Андрей Упит - На грани веков

• Название: На грани веков
• Автор: Андрей Упит
• Издательство: Зинатне
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-7966-0090-7

Исторический роман народного писателя Латвии Андрея Упита состоит из четырех частей: «Под господской плетью», «Первая ночь», «На эстонском порубежье», «У ворот Риги» — и выходит в двух книгах. Автор отражает жизнь Лифляндии на рубеже XVII–XVIII веков и в годы Северной войны, когда в результате победы под Ригой русских войск над шведами Лифляндия была включена в состав Российской империи. В центре повествования судьбы владельца имения Танненгоф немецкого барона фон Брюммера и двух поколений его крепостных — кузнецов Атауга. Представлена широкая панорама жизни народа: его быт и страдания, мечты и героизм.

Созданная в конце 30-х годов тетралогия А. Упита и поныне сохраняет значение одного из выдающихся исторических романов в советской литературе.

Для широкого круга читателей, интересующихся историей нашей страны.

---

И снова из окна визжали:

— Живее, стерва, живее!

Девушка тянула чуть ли не рысцою, грудь ее вздымалась под рубахой. Но вот она внезапно остановилась, пригнулась еще ниже, глазами загнанной серны взглянула сквозь слезы на чужого барина, который встал перед нею, затем подняла их выше, к окну, где только что, взвизгнув, исчезла та, в белом. Курт с изумлением оглядел необычного коня и его упряжь.

— Что ты тут делаешь?

Карие глаза вновь спрятались за темными ресницами. Девушка пригнула голову еще ниже и вновь налегла на хомут. Она потащила каток дальше, в сторону башни. Покачав головой, Курт поднялся по трем ступеням в замок.

Двери открыты. Из сводчатой темной передней навстречу дохнуло тяжелым воздухом, пропитанным запахом сырых стен. Узкие каменные ступеньки вели налево вверх, еще более узкие — в глубину, вниз. По которым же идти? Курт сразу не мог сообразить. Но тут с левой стороны торопливо вышел навстречу старик в длинных чулках и старых башмаках, Поспешно застегивая медные пуговицы и кланяясь, он припал к рукаву Курта и так и застыл в полупоклоне.

— Господин барон встал?

Курт спросил по-латышски. Слуга поклонился еще ниже и указал рукой. Они пошли по ступенькам, которые подымались вверх, очевидно, у самой наружной стены. Свод был такой низкий, что Курт чуть не задел его головой, когда подскочил с испугу: седая крыса с писком пробежала между ног и понеслась вниз. Даже крысы здесь старые и седые!

Вверху точно такие же узкие и извилистые переходы. Наконец Курт очутился в большом зале с высокими окнами, выходящими на Дюну. И все же в полупустом помещении так сумрачно, что прежде всего внимание привлек большой камин, в котором шипели сырые еловые кругляши. В середине лета топят! Но удивляться, пожалуй, нечему: на стенах зала проступала, противная сырость, кирпичный пол холодил ноги.

Пламя в горящем камине наполовину затенено. Если вглядеться в очертания заслоняющего его пятна, в сумраке можно различить скрючившегося старика. Темя у него голое, венчик белых волос с несколькими более темными прядями падал на плечи, завиваясь крупными кольцами. Еще белее борода, свернувшаяся на коленях; Лицо по сравнению с нею выглядело неестественно багровым, точно воспаленным. Но так могло казаться и от колеблющихся бликов огня. На старом бароне был серый крестьянский кафтан, шея укутана теплым шарфом, колени обернуты полосатым крестьянским одеялом, ноги, поставленные на скамеечку, обуты в тяжелые сапоги из медвежьей шкуры. В отечной руке — желтый, только что развернутый пергамент.

На приветствие гостя барон ничего не ответил, но, видимо, сразу же узнал. Сквозь белые загнутые ресницы внимательно осмотрел его, а затем небрежно указал на покрытую шкурой скамеечку подле себя:

— Садись! Если тебе жарко, можешь отодвинуться. Мне не жарко. В мои годы нужно тепло снаружи и изнутри.

И как будто в подтверждение он взял со стола старомодную оловянную кружку и с удовольствием потянул что-то дымящееся и, очевидно, крепкое, потому что лицо его после этого побагровело еще больше. Крякнул и провел ладонью по животу.

— За одно то шведы заслужили Лифляндию, что выдумали такой напиток, — даже старые кости согревает.

Курт сидел и думал, охваченный необычным чувством. Еще на Кисумском мосту, когда воскресли старые воспоминания, сердце его забилось живее. В каждом уголке этого замка жила старая рыцарская Ливония — казалось, даже и та седая крыса выбежала из прошлого. Десять лет он носил в себе забытые воспоминания, сам не сознавая, насколько глубоко они вошли в его плоть и кровь. Вот они проснулись, ожили, подступают горячей волной, стоило лишь увидеть этого скрюченного у огня старика. Единственный родич на свете, последний свидетель того прошлого, ради которого он шесть недель трясся по литовским топям и курляндским лесам. Единственный, кто в состоянии разгорячить мутную кровь, разбавленную вином за время легкомысленной студенческой жизни, раздуть в яркое пламя тот тайный жар, который разгорается все сильнее от шума лифляндских лесов и птичьего гомона. И вот этот старый патриарх и пророк сам мерзнет здесь в середине лета и восхваляет величайших врагов отечества только за то, что те выдумали напиток, который согревает кости и ударяет в голову, но не зажигает застывшее сердце. Резкий вопрос готов был сорваться с языка, но Курт сдержался, кинув взгляд на дядю.

