Сэм Сэвидж - Стекло

• Название: Стекло
• Автор: Сэм Сэвидж
• Издательство: Иностранная литература журнал
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: Иностранная литература журнал 2012 №5

Пятый номер за 2012 год открывает роман американского писателя Сэма Сэвиджа(1940) «Стекло». Монолог одинокой пожилой женщины, большую часть времени проводящей в своей комнате с грязным окном и печатающей на старой машинке историю своей жизни — а заодно приходящие в голову мысли. Мыслей этих бесконечное множество: если внешнее действие романа весьма скудно, то внутреннее изобилует подробностями. Впрочем, все это множество деталей лишь усиливает впечатление неизбывной пустоты. Не случайны слова одного из эпиграфов к роману (из разговора Джаспера Джонсона с Деборой Соломон): «Жаль, выше головы не прыгнешь. Не то нам, как на ладони, открылось бы, до чего безнадежно мы озабочены собственными заботами». Перевод Елены Суриц.

---

Даже странно, ну что я тут нашла такого уж интересного. Ощущаю личную связь, вот в чем, наверно, причина. Я видела его машинку, а несколько недель спустя я услышала этот взрыв. И я, конечно, не просто видела его машинку — я ее, помню, рассматривала со всех сторон. Мысленно рассматривала, то есть, строго говоря, я только спереди ее видела. Он приходится мне (или приходился?) как бы собратом-машинистом (или машинисткой?). Генри Пул и его машинка меня поразили (даже можно сказать — потрясли) как что-то, прямо фантастически небывалое. Это совпадение глубоко меня поразило своей глубочайшей значительностью, хотя в чем тут значение, я, хоть убей, не пойму. Конечно, я не могу полностью исключить возможность существования других Генри Пулов, не занесенных в телефонную книгу, хоть вряд ли их много, — нет в списке, ну, разорен человек, мало ли, телефон не может себе позволить, или телефон у него, наоборот, есть, но на имя жены, или он инвалид какой-нибудь, и жена, или мать, предположим, за ним ухаживает, приносит еду и платит за телефон, а он прикован к постели, лежит и печатает. Ай-би-эм крупноватая машинка для использования в постели, но, наверно, можно ее приспособить, так же как, скажем, большой поднос на ножках, если, конечно, ножки под таким весом не будут впиваться в матрас. Хочешь не хочешь, а тут потребуется очень жесткий матрас. Тоже удовольствие ниже среднего.

(пробел)

Столовая в Потопотавоке в конце сентября закрывалась, всю зиму стояла закрытая, я готовила сама у себя в хижине. Ну как в хижине, это не было что-то такое милое, сельское, это на самом деле была скорее хибара — крыша течет, приходится ставить на пол кастрюли и ведра, иногда об них грохаешься в темноте. Летом, в сырые дни, улитки наползали из лесу, карабкались внутри по стенам, тянули за собой пленку, и она жутковато блестела при лампе. Ночью, бывало, я слышала на крыльце хруст, утром выходишь, а там кучки разбитых раковин — это их еноты сжирали, откуда и хруст. Несколько постоянных, оставшихся зимовать, считали, что я из персонала, а персонал, по-моему, принимал меня за почетного гостя. Иногда я ходила в Ангар, поиграть в шашки. Было с кем поиграть, почти всегда было. Если мело, я носа не высовывала, зато в погожие дни доходила аж до деревни. Там была заправочная станция у самой околицы и по требованию останавливался экспресс, а еще была лавочка, я туда ходила зимой за продуктами, летом за мороженым. Каждый день экспресс мчал мимо меня по дороге к деревне, взвихрял гравий и пыль, и порой подмывало вскочить в него, сбежать, а там была не была. В первую зиму я ходила в наушниках из-за холода, и на лето я уже их сообразила надеть из-за галдежа в столовке. Еще я их употребляла, когда персонал затевал игры на лугу, в футбол, я уже упоминала, и в фрисби, чтоб не слышать бешеных или там восторженных криков и, никуда не денешься, скандалов и драк — персоналу приходилось вечно быть на чеку, разнимать драки. Иногда, идя к деревне, я побаивалась, вдруг нападут, такое случалось, говорили, из-за гомосексуалистов в Потопотавоке. Никто толком не знал — то ли кого-то линчевали, то ли пригрозили, что линчуют. Я не гомосексуалист, но вдруг бы они не разобрались, мало ли. Но все как-то гладко сходило, и скоро я перестала трястись по дороге в деревню. Опять она бухает, эта крыса. То бухает, то шуршит. И среди бела дня, главное. Новое дело. Мало ей ночью колобродить. Или она ночью нарочно дрыхнет, чтобы днем меня изводить. Нет, долго я этого не выдержу.

