Глеб Горбовский - Шествие. Записки пациента.

• Название: Шествие. Записки пациента.
• Автор: Глеб Горбовский
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-265-00535-8

Центральное место в сборнике повестей известного ленинградского поэта и прозаика, лауреата Государственной премии РСФСР Глеба Горбовского «Плач за окном» занимают «записки пациента», представляющие собой исповедь человека, излечившегося от алкоголизма.

---

— Это пройдет. Отвыкнете. Я уже не помню своей отчизны. Только скалы, и вода меж этих скал блистает… сквозь годы.

— Это фьерды или фиорды — не знаю, как там у вас произносится это слово? — щегольнул Аристарх «незнанием» эрудита.

— Фь-о-орды… — задумчиво повторил птичник, как бы вспоминая нечто, и, мотнув головой, продолжал — Нет, ничего не помню. Вышло из меня все это… Все эти частности. А долго так иду оттого, что постоянно возвращаюсь в своих размышлениях на эту дорогу, на ее неуловимое направление. Куда она ведет? — вот что меня мучает постоянно. И потому все время иду как бы по окружности. Вокруг жизни своей!

— Вокруг земли, по экватору? Вы это хотели сказать? — довольно развязно осведомился у скандинава Аристарх Беззаветный.

— Вокруг жизни. Вокруг ее смысла. Вокруг всех этих вечных истин, поедающих душевный покой.

— И что же? — поинтересовался депутат райсовета. — К какому выводу пришли, столь долго размышляя?

— Ни к выводу, ни к выходу я так и не пришел. Потому и вращаюсь. Мне уже объясняли не однажды там, у горы, что вращения мои не бесконечны. Страсть к размышлениям рано или поздно поутихнет. И утолить эту жажду можно только смирением и просветлением (в отличие от просвещения!), признав не собственное фиаско, но всеобщий абсолют любви. Не безразличием к себе самому надлежит проникнуться, но кротостью. Проявить к себе настолько сильное внимание, что как бы и вовсе забыть о себе.

— Короче говоря, необходимо перестроиться, признать свои ошибки… — продолжал наседать на блондина, одержимого размышлениями, бывший бюрократ. — Или умом повредиться, сойти с ума, чтобы сойти с круга?! И далее двигаться в заданном направлении?

— Почему в заданном? В неизбежном. К очищению, к абсолютной свободе, — как нечто само собой разумеющееся, перечислял «вечный мыслитель».

— Что вы перед ним расстилаетесь? — ревниво придвинулся к иностранцу разгоряченный «внутренними противоречиями» стихотворец. — Да он же, этот чинуша, тем очищающим путем и миллиметра по жизни не прошел! Слыхали — «в заданном направлении»? Самостоятельно такой шагу не шагнет! От таких деятелей, дай им волю, не только их колхоз или район — весь мир в упадок придет, в непролазную скучищу все канет!

— Нельзя ли потише, товарищи?! — громким шепотом не попросил — потребовал изможденный, аскетического обличья человек в защитного цвета гимнастерке и в темных, костюмных брючатах, имеющих две очкообразные серые заплаты в районе неотчетливых ягодиц. — Необходимо сосредоточиться. Подвергнуть себя беспощадной чистке. Отделить убеждения от побуждений. Весь мир затаил дыхание перед глобальными переменами, идущими, как светило, с востока на запад. А вы, извиняюсь, базарите… — и, не сказав больше ни слова, шепча подошвами тяжелых солдатских ботинок, монотонной, озабоченной поступью — руки одна в другой на пояснице, — устремился к намеченной цели.

— Во! — восторженно воздел перст Аристарх Беззаветный, первым пришедший в себя после укоризненного замечания тощего человека. — Уважаю! Видели дырочку на его гимнастерке, возле сердца! Думаете — от ордена? От пули! Заметная личность. Нужно будет стихи ему посвятить. Встречал его на дороге неоднократно. В глаза бросается. Истовостью своей. С тридцать седьмого года вот так, не меняя осанки, идет. Руки за спиной. Вроде как под конвоем — и все ж таки независимо шагает. Его тут многие побаиваются. И уважают. Убежденный товарищ. Из пламенных. Не чета каким-нибудь бюрократам пузатеньким! Конечно, и он маньяк, но маньяк бескорыстный. Дитя революции, а не служебного кресла. Я бы таких к лику подвижников причислял! Чем не святые? К тому же мученик натуральный, полновесный. При царе Николае каторгу отбывал. Потом, в гражданскую, беляки его на кресте распинали. Правда, не гвоздями, а всего лишь колючей проволокой на крестовину примотали. Сняли его ночью две местные старухи из верующих. Не столько лечили, сколько молились на него потом. До прихода красных. Затем он к немцам в плен попал. Далее — ко-миссарил. Директором завода был. Военным атташе в панской Польше. Потом, при «отце и учителе», на Колыме парился. Долину смерти осваивал. Там и прикончил его один охранник-садист. Бросил он товарищу Февральскому (это у него псевдоним такой, партийная кличка — Февральский), бросил ему охранник под ноги красную десятку с портретом Ленина, червонец бумажный, одним словом, и говорит: подними, контра, не то за непочтение к вождю спишу тебя с лица земли, как гниду паршивую! Тогда подумал товарищ Февральский с минуту и решил поднять, потому как — Ленин изображен. А попка тот, охранник, вторично — шварк! — красненькую оземь. «Поднимай, вражья сила!» А «вражья сила» не поднимает больше, не желает унижаться. Стоят они так и смотрят друг на друга. Охранник затвором начал лязгать. Тогда товарищ Февральский согнулся и денежку медленно так поднимает, а затем, не разгибаясь, быстро-быстро засовывает ее себе в рот и съедает.

