Григорий Стариковский - Копенгаген

• Название: Копенгаген
• Автор: Григорий Стариковский
• Издательство: Иностранная литература журнал
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2012

---

В Розенборгском замке мы вливаемся в поток туристов, который истончается в узких коридорах, разделяется на рукава, постепенно заполняет залы и комнаты. Оказываемся в одной группе с пряноголосыми итальянцами. Заходим в боковое помещение — стена (или это тыльная сторона огромной печки?) выложена бело-голубой плиткой, в дальнем правом углу возвышается деревянный стульчак. Представляю себе, как его величество здесь тужился, глядя на дельфтские изразцы, на все эти цветочки, на развивающиеся платья пастушек. Вот лодка плывет под парусом, солдат бьет в барабан, всадник восседает на битюге, штандарт вьется, зайцы, олени, мельница, роза, петух клюет зерно, аист приносит ребенка в колыбель.

— Помнишь, — говорит сын, — сказку, в которой два деятеля (он так и сказал — «деятеля») пообещали королю выткать такую ткань, которой не видывал свет?

— Конечно, помню. Два ловкача, которые обманули весь город.

— Ну и что с того, что они обманщики, зато как здорово они работали на пустых станках, с утра до поздней ночи кроили воздух большими ножницами, шили иголкой без ниток, а потом камергеры вместо шлейфа подхватывали руками невидимую ткань, сотканную из воздуха. Они и вправду работали на совесть, перед выходом короля трудились всю ночь, при свете шестнадцати свечей, ни разу даже не прилегли отдохнуть.

Сын говорит, что они заслужили все отданное им золото до последней кроны…

Слева от дворца, около ограды, растет ясень, ствол — как древко копья, навсегда вогнанное в землю. Ветер выкручивает ветви дерева, оно то и дело вздрагивает, как внезапно разбуженный человек. По ту сторону ограды — подстриженные кусты шиповника. Там, за решетчатым ограждением, маршируют солдаты. Они похожи друг на друга, как братья. Мундиры синие с красным. Автомат в правой руке, приклад касается мыска. Они вышагивают под маршевый высвист флейты-пикколо и под дробный речитатив военного барабана. Командует солдатами щуплый офицер, вылитый щегол, выкрикам которого подчиняется весь невеликий строй. Из парка солдаты кажутся ненастоящими, игрушечными, и занозистый восторг флейты лишь подчеркивает их игрушечную выправку.

По аллее в сторону улицы везут девушку в инвалидной коляске. Колеса оставляют две аккуратные бороздки на дорожке, посыпанной песком. Коляска подкатывает к ограждению и останавливается. Несколько минут девушка, белокурая датчанка, и пожилая филиппинка, которая везла девушку, смотрят, как солдаты проходят торжественным шагом, как приклады их автоматов зависают над ботинками. Потом девушка что-то говорит. Филиппинка достает плед и укутывает ей ноги, обрубленные по колено. Коляска катится дальше, к выходу из парка. Солдаты маршируют на плацу. Щегол в офицерской форме выкрикивает команды. Заливается военная флейта.

4. Сквер возле Королевской библиотеки. Кьеркегор. Новая глиптотека[2]

Привокзальный Копенгаген, неточная рифмовка домов. Налет копоти на фронтонах. Воздух Копенгагена с легкой примесью сажи — это память о дыме, вываливавшемся из печных труб на протяжении многих веков. Этот дым давно уравнял в правах всех обитателей Копенгагена независимо от сословной принадлежности. Это — Копенгаген обывательского уюта, Копенгаген стеганых халатов и ночных колпаков, город торфяных брикетов, рдеющих в камине.

Есть еще Копенгаген окисленных бронзовых памятников. Их как будто подняли с морского дна. Памятник Кьеркегору в скверике возле Королевской библиотеки. Лицо источила экзема малахитовой патины. Мне показалось, что налет окиси — отрицание первоначальных, правильных черт лица — дает верное представление о датском философе, чья мысль зачастую дыбится и кривится, как вставшая на дыбы лошадь, бунтующая против своего седока и собственного бега. Кьеркегор однажды сказал: воображение создает бесконечное. В поисках бесконечного Кьеркегор увлекает нас в зазеркалье смерти, как болотный царь, обросший лягушачьей кожей отчаянья.

Мы уходим из скверика, где стоит позеленевший Кьеркегор, и направляемся в новую глиптотеку. В музее — одна из богатейших коллекций римской скульптуры за пределами Италии. Тыквообразная голова Помпея Великого, покорителя Митридата. Налет добродушия, под которым — толстая мраморная корка ума. Такой своего не упустит. Никогда не упускал. Почему-то вспомнился заплывший жиром шериф Кеннеди из фолкнеровского «Света в августе». Рассудок, спрятанный до поры до времени в глубине мраморных бельм.