Восемьдесят три года выбелили эту бороду и согнули спину куда сильнее, чем у того встречного старика, что ехал в телеге, сидя на охапке травы. Разве он в двадцать девять лет имеет право осуждать человека, который в голом черепе хранит все пережитое почти за целое столетие? Какие же заслуги есть у него самого, чтобы чувствовать себя задетым и обиженным тем невниманием и равнодушием, с каким встретили здесь после долгих десяти лет отсутствия единственного наследника и продолжателя рода? Ведь этот старец ничего не знает о тех великих замыслах, которые он, Курт, лелеет. В памяти дяди он, наверное, все еще тот мальчик, который когда-то наполнял это мрачное здание беззаботным смехом и карабкался на скамью, чтобы получше разглядеть на стене портреты Мейнгарда{10}, Плеттенберга{11} и Готарда Кеттлера{12}. Но старик еще забудет о кружке с дымящимся питьем и даже о своей немощи, когда узнает, зачем его племянник прибыл сюда.

И все же не так-то легко было начать разговор об этом. Все помещение с пылью столетий на сводах полно теней прошлого. Почерневшие портреты на стенах рассказывают о минувших днях. Легенды слагаются о славных делах этих рыцарей — это были те мужи, которые творили историю Ливонии. Разве он, только что заявившийся сюда юнец с горячей головой, смеет поучать героев, закаленных в битвах и дипломатии, которые в любые бури и грозы и во времена всеобщего распада сумели высоко держать честь рыцарства? Надо стиснуть зубы и терпеливо ждать, пока они сами заговорят.

Курт сидел, стиснув зубы, и сдерживался. Не собственная воля и желание заставляли его молчать, нет, старая власть, принуждающая повиноваться, излучалась из закопченных глаз легендарных героев.

Барон Геттлинг, казалось, задремал. Рука с пергаментным свитком бессильно лежала на полосатом одеяле. По склоненному темени скользили серые тени, за спиной колыхалась густая тьма. Но глаза под седыми бровями все же полуоткрыты; в них странно отражаются красные отблески пламени. Вот они обратились к племяннику, губы растянулись в увядшей улыбке. Голос, тоже увядший, отдаленно напоминает тот, другой, который Курт перед этим слышал там, во дворе, из окна.

— Вырядился ты, прямо как настоящий придворный кавалер.

Курт слегка покраснел.

— Мне доводилось бывать на придворных балах. Сын веймарского гофмаршала был в Виттенберге моим лучшим другом. — Но тут же спохватился, что это звучит хвастливо и не произведет хорошего впечатления на дядю. — Французская мода, — продолжал Курт. — Все дворяне в Европе теперь так одеваются. Конечно, некоторым студентам это было не под силу.

— Но, вероятно, им было под силу кое-что иное… Такого разряженного мужчину вижу второй раз в жизни. Женщины… ну, этих я повидал довольно.

Старик просунул руку под бороду и провел ладонью по своей крестьянской одежде.

— Одежда — скорлупа, ее можно надеть, можно и скинуть. Неизменной остается лишь собственная шкура и то, что под нею. Чем нарядней камзол, тем больше к нему пристают пыль и грязь. В туфлях да шелковых чулках пускаться в путь по нашим лесным дорогам не советую. Для нашего дождливого лета и зимних метелей лучшая одежда та, что меньше промокает и больше греет.

— Здесь я тоже обзаведусь одеждой поскромнее. Но в Германии у меня просто не было другой.

Барон кивнул головой.

— Ты, верно, многому там выучился. Десять лет не шутка. Даже не знаю, сумею ли разговаривать с тобой. Состарился я здесь и обомшел, как пень среди молодой поросли.

Курт горделиво выпрямился.

— О Германия, Франция, Голландия, Англия — везде теперь есть чему поучиться! Во всех науках такое оживление, новые искания — и двадцати лет не хватит хотя бы поверхностно со всем этим ознакомиться. Жизнь можно отдать, лишь бы встретиться с великими умами, которые доказали, что земля вертится вокруг своей оси да еще и вокруг солнца. С теми, кто доказал, почему подкинутый в воздух камень падает на землю и из каких мелких, невидимых частиц состоит эта самая земля и каждая ее песчинка.

— Астрономию и естественные науки изучал?

Курту стало жарко — не то действительно от камина, не то от чего-то другого. Он вскочил, бросил плащ на скамью и принялся расхаживать по залу. Шаги гулко отдавались в пустом помещении.

— Астрономию? Нет… да, ровно настолько, насколько она связана с остальными науками и насколько те от нее зависят. Я многое изучал… Многое, ты мне, конечно, можешь поверить. По правде говоря, начал с теологии, потому что так желала моя покойная мать.