(пробел)

Купила газету в своем магазинчике и пошла в парк. Пожилой мужчина прошел за мной в парк, сел на скамейку напротив. Стал вынимать зерна из жестяной коробки у себя на коленях, разбрасывать по скамейке рядом, на земле под ногами. Рабочие башмаки заляпаны синей и желтой краской, и никаких носков вообще. Щиколотки тощие, жилистые. На коробке французская надпись: Crdêpes Dentelles [14]. Я подумала, что он, наверно, художник, из-за краски подумала, из-за французской надписи, видимо, и этого безразличия к носкам. Но может, он просто свою квартиру красил. У меня в Нью-Йорке было много знакомых художников, так они все ходили в белых кедах и без носков. Летом, конечно, зимой-то они одевались, как люди. Генри Пула нашли в подвальном этаже, лежал на полу, ничком, в нескольких метрах от газовой открытой заслонки. Умер от удушья, умер еще до того, как взорвался дом. Наложил на себя руки, было сказано, хоть записки так и не нашли. «Взрыв многое унес с собой, включая и то, что мистер Пул мог доверить бумаге». Мне нравится эта формулировка «доверить бумаге». Генри Пул, пятидесяти двух лет, уроженец Талсы, штат Оклахома, зарабатывал починкой телевизоров. «Прожив долго в наших краях, — писала газета, — он стал привычным лицом в округе, но остался почти чужим для ближайших соседей». Свидетели утверждают, что он выгуливал маленького темного песика в любое время ночи. Один сосед его охарактеризовал, как «непонятного и себе на уме». Песик обнаружен целым и невредимым в трех кварталах от дома, в чем Общество защиты животных усматривает истинное чудо. Я оторвалась от газеты, стала глядеть на голубей, они налетели, они толпились, прыгали вокруг башмаков, заляпанных краской, а человек на скамейке горстями бросал им зерна. Последние несколько месяцев Пул выносил свою коробку для почты прямо на крыльцо, и люди видели, как он ее пинал, входя и выходя из дому. Это, согласно газете, был «явный признак». А какие еще признаки бывают? Ночью однажды налетел сильный ветер, унес большую часть почты на соседний двор, так утром Пул пошел, все собрал в охапку и снова плюхнул к себе на крыльцо. Она еще долго потом разлеталась по соседним дворам, пока наконец один сосед не поднялся на крыльцо и все не распихал по мешкам для мусора. Осколки, ошметки, хлопья какие-то, кто трогал, говорят, похоже, что от мебельной обивки, и тут же обрывки бумаги, изоляционной ленты. «Словно розовый снег», — кто-то сказал, все валил и валил на округу еще несколько часов после взрыва. Я сложила газету, встала уходить. Он на меня глянул, улыбнулся. Я уже открыла рот, сказать что-то касательно птиц, но они вдруг все разом взмыли, и он исчез в вихре щелкающих крыльев. У меня на языке было «вечно я забываю захватить крошки для птиц, когда сюда иду», но я сказала всего-навсего «До свиданья». Если получится книга, все лишнее надо будет убрать. То же относится и к банальным замечаниям и никому не нужным попутным мыслям. Оставь он записку, она была бы напечатана на той самой айбиэмке, которую я видела в той мастерской. Опять эти страницы на полу. И фотография Кларенса со львами, я же ее скотчем к окну приклеила, а она отлепилась. Я смотрела, как она упархивает на пол, и пальцы не дрогнули на клавишах.

