Томаззо Ландольфи - Солнечный удар: Рассказы

• Название: Солнечный удар: Рассказы
• Автор: Томаззо Ландольфи
• Издательство: Известия
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1987

Советскому читателю предстоит первое знакомство с книгой рассказов известного итальянского прозаика Томмазо Ландольфи. Фантастические события и парадоксальные ситуации, составляющие фон многих рассказов, всепроникающая авторская ирония позволяют писателю с большой силой выразить свое художническое видение мира и показать трагическое одиночество человека перед лицом фашизма (ранние рассказы) и современной буржуазной цивилизации.

---

В просторной кухне (а комната оказалась именно кухней) бледно-желтым светом мерцала пыльная лампочка. Очаг уже давно погас сам собой. Вдоль плит взад-вперед расхаживал мужчина, такой же седоволосый, как и сам вор. Но ужаснее всего было то, что ходил он, нелепо пригнувшись к земле, совершенно по-обезьяньи: руки болтались как плети, ноги были раскорячены и вывернуты носками наружу. Его взгляд, казавшийся мрачным из-под густых бровей, словно бы устремленный в никуда, несколько раз скользнул по стеклянной двери, за которой притаился вор, но не остановился на нем. Не разгибаясь, человек продолжал ходить и говорил, говорил, говорил…

С ужасом вор начал понимать. Он поискал глазами второго собеседника и не нашел его. Наконец вора пронзила чудовищная догадка, повергшая его в полное смятение: человек говорил сам с собой, меняя голос, точно беседовал с кем-то еще. В тусклом омовении света он ходил по пустой кухне перед погасшим очагом и лихорадочно бормотал.

— Так что, приятель, — бубнил человек, — такое вот положение для тебя самое что ни на есть подходящее. Какие уж твои годы, дружище (продолжал он другим тоном), да и чего теперь ждать от жизни? Дом твой пуст, очаг погас, ты елозишь… вы, сударь, елозите здесь, как в собственной гробнице, словно мертвец в своей могиле, то есть еще живой — уже в могиле… к черту всю эту галиматью! (От злости он перешел на крик.) Умолкнуть, умолкнуть, умолкнуть навеки (напевал он, отчетливо произнося каждый слог). Но, видите ли, родственники, друзья, ваш сын… (добавил он, снова меняя тон). Вы, сударь мой, пользуетесь всеобщей любовью и уважением. Многие же вас попросту побаиваются, да, да, уверяю вас. А ваше богатство? Ну, если и не богатство, то по крайней мере достаток… кхе, кхе… Одним словом, обеспеченная старость, на случай и так далее. Что вы говорите, что ты говоришь? (Человек едва сдерживал ярость.) Родственники. Родственники… (бормотал он). Сын. Ах-ах-ах! (И он снова неожиданно разразился громким, леденящим душу смехом.) Где он, мой сын? Каким образом, вопрошаю я вас (он сказал именно вопрошаю), он позаботится обо мне, даже если сам того захочет? Побаиваются, да, побаиваются (протянул он на мотив одной непристойной студенческой песенки). Боятся, как тухлятины, парши или дохлятины! (ревел он что было мочи). Да здравствует поэзия, родная поэзия! (визжал он совсем как юродивый). И так и сяк (вдруг затараторил он без остановки), и так и сяк, туда-сюда, тарам-барам, и то и се, и вверх и вниз, бубу-бубу (при этом казалось, что он напряженно размышлял); и опять: и так и сяк и так далее.

Человек продолжал повторять эти бессвязные слова и яростно мерил кухню шагами: взад-вперед, взад-вперед. А вор с трепетом наблюдал за ним сквозь дверное стекло. Сердце его сжималось от сострадания к этому человеку. Он уже и думать забыл, зачем вообще сюда пришел. Он позабыл о своей нищете и готов был помочь этому человеку, даже обнять его.

И тут вор то ли неловко повернулся, то ли слишком шумно вздохнул… Человек резко выпрямился, кинулся к двери и распахнул ее.

— Вот и псина моя приковыляла, — проворчал он. — Увы, всего лишь она.

Вор оказался застигнутым врасплох. Он по-прежнему стоял на четвереньках и, щурясь от света, взирал на хозяина.

— Ты, ты, — проговорил тот, слегка растерявшись, но без всякой злобы, скорее даже с грустью. — Тебе чего?

Вор не ответил и стал медленно подниматься.

— Так ты, поди, грабить меня пришел? — сообразил хозяин. В его вопросе звучала не ирония, а какая-то печальная радость. Скорбный взгляд хозяина был неотрывно устремлен на вора. Вор стоял неподвижно. В глазах блестели слезы, его била мелкая дрожь.

— Так заходи же, милый мой, — неожиданно произнес хозяин. — Заходи в мой дом. Ты беден? (продолжал он серьезным тоном). Твоей жене и детям нечего есть? Ну иди же. — И он увлек вора за руку внутрь.

