Сэм Сэвидж - Стекло

• Название: Стекло
• Автор: Сэм Сэвидж
• Издательство: Иностранная литература журнал
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: Иностранная литература журнал 2012 №5

Пятый номер за 2012 год открывает роман американского писателя Сэма Сэвиджа(1940) «Стекло». Монолог одинокой пожилой женщины, большую часть времени проводящей в своей комнате с грязным окном и печатающей на старой машинке историю своей жизни — а заодно приходящие в голову мысли. Мыслей этих бесконечное множество: если внешнее действие романа весьма скудно, то внутреннее изобилует подробностями. Впрочем, все это множество деталей лишь усиливает впечатление неизбывной пустоты. Не случайны слова одного из эпиграфов к роману (из разговора Джаспера Джонсона с Деборой Соломон): «Жаль, выше головы не прыгнешь. Не то нам, как на ладони, открылось бы, до чего безнадежно мы озабочены собственными заботами». Перевод Елены Суриц.

---

Я, было дело, выставила новую записку, приклеила рядом с тем, где сказано: КОРМИТЬ КРЫСУ. В нем как бы тонко сквозит мой интерес к Генри Пулу, к его дому, теперь мне это все даже странно самой. Наверно, тут уместней бы сказать: мой тогдашний интерес, и вот он-то, мой тогдашний интерес меня теперь и удивляет, поскольку я не понимаю, буквально, что я тут нашла интересного. Нет, я непонятно объясняю. Ну так вот: предположим, вы думаете, что поймали муху, а потом разжимаете кулак, тихонечко, осторожно, а там, оказывается, ничего нет. Вы изо всех сил сжимали кулак в полной уверенности, что там у вас муха, и все время, все время там ничегошеньки не было, и так это странно, чудно и тошновато, когда вы разжали кулак, и вдруг, здравствуйте, там пустота. А то мое новое объявление гласило: ЛЮДЯМ В СТЕКЛЯННЫХ ДОМАХ НЕ НАДО ЧИТАТЬ ГАЗЕТ. Как мысль, по-моему, вполне глубоко и, главное, озадачивает. Кларенс как-то сказал, что я никогда не сочту глубоким то, что меня не озадачит. Это замечание он кинул, когда я сказала ему, что «Неприкаянные»[20] не глубокая вещь.

(пробел)

Кто-то нажимал, нажимал на дверной звонок. Или лучше так: кто-то звонил и звонил в дверь, точнее передается, какое было ощущение внутри, в смысле внутри квартиры, дверной звонок звенел, дверной звонок дребезжал, надсаживался, и надсаживались голоса под дверью. Теперь стучат. Думаю не открывать. Не открою. Это Джиамати, уверена.

(пробел)

Подошла к окну посмотреть, вдруг мельком увижу кого-то, ну не знаю, мало ли кто это был, если они уходят. Никого я не увидела. Отсюда не видно того куска тротуара, который у самого дома, тут надо высовываться, а высовываться неохота. Может, они еще не ушли. А может, это вообще была Поттс. Но если бы это была Поттс, звонила, стучала, потом к себе в квартиру пошла, я бы услышала, как открылась и как хлопнула дверь. Обычно я Поттс не слышу, пока она шастает по своей квартире, но как она выходит и как уходит, уж это я слышу. А вообще-то рано ей заявляться. Да, тут еще много придется подчистить, и я, наверно, выброшу Поттс.

(пробел)

Я стояла, смотрела вниз, и вдруг почувствовала, что Найджел умер. «Эдну охватило ощущение внезапной смерти у нее за спиной» — вот такие дела. Я обернулась. Он был в пластиковой трубе, внутри, как всегда, и торчал кусок хвоста. Стучу по стеклу, он не шевелится, даже не дрогнул хвост. Лезу, приподнимаю трубу с одного конца. С другого конца вываливается голова. Глаза закрыты, челюсть отвисла, торчат резцы. Поднимаю трубу повыше, чтоб заглянуть внутрь, а он чуть не весь вываливается, висит и болтается. Я его стряхиваю прямо с трубы в пластиковый мешок. От тяжести мешок у меня выскальзывает из рук, падает на пол, бухается с тупым таким, хочется сказать, мертвым стуком, и он выпадает оттуда. Этой трубой и краем ступни — как еще я сумела его затолкать обратно. Сейчас он у меня в морозилке, я его к самой дверце положила. Зачем, чтоб он поверх овощей не лежал?

