Джозеф Ле Фаню - Проклятый остров

• Название: Проклятый остров
• Автор: Джозеф Ле Фаню
• Издательство: Азбука, Азбука-Аттикус
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-389-01416-9

Новым сборник англо-американских «готических» рассказов предлагает читателям захватывающие истории о привидениях и о многом другом, непонятном, страшном и сверхъестественном от таких корифеев жанра, как Дж. Ш. Ле Фаню, Монтегю Р. Джеймс, Э. Ф. Бенсон, Элджернон Блэквуд и др. Почти все переводы выполнены специально для этого издания и публикуются впервые.

«…И тут призрачно-белый, нечеткий столбик света, проворно мелькавший в тени крон, выступил вперед и, помедлив, как нерешительный ныряльщик, переместился на залитое луной пространство… Замершая на фоне сумрачных тисов, отчего все оттенки лица и платья уступили место молочной белизне, она походила не на человеческое существо, а на идеализированный образ девственницы, словно некий художник немногими штрихами воспроизвел в воске свое уже ускользавшее из памяти видение» (Дж. Д. Бересфорд. Ночь творения).

---

В общем, вверх по склону мы взбирались чуть ли не бегом, а между тем вокруг сгущались синие сумерки и в пурпуровом небе угасал дневной свет. Поначалу мы весело переговаривались и щенок то и дело забегал вперед и скакал сам не свой от радости. Затем, однако, нами овладело странное гнетущее чувство, мы замолчали и даже перестали ободряюще посвистывать ему, хотя песик теперь отставал и едва плелся за нами, будто лапы у него налились свинцом.

Мы благополучно одолели предгорье с низкими отрогами и почти поднялись на вершину кряжа, когда жизнь вдруг словно покинула природу, мир как будто вымер — так внезапно стих лес, так неподвижно застыл воздух. И мы поневоле остановились и прислушались.

Полнейшая тишина — сокрушительная тишина ночного леса; только еще страшнее — ведь даже сквозь непостижимую монолитность лесистых склонов всегда пробивается многоголосое шебаршение всякой мелкой живности, пробуждающейся с приходом ночи, звуки, умноженные и усиленные неподвижностью воздуха и кромешной тьмой… Но здесь и сейчас тишина стояла такая, что, кажется, ни один листочек нигде не шелохнулся, ни веточка не качнулась, вообще ни звука — ни от птицы ночной, ни от букашки, ничего! Я слышал, как кровь стучит у меня в жилах; и хруст травы под ногами, когда мы робко двинулись вперед, отдавался в ушах таким грохотом, словно кругом валились деревья.

Воздух был как стоячее болото — безжизненный. Удушливая атмосфера давила, словно толща морской воды на ныряльщика, дерзнувшего слишком глубоко погрузиться в мрачную бездну. То, что мы привычно зовем тишиной, заслуживает такого названия лишь по контрасту с шумом и гамом повседневной жизни. Здесь же тишина была абсолютной, от нее мутился рассудок, зато обострялись чувства, и она обрушивалась на тебя жуткой тяжестью неодолимого страха.

Помню, как мы с Нильсом смотрели друг на друга в безотчетном ужасе, слыша только собственное тяжелое и частое дыхание, которое наш обострившийся слух воспринимал как прерывистый шум прибоя. Несчастный пес всем своим видом подтверждал обоснованность наших страхов. Гнетущая черная тишина убивала его не меньше, чем нас самих. Припав к земле, он слабо скулил и медленно, словно из последних сил, подползал поближе к ногам Нильса. Наверное, столь наглядное проявление животного страха было уже последней каплей и неизбежно сокрушило бы наш разум — мой, во всяком случае; но именно в это мгновение, когда мы тряслись от страха на пороге безумия, раздался звук столь ужасный, жуткий, душераздирающий, что он разрушил-таки чары и вывел нас из смертельного оцепенения.

Из самых недр тишины послышался крик — вначале утробный, скорбный стон, который затем, набирая высоту, превратился в заливистый визг, а после разросся до пронзительного вопля, вспоровшего ночь, разъявшего мир словно вселенская катастрофа. Какой это был страшный, жуткий крик!.. Я отказывался верить, что слышу его наяву: этот звук был ни с чем не сопоставим, он выходил за границы правдоподобного, и на миг я даже подумал, что это порождение моего собственного животного страха, галлюцинация, плод повредившегося рассудка.

Одного взгляда на Нильса было достаточно, чтобы мысль эта, едва мелькнув, улетучилась без следа. В призрачном свете высоких звезд мой приятель являл собой законченное воплощение человеческого страха: его трясло, нижняя челюсть отвисла, язык вывалился наружу, глаза выкатились, как у висельника. Не сговариваясь, мы бросились бежать, панический ужас придавал нам силы, и мы все вместе — собачку Нильс крепко прижимал к себе обеими руками — понеслись вниз по склону проклятых гор, скорее прочь, все равно куда: у нас было только одно желание — убраться подальше от страшного этого места.

Под черными деревьями, под далекими белыми звездами, мерцавшими сквозь неподвижную листву над головой, мы стремглав летели вниз, не разбирая дороги, не замечая примет, напролом через густой подлесок, через горные ручьи, через болотины и кустарник, как угодно, лишь бы вниз.

