Евгений Добренко - Политэкономия соцреализма

• Название: Политэкономия соцреализма
• Автор: Евгений Добренко
• Издательство: ООО «Новое литературное обозрение»
• Жанр: Культурология
• Год: 2007
• ISBN: 5–86793–482–9

Если до революции социализм был прежде всего экономическим проектом, а в революционной культуре – политическим, то в сталинизме он стал проектом сугубо репрезентационным. В новой книге известного исследователя сталинской культуры Евгения Добренко соцреализм рассматривается как важнейшая социально–политическая институция сталинизма – фабрика по производству «реального социализма». Сводя вместе советский исторический опыт и искусство, которое его «отражало в революционном развитии», обращаясь к романам и фильмам, поэмам и пьесам, живописи и фотографии, архитектуре и градостроительным проектам, почтовым маркам и школьным учебникам, организации московских парков и популярной географии сталинской эпохи, автор рассматривает репрезентационные стратегии сталинизма и показывает, как из социалистического реализма рождался «реальный социализм».

---

— Да что вы говорите! Это неплохая идея! – отвечает Дымов официанту. – На собрании в клубе я всегда скучаю.

— Ну а на фильме с кинозвездой Орловой никто никогда не скучает… А вот и ваш ужин!

— Спасибо, большое спасибо и за хорошую идею и за ужин» (С. 103).

Герои этого странного американского учебника ведут загадочный образ жизни. Они, к примеру, ездят летом к бабушке на дачу в деревню, проводя время в музицировании – бабушка играет на рояле (на даче!), а герой – на скрипке. Когда же музицирование надоедало и погода была уж очень хороша, «мы ездили к соседу играть в теннис» (С. 129).

Среди персонажей книги есть не только странный Дымов, но даже поэт Виктор Иванович, о котором критики написали, что он «второй Пушкин», (чему наш герой не верит, поскольку убежден, что «быть вторым Пушкиным никто не может» (С. 131). Наш поэт подолгу лежит в постели, слушает по радио музыку, думает и читает. Затем он подолгу гуляет в парке и очень доволен тем, что ему «не надо сидеть целый день в конторе или работать на заводе». Авторы учебника все‑таки заставляют своего «второго Пушкина» сесть за работу: «Говорят, что «кто не работает – тот не ест», и, очевидно, они правы, потому что после того, как Виктор Иванович погулял в парке, он всегда шел домой, садился за свой рабочий стол и начинал писать» (С. 131).

Впрочем, на страницах книги представлены не только такие замечательные личности, как «Виктор Иванович», но и обычные люди, которые «ходят в контору по расписанию». Среди них – гражданин Петров (живущий почему‑то в «квартире доктора Чехова»). В контору наш Петров ездит на метро. Мы узнаем также, что каждый вторник, ровно в два часа, он слушает английское радио, а в среду вечером всегда читает английскую газету. В четверг, в четыре часа дня, он всегда ездит в клуб на собрание (авторы, видимо, полагают, что советские собрания проводились в каких‑то английских клубах), а по пятницам два–три часа занимается английским языком. По воскресеньям наш Петров всегда ходит в церковь, а также ездит на три–четыре часа на работу, чтобы сделать все необходимое. Его секретарша советует ему не работать так много, но ходить в театр, слушать музыку и играть в теннис.

Эти советские англичане в чеховском антураже странным образом похожи на героев советских учебников русского языка для иностранцев. Те тоже живут в некоем фантастическом мире. В уже цитировавшемся учебнике, изданном кафедрой русского языка ВПШ при ЦК КПСС, есть текст «Они приходят в степь». Вполне соцреалистические персонажи этого текста Алексей Виноградов и Владимир Тархов только что окончили институт в Москве. «Теперь они строители. Им дали назначение в Московский строительный трест. Они будут работать в Москве, строить дома, театры, школы. Впереди месячный отпуск, а потом интересная работа и жизнь в столице…»

Счастливые друзья идут домой. В киоске они покупают газету. На первой странице читают: «Молодые строители!..»

«– Смотри, Володя, что это?

— Это обращение ЦК КПСС.

— Читай! Партия призывает молодежь ехать в Целинный край, чтобы строить города, плотины, электростанции.

— Там нужны специалисты… Едем, Алеша!

— А Москва?

— Ну что же Москва! Здесь есть свои строители. А мы комсомольцы. Наше место там, где нужны люди, где трудно.

— Я не возражаю. Раз надо, едем!

— Идем в райком.

— Сегодня воскресенье – в воскресенье райком не работает.

На следующий же день, в понедельник товарищи пошли в райком комсомола и попросили переменить им назначение и послать их на строительство в Целинный край. Во вторник они уже получили необходимые документы. Через неделю они должны будут выехать на место своей работы в Целиноград […]

Приедут они на берег реки – и возникнет плотина. Приедут на пустое место – и вырастет город. Они идут через леса, горы, пустыни, болота, и за ними вслед идут железные дороги и телеграфные линии…» (С. 125–126).

