Анна Немзер - Плен

• Название: Плен
• Автор: Анна Немзер
• Жанр: О войне

Чтобы коснуться темы Великой Отечественной, современному писателю требуются отвага и решимость. Сложилась уже литературная традиция изображения той великой войны. Она ставит выше всего «окопную правду», молодому, не воевавшему писателю недоступную. Даже Георгия Владимова ругали за «недостоверность», хотя его эстетика просто исключала «окопную правду». Тем более будут ругать Анну Немзер, хотя её «Плен», собственно, не о войне, но тоже о советском прошлом.

Повесть вошла в шорт-лист литературной премии Ивана Петровича Белкина 2010 года

---

Я за родину-за сталина нннннихера не путаю, — тут он перестал юродствовать и снова заговорил спокойно и взвешенно, — я за родину-за сталина кого хошь сейчас могу убить, потому что я в бой рвусь, и ни одна дезертирская шелупонь меня не остановит. Нет приказа — есть приказ, нам татарам все одно — одна боевая готовность, а если я в этой боевой готовности не всегда буду пребывать, а тут мне вдруг здрасьте-пожалуйста-штормовое предупреждение — а у меня и хер не дрочен и патрон не чищен, короче, просрал я — то я кто? изменник родины. Так что я приказа ждать не буду, я воевать буду, знаешь, как Пестель говорил: только трусы хотят прежде енциклопедию написать, а потом в бой идти. А я служить буду не словом, а делом; а если я кого под это дело ненароком кончил, так это, во-первых, под руку соваться не надо, а во-вторых, я его положил на алтарь отечества. А внутренних врагов у нас, между прочим, куда больше, чем внешних, и если этот ваш пижон с кисточкой команды в бой не дает, так по мне он самое сучье вымя хуже любого фрица, потому что фрицам продался. За мартель. Который — я сам видел — он по утрам жрет с ба… А ну стоять! — вдруг бешено заорал он.

Гелик дернулся и замер. Черт! и как он только видит, вроде же самозабвенно несет свою ахинею! Но стоило только… одно только движение… — и тут же заметил, тут же! И тут же волной — срамной страх. Оох, бы-лять…

— Имей в виду, сучонок, — сглотнув, ровным голосом произнес Баев; и страшнее всего были в нем эти мгновенные переходы от полного вроде безумия к спокойствию и рассудительности. — Не нервируй меня. Я не только этой бабе мозги вышибу. Я тут же, сию же минуту, ты перднуть не успеешь, простреливаю тебе позвоночник. И телочке твоей следом. Потом снова тебе — пунктиром по позвоночнику. Икра, простреленная пунктиром, это очень неприятно, можешь мне поверить, можешь у кореша своего спросить. Я это ювелирно с утра сделал, просто ювелирно. И позвоночник я тебе не хуже исполню, а позвоночник пунктиром — это, курочка, плохая история. Тогда только молись, чтоб помереть сразу. Так что добром тебе говорю — ну ты понял. Так вот, на чем мы остановились? Я говорю — жрет по утрам мартель с баранками. И я эту дезертирскую сволочь так ненавижу, что ненависть во мне кипит, — тут он вдруг сморщился, сделал уморительное личико сокрушающейся старушки — и периодически выливается — ну вот как сегодня. Поэтому сама видишь — тяжелая у человека ситуация, отравление войной.

Врачишка как-то неловко двинулась у него под рукой, и он заботливо спросил: чего? — а она, морщась, ответила: не дави на живот.

И он пистолет, конечно, не убрал, но руку переложил, перехватил — так удобно тебе? — Да.

Инка уже не ревела, а только подскуливала жалобно и противно и раздражала чудовищно, потому что она как будто транслировала на поверхность ровно тот самый звук, который зудел у него самого внутри. И еще ма-да-гас-кар, привязавшийся еще с утра — но сейчас он на него уже не злился и, наоборот, пытался настроиться на волну мадагаскара, а не на истерическое всхлипывание. А то как давешний оголтелый зяблик, ей-же-ей.

Но Алька, Алька! — вдруг подумал он со страшной тоской, ужасной, невыносимой, жить нельзя. Как же может быть, что я ее больше не увижу? Они, бедные, дураки, телеграмму прислали, и, может, его и отпустили бы к ним, а он бы стихи им читал, Альке и папе, все, что он здесь успел написать, вот это — «скоро ли сердце озвучится песнями» и прозаический фрагмент про пани Маргариту — так и не смог решить, фрау или пани, надо бы фрау, но пани почему-то лучше звучало, — и как она глотает серебристые шарики ртути. А теперь он сидит на полу в белой комнате, слева раковина, справа ширма, за ней кресло, на котором все — хошь аборт, хошь кариес; в середине стол, на нем баранки рассыпаны из кулька; и вот этот Баев держит за плечи тетку в белом халате, беременную тетку, которую он всегда боялся до дрожи, а теперь он уже не знает, чего он боится, всего боится и ма-да-гас-кар, остров ма-да-гас-кар; а Баев свободной рукой загребает баранки и ломает и швыряет кусочки в рот. И вот эта баранка добивает — так пропасть из-за какой-то баранки, и тан-го! рррраз! и… ииии-раз! КУМ-пар-си-та! Ба-ран-ка-ПАМ-пам-пам-пам! Вообще уже с ума сошел. И спать очень хочется.