Сколько мы так бежали, мне не ведомо, но мало-помалу лес остался позади, мы спустились в предгорье и тут без сил повалились на сухую короткую траву, часто-часто дыша, как изнемогшие от бега собаки.

Здесь, на открытом месте, было светлее, и немного спустя мы огляделись кругом, пытаясь сообразить, где находимся и как нам выйти на тропу к дому. Мы искали взглядом хоть чего-нибудь мало-мальски знакомого, но не находили. Позади нас высилась стена черного леса на склоне, впереди расстилалось волнистое море холмов, монотонность которых не нарушали ни деревья, ни каменистые выступы, а дальше — только провал черного неба, усыпанного бессчетными звездами, отчего бездонная бархатистая глубина озарялась жемчужно-серым свечением.

Сколько я помню, мы не обмолвились ни словом — слишком крепко сковал нас страх, но через какое-то время мы, не сговариваясь, встали на ноги и пошли по холмам.

Все та же тишина, тот же мертвенный, неподвижный воздух — одновременно удушливо-жаркий и промозглый: тяжелое пекло, пронизанное леденящим дыханием, как если бы огнем горела насквозь промерзшая сталь. По-прежнему прижимая к себе беспомощного пса, Нильс упорно шагал по холмам, вверх и вниз, я за ним следом. Наконец перед нами вырос покрытый вереском склон, вершина его упиралась в белые звезды. Мы обреченно полезли вверх, добрались до вершины и увидели внизу большую ровную долину, котлован которой был до середины чем-то заполнен… но чем?

Насколько хватало глаз перед нами простиралась ровная, пепельно-белая, тускло фосфоресцирующая поверхность, океан бархатистого тумана, неподвижное море, вернее, алебастровый настил — на вид такой плотный, словно по нему можно было ходить, как по полу. Трудно это себе представить, но застывшее море мертвенно-белого тумана вызвало в моей душе ужас даже больший, нежели давящая гробовая тишина или убийственный крик, столь зловещим оно было, столь нереальным, призрачным, умонепостижимым — мертвый океан, распростершийся под немигающими звездами. Тем не менее через этот самый туман нам надо было пройти! Иного пути домой мы не видели, и потому, стуча зубами от страха, одержимые одним желанием — вернуться живыми, мы пошли вниз — туда, где отчетливо обозначилась граница мучнистой пелены, облепившей жесткие стебли травы.

Одной ногой я боязливо ступил в жуткую толщу. Меня проняло смертельной стужей, от которой захолонуло сердце, и я в испуге отпрянул и навзничь упал на склон. И тут же снова раздался пронзительный визг, ближе, ближе, — он звенел у нас в ушах, пробирал насквозь, и где-то вдалеке на поверхности проклятого моря студеный туман вздыбился фонтаном, взвился судорожной, словно корчившейся в конвульсиях струей прямо в небо. Звезды помутнели в облаке пара, и в сгустившейся тьме я увидел, как огромная, водянистая луна медленно выкатилась над всколыхнувшимся морем, бескрайним и бесформенным в клубах тумана.

Этого нам хватило с лихвой: мы кинулись прочь и что было духу припустили вдоль кромки белого моря, которое теперь нервно билось у наших ног, медленно, но неотступно поднимаясь все выше и выше и оттесняя нас к вершине.

Мы бежали от смерти и понимали это. Как у нас хватило сил выдержать эдакую гонку, ума не приложу, однако хватило, и наконец жуткое белое море осталось далеко позади, мы выбрались из долины, сошли вниз и оказались в знакомой нам местности, где быстро отыскали нужную нам тропу. Последнее, что я помню, это как странный голос — голос Нильса, только до неузнаваемости изменившийся, — запинаясь, произнес обреченно: „Щенок наш умер!“ — и тут мир перевернулся, раз, потом другой, медленно и неотвратимо, и сознание покинуло меня, словно его вдруг отшибло.

Прошло недели три, как я сейчас помню, прежде чем я очнулся в своей комнате и увидел у своей постели матушку. Поначалу мысли мои разбегались, но мало-помалу я окреп, ко мне стали возвращаться воспоминания, сперва разрозненные, а потом и вся череда событий той ужасной ночи в Мертвой Долине понемногу восстановилась. Все, что я мог уяснить из слов своих близких, это то, что тремя неделями раньше меня обнаружили дома в постели совершенно больного, и болезнь обернулась воспалением мозга. Я пробовал заговорить о леденящих душу подробностях всего приключившегося со мной, но быстро понял, что никто не воспринимает мои рассказы иначе как отголоски больных фантазий, и я счел за благо держать язык за зубами и оставить свои мысли при себе.

Однако мне необходимо было повидаться с Нильсом, и я попросил позвать его. Мама говорила, что он тоже свалился с какой-то непонятной горячкой, но теперь вполне оправился. Его тут же привели ко мне, и когда мы остались одни, я завел с ним разговор о злополучной ночи в горах. Никогда не забуду тот шок, буквально пригвоздивший меня к подушке, когда мой приятель стал все отрицать: и то, что мы вдвоем отправились в дальний поход, и то, что он слышал жуткий крик, или видел долину, или ощущал смертельный холод нездешнего тумана. Ничем не удалось мне поколебать его упорное нежелание признать хоть что-нибудь, и волей-неволей мне пришлось смириться с тем, что он упорствует не из сознательного стремления утаить правду, а в силу искреннего и полного беспамятства.