(пробел)

Вчера в этом их Агентстве — чем больше форм заполняешь, тем больше у тебя возникает проблем. Вопрос: «Где вы живете?» Отвечаю: «В аду». Тут девушка эта спрашивает: «А где это, мэм?» Я постучала себя в грудь, в смысле: «Здесь». То же насчет работы, всегда у них есть для этого специальный бланк, где вы работаете. Раньше я писала: «Нигде», но потом догадалась, что они этот мой ответ воспринимают в том смысле, что я безработная, а это так далеко от истины, прямо обхохочешься. Ну, решила данный пункт обойти, написала: «В сфере обслуживания», и опять не тот эффект, требуют указать фамилию, кто у вас глава фирмы, сказала им: «Я сама», но явно они не поверили. Может, подумали, что я клиентов обслуживаю в кафе? Собирались кого-то отправить со мной, чтобы проводил до дому, но я отказалась. Хотела я им сказать: «Когда у меня ничего не было…» Легко сказать, но факт тот, что всегда у меня что-нибудь, пусть мало, да было. Не хватало пороху, никогда, — ничего не иметь, быть никем.

(пробел)

Если были бы главы у жизней, последняя глава жизни Кларенса началась бы в доме с желто-цветастыми обоями и кончилась вблизи лесопилки в Джорджии. Нас гнало на юг, чуть не до Мексиканского залива, и груженный всеми нашими пожитками наемный трейлер дико мотался на прицепе за собственным микроавтобусом. На каком-то этапе этой поездки Кларенс сравнил наше бегство туда (откуда он, собственно и вышел, пусть не из этих конкретно мест) с залеганием зверя, как говорят о затравленном звере, когда он роет себе яму, чтоб спрятаться. Мы разгрузились на маленькой ферме — просто лачуга, желтые обои, крыльцо осело на сторону, — она принадлежала владельцу аптеки, где нашел работу Кларенс. Окруженная лесом вместо прежних полей, конечно, это была уже никакая не ферма. Вокруг вообще не осталось ферм, потому что истощилась почва, мне Кларенс объяснил, только редкие, в основном обветшалые домики, и те, кто там жил, каждый день мотались черт-те куда на работу. В хвойном лесу было жарко, пыльно. Невысокие деревца стояли чуть не впритык, и с соснами вперемешку попадались чахлые дубы со слишком большими листьями и эвкалипты. Пахло камедью и пылью, а по ночам прямо оглушало жужжание насекомых. По опушке валялась заброшенная сельская техника, какие-то зубья, дышла, колеса, ржавые, перевитые лозой, и лез во все щели подлесок. Каждое буднее утро Кларенс надевал белый халат и катил за двадцать три мили в город, на работу в аптеку, где он и подцепил Лили, она работала в той же аптеке, но ходила в голубеньком, потому что не была фармацевтом. Обои были бледно-желтые, в густожелтых цветах, одни и те же по всем комнатам. Когда мы въехали, они кое-где поотставали, и Кларенс подправил дряблые куски, и еще долго он их подтягивал, и в результате потом они прорвались и клочьями свисали со стен. Он много лет прожил в этом доме, Кларенс, сперва со мной, потом с Лили, а потом, когда я вернулась из Потопотавока, со мной и с Лили. Там он перестал быть писателем и умер между этим домом и городом, когда потерял управление и врезался в грузовик, припаркованный возле лесопилки. Когда мы жили в этом доме только вдвоем, он еще продолжал себя называть писателем, показывал гостям свою книгу, журналы со своими рассказами, хотя, по-моему, сам не верил, что снова сможет писать. Не помню, чтобы я там печатала. Я думала иногда — интересно, а он еще называет себя писателем, когда уже я уехала, или это он исключительно для меня старался? Хотя — может, он и называл, мало ли, ведь абсолютно никто кругом не мог догадаться, что это вранье. Точно не знаю, Кларенс умер в машине или в больнице. Зато уж что точно, какое-то время он лежал мертвый в больнице. Эту книгу можно бы назвать «Книга страданий». И теперь я страдания Кларенса имею в виду. Если бы вдруг он это прочел, он сказал бы: «Все остроумия подпускаешь?» Причем, имея в виду, конечно, что я подпускаю иронии.