Римская скульптура, особенно скульптура периода Республики, благодаря своему почти болезненному реализму, принимает земную жизнь как абсолютную данность. Каждая морщина на лице римлянина, как именная печать нотариуса, знаменует непреложность бытия. Каждая деталь портрета — бородавка на носу, узкие губы, проплешина — незаменима, как иудейское слово в Пятикнижии. Римские скульпторы изжили греческий символизм, вернее, окончательно еще не подпали под обаяние греческого искусства (это произойдет в эпоху вечно юного Августа), воплощавшего некий абстрактный дух в мраморе и бронзе. Неслучайно в той же глиптотеке стоят рядом два бюста Еврипида, совершенно непохожих друг на друга. Римская скульптура — это победа над жалостью к себе и к миру, над пропастью, которой заканчивается мир. Пожалуй, эти мраморные бюсты — лучшее лекарство против экзистенциального отчаяния, именно потому, что римский мрамор и римская бронза есть полнейшее приятие человеческой судьбы. Вот он, выход из тупика, в который уводит нас датский мыслитель.

5. Остров Мён

— Это — не карта местности, это — дизастер[3], — жалуется сын и тычет указательным пальцем в пунктирную линию на карте, словно хочет проткнуть этот несуществующий велосипедный маршрут. Мы увиливаем от легковых машин и туристических автобусов. Водители с нами не церемонятся. Я видел, как ухмылялся белобрысый паренек, сидящий за рулем новенькой «хонды», когда мы съехали на обочину, чтобы не попасть под колеса его машины.

Над головой — низкие клочья облаков, вдали — лопасти ветряных генераторов, стены ферм, занавешенные окна. Трактор рокочет на пахоте. Стая чаек облепила черную землю; кажется, что выпал снег. Вдалеке, слева, — стальная полоса Балтийского моря. Мы останавливаемся в Элмелунде, возле церковной ограды. Пчелы желтым, пружинящим нимбом окружают нас, почти касаются наших висков. Возле ограды растет черемуха. Запах настигает внезапно. Еще немного, и я заплачу. Сын спрашивает:

— Что с тобой?

— Понимаешь, этот запах… Мое детство все пропахло черемухой, под Москвой и в Литве так пахнет.

Сын-американец подходит ближе, принюхивается и говорит:

— Да ну тебя… запах какой-то приторный, как в доме для престарелых.

Я достаю бутерброды из рюкзака.

— Перекуси, а я загляну в церковь.

Через погост иду к главному входу, открываю тяжелую дверь. В церкви светло и безлюдно. Там, где в католическом храме должна быть апсида — между букетами гладиолусов в алебастровых вазах, — аляповатый барельеф Тайной вечери. Своды церкви разукрашены фресками, беспомощно-детскими фигурами и орнаментами. Теплые, детские краски — кирпично-  и коричнево-красная, нежно-зеленая и желтая. Ювенильная роспись, как будто на излете XV века старейшины прихода пригласили в Элмелунде компанию школяров, и они, не мудрствуя, украсили церковь выводком библейских персонажей, не вдаваясь в тонкости строения человеческого тела, не думая даже о правильности случайных контуров. Вот спит человек, тело его изнурено, червеобразно, левая нога слегка согнута. Над ним стоит улыбающийся юноша с посохом, вокруг головы нимб, как широкополая мессионерская шляпа. Он разрывает брюхо спящего и оттуда появляется абрис женщины. На соседней фреске женщина держит в руке яблоко, сосредоточенная, погруженная в себя (другую руку в знак благодарности прикладывает к животу), а рядом — змей, такой же в-себя-смотрящий, похожий на ундину. Ева протягивает яблоко мужчине, а он уже надкусил свое яблоко (он как будто говорит ей: вот погляди, у меня тоже есть яблоко), а рядом все тот же юнец в широкополой шляпе, улыбаясь, разговаривает с мужчиной и женщиной, и те ему тоже улыбаются, стыдливо прикрывая руками бутафорские животы. А вот — на другой фреске — они, счастливые, оборачиваются и машут руками ангелу, который в ответ улыбается им и на прощание размахивает мечом. А потом Адам в средневековом одеянии погоняет лошадь с непомерно растянутым крупом. Он идет за сохой, взрывая весеннюю землю. Вот два чертика, похожие на арлекинов, уводят людей, тощих, как спички, в геенну огненную, напоминающую невыкошенный сентябрьский луг с пожелтевшей травой. А рядом под навесом лежит младенец. Женщина стоит на коленях, на голове — широкополая желто-оранжевая шляпа-нимб. Иисус протягивает к ней тонкие руки.

6. Йенс. Эллинг. Музей викингов