть свет. Позавчера вечером был и сегодня утром опять. Они думают, я сплю, да только, когда хозяйский петух запоет, я завсегда просыпаюсь. Двери у клети прикрыты, а я подслушала. Бормочут, бормочут — да вдруг он как гаркнет: нынче одну шкуру дерут, а когда молодой барии приедет, тогда три станут! Душегубы, говорит, эти господа, невест умыкают. А мой-то: да и хозяйства тоже…

— Мартынь Атауга? Кузнец?

— Да знамое дело, барин, я же все время про то и толкую. А теперь у господ нет той воли, шведские власти стоят за мужиков. Ничего они больше не могут, говорит. Как, мол, те, что под Ригой: имению дубинкой по башке, господам огня подложить…

— Как, как ты сказала?

— Помилуйте, барин, — видно, я оговорилась: может, оно и наоборот было… Всю волость он обегал, всей межидворцев, батраков и бестягольников поднимал — ни один не идет! Тот чешется, будто вши заели, а другой только колом сулится…

— Колом? Так он и сказал?

— Ей же право, барин милостивый! Стану я врать, только что своими ушами слыхала… А мой — и вовсе шальной: уж я-то знаю, кого колом огреть надо бы… Куда ты пойдешь, туда и я… Ходок этакий, когда в доме трое да четвертый того гляди! Будьте уж столь милостивы, барин! Притащите в имение — пусть уж ради меня всыплют ему десятка два, чтоб опомнился! Только бы не покалечить…

— А куда он подевался, твой Клав?

— А куда ему деться — там в клети и дрыхнет. По кирпичи не поеду, говорит, у меня живот болит. Ангелы господни пускай едут… У хозяина-то самого на пятке чирей, прислал малую девчонку…

Управляющий просветлел.

— Ах так, колом они сулят! Добро, добро!

— Сулят, да разве же они посмеют! Будьте уж так милостивы, барин… Уж этот кузнец — как сам нечистый, Может с толку сбить…

Из-за угла дома показалась хозяйка управляющего. Холгрен махнул ей рукой, голос его стал притворно сладким.

— Грета, голубушка, покорми эту женщину.

Грета еле сдержалась, чтобы не уткнуть руки в бока.

— Эту — вот ту?..

— Эту самую. Она издалека шла.

Сыпля слова, что горох, Клавиха вновь припала к рукаву. Управляющий стряхнул ее: к нему уже подходил хромой бородатый старик. Повернулся так, чтобы тому достался другой рукав — Клавиха один уже обмусолила.

— Ну, что ты об этом кузнеце рассказать можешь?

Рукав старик поцеловал, как и бабенка, но в остальном хозяйского достоинства не утратил.

— Видно, господин барин уж и сам все знает?

— Знаю, не знаю, а ты рассказывай.

Старик Силамикелис злобными глазами разыскал сына в толпе у каретника.

— Говорю я сыну: «Ты не езжай к печи, заверни в имение, расскажи. Ты — хозяин, пороть тебя ни разу не пороли, нет тебе дела до этих голодранцев». — «Меня-то не пороли, а отчего брат у меня в могиле?» — «Оттого, говорю, что строптивец и неслух был, не слушал ни отца, ни господ. Лучше скажи, а то еще подумают, что ты заодно с бунтовщиками», — «Не стану, боюсь, как бы не приказали в каретник отвести». — «Тогда я пойду, говорю, мне за мою правду нечего бояться». — «А я не пойду, а то меня кузнец пришибет». — «Тогда я пойду, я голодранцев спокон веку не боялся…» А уж вы, барин, повелите изловить этого беса, а то ни вам, ни нам покоя не будет. В нашей стороне всех бестягольников и батраков обходил.

— А те что? Колом сулят по башке?

— Насчет кола — это я не ведаю. А только бабы с утра, что клушки от коршуна, по дорогам снуют, мужики прячутся по сеновалам да овинам, не смеют и носу высунуть.

— А! Не смеют и нос высунуть! Это хорошо! Это хорошо! Кузнеца того мы, понятно, изловим.

Махнул рукой Плетюгану.

— Налей этому старику большую мерку водки, он рано встал.

Холгрен совсем успокоился. В волости все как надо, чего же еще? По одному, по два бунтовщика и по беглому в каждом имении всегда бывало, ни раньше, ни теперь без этого не обходилось. И кузнец еще сегодня вечером будет в клети связанный. Поймать его надо, во что бы то ни стало, тут этот старый гриб прав.

Приказчик все еще без толку торчал на дороге. Будто глаз во лбу нет, не видит, что ли, что возчики с той стороны волости уже все у каретника? Управляющий позвал его и выругал с удовольствием, от хорошего настроения — как и любой барин, который знает, что гневаться не из-за чего, а делает это больше для порядка и внушения. Позвал Рыжего Берта, велел им обоим отправиться в Сусуры, связать Клава и тотчас привести в имение. Приказчик перепугался, но Рыжий Берт, полный отваги, ушел, гордо перекинув через плечо свое обычное оружие — навозные вилы, а под мышкой зажав новехонькие пеньковые вожжи.