Артур Янов - Первичный крик

• Название: Первичный крик
• Автор: Артур Янов
• Жанр: Программы

---

экзистенциальном сознании и трагической героике жизни маленького простого человека стало единственным способом избежать безумия. Я изо всех сил старался оттеснить первичную боль; и, в конце концов, мне это удалось.

В то время я сделал поразившее меня открытие: никто не имеет права приказать мне, когда я должен убить кого‑то другого. Все очень просто. Но простота, также как и чувство, ускользала от меня с тех самых пор, когда я начал тревожиться о том, что будет со мной. Я был настолько воодушевлен этой простой идеей, что превратил ее в своего рода перевернутую догму. В Аризоне я принял участие в движении гражданского неповиновения и старался уяснить, каким образом можно соединить политику и искусство. Отказаться от призыва в армию и пойти в тюрьму, или эмигрировать и писать для мира мою великую книгу и умереть в возрасте тридцати девяти лет? Как совместить то и другое? Это был труднейший вопрос. Он возник из больших чувств, и на них он покоился. Эти чувства, в конечном итоге, касались мамы и папы. Я должен чувствовать себя достойным уважения (мама); надо было помочь людям перестать воевать друг с другом (мама и папа); надо было найти дом мира, простоты и устойчивости (для нас троих); надо было быть сильным и умелым (папа); и так далее. Я отказался получить призывную карточку, но сделал это весьма прозаическим путем, не нарываясь на лишние мучения и неприятности. Я буду писать и учиться до тех пор, пока за мной не придут и не отведут меня в тюрьму. Я повел себя очень пассивно.

На первом же приеме у Арта я рассказал ему, как хотел послать отца ко всем чертям, когда тот отказался дать мне денег на лечение. Арт сказал: «В самом деле?»

Я сказал: «Ну, я очень хотел, чтобы он мне помог». «Попроси его». «По телефону?» «Просто попроси, здесь». Я начал было говорить, но слова застревали в горле. «Я не хочу этого делать, и вы знаете это». «Проси!»

Я подчинился, и в следующий момент понял, что я корчусь и извиваюсь на кушетке и ору, чтобы отец помог мне, при этом я ЧУВСТВОВАЛ гнев всем своим существом, всем своим телом и разумом, я чувствовал то, что подавлял в себе всю свою жизнь. Силы мои иссякли, я обмяк, по рукам побежали мураш

ки — так бывает, когда отлежишь руку, и она немеет, а потом ее колет, словно иглами, когда начинает восстанавливаться кровообращение. Цвета в кабинете стали ярче, словно предметы положили на свежую зеленую траву. Эта картина была лишена, правда, сюрреалистического отделения пространства от времени. Я явственно ощутил все свои внутренности. И это было только начало.

На первый день пережитого было довольно. Я вышел от Арта в превосходном расположении духа. Но к вечеру я почувствовал себя паршиво. Напряжение дало трещину и на сознание начали напирать другие чувства. БЕРЕГИСЬ! ЧТО ТЕПЕРЬ БУДЕТ?

На следующий день я уже предвкушал первичное состояние и делал все, чтобы оно наступило, чтобы произошло то, что должно было произойти. Таков был мой способ подавлять чувства. Пять дней я бился с этим делом, пока наконец, на групповом занятии напряжение достигло такой силы, что я буквально взорвался, взорвался опять чувствами к отцу. Мне нужна была его помощь. На следующий день были слезы, горькие, безутешные слезы. Я был заброшен и покинут — всю свою жизнь — меня никто никогда по–настоящему не слушал, но больше всего мне хотелось как‑то сделать так, чтобы мои папа и мама стали счастливыми и полюбили меня. Несчастливые родители не могут позволить своим детям быть самими собой. Любовь требует внимания и не терпит эгоизма.

С того момента я стал переживать одно чувство за другим. Я испытывал гнев, мучился от одиночества, печалился, а подчас испытывал едва заметные чувства — холод, тепло, запах и прикосновения, которые должно быть были связаны с определенными воспоминаниями. Это был процесс воссоединения сознания, головы — с телом. Это было ощущение всех подавленных прежде чувств; теперь мне не надо было бояться чувствовать. Это ад, но какой же сладкий ад…

Иногда чувство возникало легко; иногда требовалось несколько дней для того, чтобы чувство, накопившись, пробило стену напряжения. Я прошел через трехнедельный период какого‑то сумасшествия; я испытывал это чувство, когда меня бросила девушка. То было полное отделение от чувства, отде

ление, вызванное постоянным РАЗМЫШЛЕНИЕМ о том, что со мной будет дальше. Дело дошло до того, что я почти наяву видел неразличимый барьер, воздвигнутый между моим телом и окружающим меня миром. Этот барьер стал мощнее. Я решил, что подступает какое‑то большое и значительное чувство. Отлично. Я помогу ему вырваться. Черта с два. Слишком сложной оказалась система, позволявшая мне ничего не чувствовать. Система контроля, подавления, предчувствия и заданной направленности. Однажды, в кабинете Арта я заговорил с папой и мамой, повторив ту первичную сцену, в которой я в первый раз спросил: «Что будет со мной? Не разводитесь». Я говорил это, чувствуя страх, неподдельный страх семилетнего ребенка. Я замолчал, и барьер начал таять. Я расслабился и обмяк. Пусть будет, что будет. Позже я погрузился в свои чувства глубже, и разрушилось еще больше барьеров. Теперь, каждый раз, когда я вхожу в первичное состояние, мне удается пусть не намного, но лучше прочувствовать настоящее. Барьер был окончательно разрушен.