— То есть как это… съедает? — опешил ответственный со значком на пиджаке. — По какому праву?

— А так. Охранник его по зубам прикладом, а товарищ Февральский теми же зубами и съел бумажку. Чтобы, значит, не измываться больше над изображением. Так я этот его последний жест понимаю. Ну, а затем охранник, должно быть, из себя вышел, разнервничался, пуля из его винтовочки выскочила и товарища Февральского в сердце клюнула.

— Какая грустная сказка, — отреагировал по-своему скандинав.

— Веселого мало, — согласился Беззаветный. — Но как подумаю, что на месте товарища Февральского сидит сейчас какой-нибудь ничтожный пузырь, за семью печатями от народа затворившись, так и вообще волком выть хочется! — зыркнул взглядом в сторону аппаратчика Аристарх.

Спустя мгновение человек со значком довольно-таки бесцеремонно взял меня натренированным жестом под локоток и доверительно зашептал, неумело подражая легендарному товарищу Февральскому суровой интонацией своего жиденького голоса:

— Вам со стороны виднее, скажите, почему этот стихоплет привязался именно ко мне? Чего ему надо? Характерно, что я не только не читал его стихов, но и самого знать не знаю совершенно.

— Не придавайте значения. Человек малость не в себе. Творческая личность, то да се… Свободная профессия. Вот его и крутит. А что, разве он в чем-нибудь не прав? Тогда возразите ему. И дело с концом. Вы, что, и впрямь недавно оттуда, так сказать, с поверхности?

— Третьи сутки. При условии, что время здесь исчисляется теми же мерками, что и там, до моего инфаркта.

— Инфаркт схлопотали? — интересуюсь несколько потеплевшим голосом, и не для проформы вовсе, а как бы даже сочувствую. Прежде, работая в школе или валяясь на больничной койке, сообщи он мне о своем инфаркте, я б его не расслышал просто-напросто, ну разве что значка бы поостерегся и сделал вид, что взволнован сообщением. А теперь все как-то иначе.

«Старею, — подумалось, — если такого безжалостного пожалел».

— И на какой же почве инфаркт?

— В основном… от стеснения, от конспиративного употребления спиртных напитков. Двадцать лет из-под полы пил. Притворялся трезвенником. А всё эти банкеты, приемы мокрые, душа из них вон! Послушайте, чем-то вы нравитесь мне. Почему-то довериться вам желаю, характерно! Давайте знакомиться: Варфоломеев Игорь Иваныч!

— Мценский Викентий Валентинович.

— Товарищ Мценский, а как тут по части продуктов питания? Небось все есть? Или опять-таки туго? Небось и прикупить негде? А то у меня деньжонки кое-какие завалялись в пиджаке. Сосет, понимаешь ли, под ложечкой, харак…

— С этим действительно туго, товарищ Варфоломеев. То есть даже никак с этим. Одно могу сказать: привыкаешь постепенно. Зубы, конечно, выпадают от безделья. Под ложечкой, как вы правильно заметили, сосет. Однако никто с голоду не помирает. И такое впечатление, будто чувство голода в назидание дается. Далеко, кстати, не всем. К примеру, те, кто уже не суетится, не размышляет, кого на развилке отсеют от общей массы, кто о себе забыл, тому не только кушать или там пить, но и спать не хочется. Не говоря уж о прочих интеллектуально-мозговых потребностях и позывах. Нету их у неразмышляющих людей. И такие люди, а их две категории, идут только до развилки. А там — одни налево, другие направо. И рассеиваются в мировом пространстве.

— Чепуха какая-то. Каким же это образом они рассеиваются? Да еще в мировом пространстве? Чай, не пыль, не дымовая завеса, а, так сказать, люди. И мы с вами, что ли, рассеемся?

— А вот насчет нас — неоднозначно. Всякое говорят. Обратите внимание, сколько здесь, на дороге, представителей разных эпох. Взять хотя бы вот этого нашего попутчика, который с дятлом на голове. Сколько, думаете, ему лет?

— Ну, лет этак тридцать.

— Пятьсот тридцать! Вместе с подорожными. Вы же слыхали: пятьсот лет по кругу вращается. Мыслит. Самый тяжкий грех получается — эти его сомнения. Не берут с ними в мировое пространство.