(пробел)

Сидела после ужина в своем кресле, смотрела, как гаснет день. Потом, попозже, опять сидела, в темноте уже, слушала, как молкнет улица. Думала про то, как много всего я перезабыла, как мало из этой громадной мусорной свалки, которая у нас называется прошлое, я захватила с собой, как мало всякого разного и людей, кого знала, я до сих пор помню, как много всего исчезло, ушло без следа. Хотя, ну как, спрашивается, можно на самом деле думать про то, что ушло без следа. Сказать-то, конечно, можно, мол, про то-то и то-то я думаю, но это одни слова: «всякое разное и люди, про кого я забыла». Слова остаются, как замена вещей и людей, хранятся для тех, кто ушел, исчез, а пустые стулья — для тех, кому никогда не вернуться, в жизни больше на них не сесть. Иногда у чего-то, у кого-то до сих пор сохранилось название, имя, да, но на этом точка, — это как фотография чья-то, где стерлось все, кроме шляпы. Торчит эта шляпа поверх мутного пятна — шляпа, как имя чье-то, а самого стерло время; или, может, шляпа плывет по реке, а тот, кто ее носил, он пошел ко дну, утонул, причем река здесь — вместо потока времени, а шляпа заменяет наши слова, плавучий хлам, и ни с чем он не связан. Я не могу думать о многом в Кларенсе, может, о большей части разных черт Кларенса я не могу думать. Пусть я, предположим, сто раз повторяю «Кларенс», или произношу фразы типа «Кларенс застегивал джинсовую рубашку» или «Кларенс попирал ногой льва», от этого он ближе не станет, слова не приближают его, нет, только глубже заталкивают, зарывают под штабелем тех лишних стульев. И стала я думать о том, как легко говорить — да, легко сказать, скажешь, а это неправда. Например, я по зрелом размышлении вижу, что в моей истории про садовника не все правда, хотя когда печатала, я верила, что все чистая правда. На самом деле он не сунул крота в карман, как я раньше утверждала, нет, он сунул его спереди в брюки. У него были такие широкие синие подтяжки, так вот он оттянул у пояса брюки и забросил крота. Он оттянул брюки, и получился как бы такой карман, поэтому, наверно, я раньше и сказала «карман». Я раньше сказала «карман», потому что я раньше так помнила, хоть от этого ничуть не легче, то есть оттого, что я действительно раньше неправильно помнила, ничуть не легче, а теперь я помню иначе. Ты не можешь что-то помнить так, потом помнить иначе. Явно в одном из этих случаев ты на самом деле не помнишь, а может, в обоих. Кларенс часто, когда писал, меня спрашивал по поводу какого-нибудь места: «Это правдоподобно?» Хотел, чтобы то, что он выдумал, казалось реальным и плотным, как пол у него под ногами, — буквально его слова. «Реально» причем для него означало — так, как легко можно себе представить. Все, что не странно, невидимо, да уж. В Авиньоне, с немецкими мальчиками, мы не чуяли вони от тех волов. Вот я тут сижу и не чую Найджела, хоть эта вонь, не сомневаюсь, с ног бы меня сшибала, случись мне вдруг войти в эту дверь в первый раз. Мое удобное черное кресло — вон, стоит, далеко от меня, как Луна, аж как Авиньон далеко. Нет, не в том дело, что я его не замечаю: я не могу его больше чем заметить — не могу увидеть по-человечески. Даже если пыжусь изо всех сил, я только пялюсь на него, как дура, и весь результат. Что, что мне сделать, чтоб оно опять стало видимым? И вот с именами, с названиями, думаю, та же история. Слово кресло такое же немое и мертвое, абсолютно, как сам предмет. Интересно, что умерло раньше? Сгинули, я думаю, вместе, сжимая друг друга в объятьях, задохнулись от безразличия и привычки, под пластиковой пленкой. Если бы я Кларенсу показала кое-что из того, что сейчас печатаю, и спросила: «Это видно?» — интересно, что бы он подумал? Если вдруг — раз! — и повернуться, глянуть на мое кресло, оно ведь странным покажется, испугает, как атакующий носорог, что ли, ну или кто это был, кто однажды атаковал Кларенса, — может, гиппопотам. «Эдну потрясло атакующее кресло» — вот бы что получилось. Внутренне, душевно потрясло, в смысле.