(пробел)

Я пропустила Лили на переднее место, когда мы в первый раз втроем ехали на нашей машине, гостья все-таки, а потом уже, когда она была в своем праве, а я сбоку припека, я сидела сзади, и это было в порядке вещей. Я сама предпочитала сидеть сзади, по-моему, потому что кому понравится, чтоб голова Лили вечно возникала над спинкой сиденья у самой твоей щеки, потому что ей хочется поговорить с Кларенсом, пока он ведет машину. Почти не закрывая рта, она с ним болтала, когда мы мотались туда-сюда. Сидя сзади, я иногда слушала, как они разговаривают между собой, но чаще смотрела в открытое окно, на истощенную почву, а их голоса уносил ветер, а то, бывало, вытянешься на сиденье и дремлешь. Поскольку дом с желтыми обоями стоял посреди, как Кларенс выразился, самого нудного места на всю Америку, они взяли манеру уезжать подальше, ну, иногда с ними поедешь, иногда остаешься. Монтгомери, Шатануга, Саванна — только некоторые места, куда они, помню, ездили без меня. Посылали мне цветные открытки, а возвращались раньше, чем открытка дойдет. Бывало, Кларенс приносит почту из ящика при шоссе: «А знаешь, Эдне-то письмо пришло из Саванны», если, конечно, именно в Саванну они ездили. Однажды, как раз я с ними была, мы доехали до залива, и там мы плавали в океане, если Мексиканский залив это океан. Залив, конечно, только часть океана, но ведь не скажешь — мы плавали в части океана, довольно дико звучало бы, как будто кто-то может плавать во всем океане. На обратном пути остановились заправиться где-то в северной части Панама-сити. Через дорогу от заправки был частный парк с аттракционами, «Приключения в джунглях», что-то такого типа, и Кларенс как завел — пойдем и пойдем. Обожал все такое — дешевое, паршивое, порченое, обожал из-за своего детства, в котором хватало таких вещей, душераздирающих вещей, и он их не мог забыть. Билеты купили у мальчишки, он сидел на приступке фургона при входе. Этот парень, Кларенс сказал, ему напомнил его самого в таком возрасте, хоть я лично никакого сходства не уловила. Главное достояние парка было с полдюжины африканских животных в натуральную величину, несколько динозавров, а еще там и сям стояли под деревьями столики, чтобы попить-поесть. Животные были из чего-то такого гладкого, твердого — из пластика? из стекла? — и пусто звякали, если стукнуть по ним рукой. На краю парка, чуть ли не у самого шоссе, на громадном листе фанеры, сзади подпертом досками, красовался в человеческий рост охотник на крупную дичь, подозрительно старомодный — бриджи цвета хаки, плотные гольфы, солнечный шлем. В руках он сжимал громадный, еще дымящийся карабин, Кларенс определил, что, скорей всего, «416 ригби», а ногой попирал голову льва, вывалившего лиловый язык. В фанере была вырезана овальная дырка для лица охотника, и благодаря этой дырке, наверно, все вместе была типичная картина Магритта. Полагалось встать за фанерный лист, просунуть голову в дырку и сфотографироваться. Сперва Лили, потом Кларенс просовывали свои головы, а я их щелкала. Вот сейчас подниму глаза и увижу фоточку Кларенса, которая к окну приклеена, и там он попирает ногой настоящего льва. А та, которую я сама снимала, где он головой в дырке и ногой на нарисованом льве, та куда-то запропастилась, а не запропастилась бы, я бы ее тут же рядом приклеила. И была бы ирония.