Они стояли друг против друга при слабом свете лампочки и не отрываясь смотрели друг другу в глаза. Глаза хозяина тоже наполнились слезами, и он ласково улыбнулся. Затем один из них раскрыл объятия, а другой бросился в них без всякого стеснения. Хозяин и вор обнимались и рыдали, как дети. И казалось, эти слезы никогда не иссякнут: они все лились и лились, омывая их лица, утешая сердца.

Перевод Г. Киселева

Провинциалки

Двор утопал в зелени. На клумбах выросли необычайно крупные лилии, но странное дело — увидеть их можно было только ночью. В первый вечер, объятые мраком, лилии стояли совершенно неподвижно и как-то боязливо-растерянно. Впрочем, уже в последующие ночи они достаточно освоились и даже начали распускаться. Лилии Святого Антония[11].

Вернувшись домой — увы, всего лишь на неделю-другую, — Карлино только и делал, что бродил по старым, кое-где покрывшимся плесенью комнатам. Он самозабвенно предавался воспоминаниям, которые навевала каждая попадавшаяся на глаза вещь. И все бродил, ослепленный радостью, в мире своего детства. Кроме него и пса, в доме никого не было. Поденщица — невысокая сухопарая крестьянка — хоть и приходила каждый день, но не больше чем на пару часов.

С самого утра и в продолжение дня Карлино громко распевал отрывки из опер. Единственным ценителем его таланта была собака, наблюдавшая из своего угла, как хозяин останавливался на пороге комнаты и, придав лицу соответствующее выражение, протяжно запевал. «У тебя они будут с заре-о-ю», — к примеру, выводил он, натягивая рубашку; при этом Карлино с чувством вздымал брови, а собака в такт повиливала хвостом. Затем он потягивался так, что хрустели суставы, и вдыхал терпкий деревенский воздух. С наступлением сумерек, когда предметы наконец обретают подобающие им очертания и размеры (уже не разросшиеся в сиянии дневного света и не размытые пока светом ночным), Карлино подолгу засиживался на ступеньках парадной лестницы, обхватив руками колени, весь во власти царящего вокруг безмолвия.

Для полного счастья недоставало только ощущения беспечности — добродетель она или порок, кто знает. Может, виною тому годы жизни в городе или прожитые годы вообще? Иногда в глубине души у Карлино просыпалось чувство горечи.

Так протекали дни. Однажды, прохаживаясь в очередной раз по дому, Карлино обнаружил в одном из сундуков старые театральные костюмы. Это были платья без подкладки, сшитые по моде шестнадцатого века. Крупные стежки с испода говорили о том, что шилась одежда наспех. Она источала непривычный запах бархата, атласа, золотой вышивки и, пожалуй, нафталина.

Была у этих костюмов одна особенность: все они застегивались сзади, соответственно дамскими или мужскими застежками, поэтому без посторонней помощи надеть их было невозможно. Карлино извлек из сундука штаны, затем камзол лилового бархата, какие носили в шестнадцатом веке. Часто они доставались ему, Карлино, в те далекие времена, когда в большой зале устраивались спектакли. Вместе с Карлино в спектаклях участвовала жившая в доме молодежь. Интересно, какой стала теперь его кузина, неизменно помогавшая Карлино застегивать лиловый камзол? А вот и ее всегдашний наряд: платье лилейного атласа с мягким золотистым переливом. Оно доходило кузине до самых пят и даже слегка волочилось шлейфом по полу. Только она и могла его надевать: ведь для этого нужно было иметь поистине осиную талию. Над талией неожиданной выпуклостью вздымалась грудь, обыкновенно едва заметная. Тогда ей было лет пятнадцать. У нее были изящные, тонкие руки; тело ее издавало дурманящие запахи. Лицо, обрамленное длинными волосами, иногда вдруг распускалось в лукавой улыбке. Кузину охватывала трепетная дрожь, когда она целовала Карлино в обе щеки (что должна была делать по ходу пьесы). Ее губы бывали то холодными и влажными, то горячими и обжигающими.

Именно с ней Карлино и увиделся, когда после нескольких дней полного уединения решился навестить родню. Теперь это была женщина лет тридцати. Держалась она куда уверенней, чем когда-то. И хотя была весьма недурна собой, все еще ходила в девицах. Впрочем, эта уверенность была скорее напускной. В ее поведении сквозила та нарочитая развязность, которой провинциальные старые девы придают особое значение в отношениях с мужчинами. Карлино показалось, что она во всем командует старухой матерью. Кузина, разумеется, обещала нанести Карлино ответный визит, и чувствовалось, что явится она без провожатых.

Так оно и вышло. Как-то под вечер кузина приехала совершенно одна. Она долго ходила по комнатам и все вдыхала запахи жилья своим остреньким носиком. Конечно, она не тешила себя надеждой найти в Карлино будущего мужа. Но уже в том, как она разгуливала по дому, ощущались железная воля и твердая хватка. Она походила на тех истомленных ожиданием женщин, которые хладнокровно обдумывают свое падение и, предвкушая пылкую развязку, со строгим пристрастием осматривают альков. По ее поведению было ясно, что она готова стать легкой и верной добычей.