А когда под окном послышался топот и разноголосый взволнованный бубнеж, Баев хищно улыбнулся, единым духом застегнул все пуговицы, мощным глотком заглотил баранку и свежим голосом заорал в окно:

— А ну слушай мою команду!

Притихли.

— У меня тут трое заложников!

(И вот, хоть убейте меня, — он явно наслаждался ситуацией, никак иначе нельзя было объяснить его сытую и довольную физиономию). — И я их, может, кого-нибудь и отпущу… А кого-то, может, для финта и чучуть постреляю, но это мы решим. Короче, — и морда просто медом сочится, ей-же-ей, — условия такие: мне двоих нормальных бойцов в заложники, снаряжение, жратвы, и я ухожу в леса партизаном. И все чин чином.

Внизу тревожное шушуканье — и минуты через полторы Полевой — кажется, Полевой, но Гелик вообще не очень голоса различал — крикнул:

— А трибунала не боишься? Труп на тебе, двое раненых…

— Трупа на мне нет, это ты наврал сейчас! — моментально ответил Баев. — Но мне вообще не нравится, что ты разговариваешь. Я так чувствую, мне сегодня пострелять еще придется… А жаль ребятишечек… — и так он спокойно говорил, так вроде актерствовал, что когда он таки пальнул из своей дуры, никто этого не ждал — и Гелик, захлебнувшись, услышал, как его внутренний зяблик заходится диким криком и прерывается где-то на пике чего-то… на ультразвуке. Орала Инка. Грохнулась на пол. Кровищи…

— Баев, охренел?!!! — взвыли под окном.

— Двоих, ага? И снаряжение. И все чин чином. И без разговоров, — перекрывая вой, четко и внятно. Инка смолкла, потеряла сознание.

И пауза минуты аж на три. Потом шушуканье под окном возобновилось. И баян заиграл. Кошмар какой-то. Канавэллу.

Папа, папа, когда война началась, папа плакал два дня, неумелыми слезами, не переставая, за столом сидел, слезы на скатерть накапали темное пятно, и Капитоша сокрушенно говорила: ой, что делается, ничего не ест; так не убивался, даже когда маму хоронили. А он, Гелик, отчаявшись уже уехать отсюда, писал рапорт за рапортом и в конце концов не выдержал и, когда дождался заветной телеграммы, наврал — даром что собирался держать себя в руках, — и наврал совсем уж чудовищно, богомерзко — мол, болен отец, и у него тот же диагноз, что был у мамы, умершей в сорок первом году, не успел попрощаться. И мама-то умерла на самом деле в тридцать восьмом, и диагноза у нее не было никакого — никогда ничем не болела и чувствовала себя прекрасно — а тромб штука непредсказуемая, и все тогда случилось внезапно. Это не говоря уж о том, что папа-то вообще был здоров, но Гелику уже было так тошно, так не до суеверий, что он плюнул на все и написал этот слезливый рапорт. Однова сблевать.

Папа был бы в ужасе. Да, раньше. А сейчас сам вон телеграмму прислал. И вообще он наверняка бы его сейчас лучше понял, своего непутевого мальчика, своего гениального мальчика, с такими задатками, таким талантищем! И стихи писать, и песни, и что хошь — ну и да, он расхлябанный, конечно, и собраться не может, и разбрасывается, и ни одного дела путем… но талант-то прет, этого ж не отнимешь. И папа всегда в него верил. Хотя и спорил иногда, он вот никак не понимал этой Геликовой тяги к эффектному броскому слову.

Ты должен понять, что тебе важнее, смысл высказывания или звук его; и вот мне, милый, ты знаешь, важнее все-таки смысл… — А Северянин?! А Белый?! — А вот знаешь, мой дорогой… Ты только не сердись! Но сдается мне, что есть у них смысл, другое дело, не всегда мы его можем прочухать… А уж если прямо нет… Да, я верю, что, может, и нет вовсе — но тогда, милый, надо как-то так выстроить этот самый звук, чтобы ни у кого вопросов не было. А если вопросы есть, то это, милый мой…

Ай да канавэлла! — заходился пижон-баянист.

И тут диким голосом закричала врачишка.

* * *

И вот он, допустим, сидит в поезде, ловит амфибрахий в стуке колес, кто скачет, кто мчится под хладною мглой, другого ничего не придумывается, причмокивает, потому что десну дергает все так же… и по-хорошему надо бы к врачу. Но это все потом-потом-потом. Когда он приедет, когда прямо с вокзала примчится домой, когда папа и Алька поверят, наконец, своим глазам, насмотрятся на него, наахаются, как он вырос; папа, конечно, заплачет, бедный. Не в первый же день идти к зубному и не во второй; все потом-потом. Да. А сейчас самое главное.

У него взгляд тогда как будто прояснился. Отрывок про пани Катарину, конечно, оказался не прозой, с чего бы, он никогда не писал прозу. Это был белый стих, он уже раздробил его на строки и ритмизовал слегка. Заканчивать там ничего и не надо, этот верлибр хорошо ложится в ту поэму, которую он задумал еще до войны. Это будет галерея женских образов, и эта Катарина совместит в себе черты разных его героинь — и Кати Вормс (скорее, из-за имени), и Ивисты — из-за внешности, из-за породистых черт: тонких косточек носа, высоких скул, мучительно прелестных узких глаз. Конечно, что еще скажет папа, который тогда, смущаясь и явно сдерживаясь, замечал: но, милый, набор портретов без истории, без сюжета предполагает уникальный жизненный опыт или какой-то невероятный описательный дар, а ты уверен ли?..