То, что я начал ощущать в результате первичной терапии, есть не что иное, как мое собственное, внутреннее, истинное «я». Поначалу я чувствовал, что становлюсь сильнее, но то была чисто невротическая сила. Когда я получил проблеск свободы и впервые за всю свою жизнь начал ощущать крохи реального чувства, эти крохи действительно зажгли во мне искру надежды и пробудили прежние мечты. Но надежды и мечты — суть не что иное, как подавленные чувства. Это абстракции, которыми мы обозначаем и прикрываем нашу ПОТРЕБНОСТЬ. Когда ПОТРЕБНОСТЬ прочувствована, не остается более места надежде, призванной заменить ее. Это и значит быть живым. Отпала нужда в политических утопиях и успехе в искусстве. Нет на свете таких вещей, как успех или неудача. Есть только ТЫ. Есть Я. Я больше не испытываю потребности быть хроническим неудачником, чтобы кто‑то пожалел и подобрал меня, я понимаю, что ни папа, ни мама, никогда не возьмут меня на руки, как не брали, когда я был маленьким. Как они не ласкали и не слушали меня.

Курс лечения пока не закончен, и я не могу сказать, что я выздоровел. Мне все еще чуть–чуть нужны мама и папа. Я еще

не до конца прочувствовал свою ПОТРЕБНОСТЬ. Но с отцом я разобрался почти полностью, осталось еще немного, и я разберусь с мамой. Иногда мне снится сон, в котором меня голого, с напряженным членом, ловят в женском магазине, мне некуда спрятать член, и я хочу только одного — чтобы нашлась какая‑нибудь добрая дама или моя мама, которые позволили бы мне почувствовать член. Такой вот спектакль разыгрывается в моей голове во сне, я вижу то, что хотел бы ощущать как реальность.

Тем не менее, я сам невероятно изменился. Голос мой стал на октаву ниже, так как теперь я не отделяю свой разум от своего тела. Я начал с первого раза слышать то, что говорят мне люди, теперь я никогда не прошу их повторить сказанное. Я перестал часами критиковать все, что происходит в мире в компании моих не вполне нормальных товарищей. Я похудел на двадцать фунтов, совершенно об этом не думая, так как я теперь не ем, чтобы заполнить пустоту в желудке — символ моего одиночества. Я не выкуриваю теперь пачку сигарет в день — как я делал с того момента, когда бросил спорт. Теперь вкус сигарет стал мне отвратителен. Алкоголь больше не растормаживает меня, теперь он просто делает меня неуклюжим и неповоротливым. ПИЩА ОБРЕЛА ВКУС. Реальные предметы перестали быть символами, порождавшими потоки мыслей и сильнейшее напряжение. Полицейские — это просто полицейские, а не символ моего отца. (Я не стал к ним лучше относиться, но перестал по всякому поводу испытывать злобу при их виде.) Океан — это просто океан, а не МАТЬ И ОТЕЦ ЖИЗНИ. Треснутое зеркало перестало быть символом ирландского искусства и т. д.

Груди — теперь почти только лишь груди. Половая щель — это половая щель. Все это перестало быть символами, и они никогда больше не будут для меня таковыми.

Я выздоровел достаточно для того, чтобы начать ЧУВСТВОВАТЬ и понимать, что РЕАЛЬНО, а что — нет. Похоже, что ничто из того, что я ожидал, и все остальное — суть не что иное, как я сам.

В результате лечения все предметы стали буквальными и конкретными. Деньги особенно забавляют меня — это просто

кусочки металла, которые мы носим с собой, чтобы что‑то купить. Представляется, что все эти нереальные веши, которые прежде так занимали меня, перестали играть какую бы то ни было роль в моей жизни. Такое впечатление, что слова перестали играть какую‑либо роль вообще, теперь для меня имеют значение только чувства. Я чувствую, что мир, в котором я живу, напоминает сцену театра поп–арта — нагромождение лжи и обмана. Я думаю, что все погрязли в дурной игре в мяч — и не сознают этого, потому что слишком сильно поглощены игрой. Мне даже скучно об этом писать, да, впрочем, кого это интересует? Наконец‑то я смог совершить в жизни поворот на сто восемьдесят градусов. Трансвестизм остался в прошлом. Всю жизнь мне говорили, что мое душевное здоровье есть безумие, и я поверил в это. Теперь я понимаю, что говорившие это — безумны, а здоров именно я.