Но тут совсем некстати опять вспоминается Чехов.

Наверное, точно так же шел герой его рассказа «Студент»: «Иван Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка, возвращаясь с тяги домой, шел все время заливным лугом по тропинке. У него закоченели пальцы и разгорелось от ветра лицо. Ему казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо. Кругом было пустынно и как‑то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах около реки светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре, все сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а отец лежал на печи и кашлял; по случаю Страстной пятницы дома ничего не варили, и мучительно хотелось есть. И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре и что при них была точно такая же лютая бедность, голод; такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета – все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой».

Наверное, создатели «страны языка», в которую надлежало попасть будущему русисту или туристу, стремились к тому же: чтобы «ему не хотелось домой». Персонажи этих учебников не страдали от тоски, а в их светлом мире все было хорошо и стабильно (иногда, впрочем, надоедала лапша и ощущалась нехватка шелковых чулок). Созданный в этих книгах надмирный вербальный «дом» предохранял их и читателей от голода, ненужных сравнений и вредных исторических аллюзий. Эти учебники были переводом на язык грамматики соцреалистических романов. И если все в них нелепо и почти гротескно «далеко от реальности», то оттого лишь, что политическое воображаемое было здесь слишком утилизовано и целенаправленно сдвинуто в сферу чисто «языкового потребления». Язык вскрывает здесь свою недостаточность и одновременную универсальность. Читатель, овладевший этим языком, уже фактически посетил эту «страну языка», поэтому все, что ему, возможно, предстояло увидеть в реальности, нерелевантно. Перефразируя де Кюстина, можно сказть, что эти учебники создали из «страны каталогов» своего рода каталог страны. Власть грамматики обернулась грамматикой власти, которую еще только предстоит научиться читать.

8 ТОПОГРАФИЯ СТАЛИНИЗМА: СБЫТ И ПОТРЕБЛЕНИЕ «ПРЕОБРАЗУЮЩИХ» ДИСКУРСОВ

Я всегда думал написать географию; в этой географии можно было бы увидеть, как писать историю.

Николай Гоголь

Альбом с марками, или Жизнь в раме

Такие альбомы путешествуют по миру вместе с их хозяевами как вещи, которыми не пользуются, но которые сохраняются как память о детстве. Они лежат годами нераскрытыми. И только в редкие (большей частью – случайные) моменты их пролистывают. Иногда, впрочем, эти альбомы переходят из поколения в поколение. Марки в них откладываются, подобно древесным кольцам. Так консервируется (или коллекционируется?) время. Но не только оно.

Альбом с марками – это своего рода культурный хронотоп. Время здесь откладывается культурными породами пространственных образов. Марка – удвоенный знак. Это «знак почтовой оплаты», несущий в себе знак пространства, – знак в знаке. Двойная природа этого знака интересна прежде всего тем, что марка – одновременно и знак преодоления пространства, и знак, это пространство активно формирующий. Она – пространственный эквивалент денег, дающий пространству символическое измерение – конвертируемость.

Марками интересуются коллекционеры. Совсем редко – искусствоведы. И никогда – исследователи культуры. А между тем из всех экспонируемых культурой визуальных образов марка является наиболее демократичной и доступной: почтой пользуются все – рабочие, искусствоведы, дворники, школьники, профессора… Масштаб этого «общения с маркой» поистине огромен: в 1957 году советская почта ежегодно пересылала 4 млрд писем и 80 млн посылок[908]. Если учесть, что в СССР практически не существовало корреспонденции с предоплатой (без марки), то станет ясно, что едва ли не вся корреспонденция проходила через руки, наклеивавшие марки.

Но, конечно, только в руках коллекционера марка приобретала особую ценность и становилась (по крайней мере) предметом пристального разглядывания. В массовом обращении она относилась к тому типу визуальной пропаганды, который основан на автоматизме восприятия, – для рядового гражданина она была интересна разве что своей номинальной стоимостью. Но даже и предметом пропаганды марка стала далеко не сразу. Оказывается, как объяснял замминистра связи СССР К. Сергейчук, «первые русские почтовые марки служили только знаком оплаты почтовой корреспонденции. Тематика их была бедна. Из года в год на марках печатался неизменно герб царской России. Слабы художественные достоинства большинства этих марок. Усилия художников и граверов направлялись главным образом на придание маркам качеств государственных бумаг, исключающих их подделку. Узкую специальную роль знака почтовой оплаты русские марки выполняли на протяжении 60 лет вплоть до Великой Октябрьской социалистической революции»[909].