Евгений Добренко - Политэкономия соцреализма

• Название: Политэкономия соцреализма
• Автор: Евгений Добренко
• Издательство: ООО «Новое литературное обозрение»
• Жанр: Культурология
• Год: 2007
• ISBN: 5–86793–482–9

Если до революции социализм был прежде всего экономическим проектом, а в революционной культуре – политическим, то в сталинизме он стал проектом сугубо репрезентационным. В новой книге известного исследователя сталинской культуры Евгения Добренко соцреализм рассматривается как важнейшая социально–политическая институция сталинизма – фабрика по производству «реального социализма». Сводя вместе советский исторический опыт и искусство, которое его «отражало в революционном развитии», обращаясь к романам и фильмам, поэмам и пьесам, живописи и фотографии, архитектуре и градостроительным проектам, почтовым маркам и школьным учебникам, организации московских парков и популярной географии сталинской эпохи, автор рассматривает репрезентационные стратегии сталинизма и показывает, как из социалистического реализма рождался «реальный социализм».

---

Самое сталинское определение труда как «дела чести, дела славы, дела доблести и геройства» несет в себе скрытый пласт значений: в нем выделены все возможные моральные составляющие, кроме, казалось бы, самого естественного – экономического содержания труда. На самом же деле речь идет именно об экономике: через превращение индивида в морального «советского человека», воспринимающего труд как «дело чести», и происходит его дисциплинизация. В ситуации отсутствия экономических стимулов к труду, моральные мотивы оказываются определяющими: это готовая ролевая рама для «героя труда». То, что в основе этой конструкции имплицитно находится дискурсивно нейтрализованный террор, составляет саму суть этого «дела чести». Поскольку в «перековке» важен не сюжет (бесконечное число раз воспроизведенный в советской литературе), но сама социальная функция этого дискурса, «перековка» может быть определена как механизм по легитимации и одновременной дереализации лагеря через его морализацию. Она служит единственно этой цели, поскольку не только создает заменного индивида («героя»), но играет ключевую роль в рутинизации террора, без которой система не могла бы функционировать, – она создает «социалистический объект желания», образец для идентификации. И все же настоящий продукт перековки – не «перековавшийся» индивид, но сам лагерь: индивид должен жить в соответствии с готовой для него социальной ролью, по образцу прекрасного «героя труда», но, приняв этот дискурс, он принимает и заложенный в нем генетический код героя – он «помнит» (пусть и бессознательно), что место рождения этого героя, «настоящего советского человека» – именно лагерь. Это то, что навсегда сохранил в «памяти жанра» советский Bildungsroman, за спиной героя которого всегда – вохровец, а за «красотой труда» – лагерный барак. Именно эта, невидимая часть жанровой конструкции и составляет самое содержание производимого советским романом «изображения жизни в ее революционном развитии».

В ответном слове по докладу Фирина в Комакадемии Горький говорил: «Наш пролетарий сам создает культуру в новых формах, он понимает и чувствует, что […] культура только тогда может быть прочна, монолитна, когда это – культура массы, культура, пропитывающая всю массу целиком, и тот огромный потенциальный запас энергии, который заключается под черепными коробками 160 миллионов людей»[292]. В сущности, это и есть работа по стиранию памяти лагеря в «черепных коробках 160 миллионов людей», но направленная не на забвение, а на постоянное напоминание о травме: советский «роман воспитания» стирает затем, чтобы переписывать; он преображает вчерашнего заключенного в соцреалистического героя; но, меняя образ, он не может стереть память о терроре. Это, впрочем, и не входит в его функции, поэтому от него всегда исходит напоминание о насилии и, следовательно, угроза.

Проходящая перед читателем галерея перековывающихся героев – от начальников лагеря до заключенных – вся основана на своеобразной гомогенности. Характерно даже и то, что все начальники – евреи; даже в написанной Зощенко «Истории одной перековки» – своего рода «case study» – главный «перекованный» заключенный Роттенберг – тоже еврей – он, разумеется, в конце сам становится воспитателем, затем старшим воспитателем, комиссаром участка, наконец, начальником штрафного изолятора, т. е. на глазах читателя превращается в нового Френкеля, что лишний раз демонстрирует непрерывность и универсальность перековочного процесса.

Превращение в героя – это и непременное превращение в чекиста (в конечном счете соцреалистический герой должен обладать теми же качествами – быть бдительным, смелым, прирожденным воспитателем, – потому и апофеозом перековки становится превращение преступников в чекистов). Один инженер, который раньше называл себя «инженером–исполнителем», называет теперь себя «инженером–чекистом» (С. 352). Бывшие заключенные не только не стесняются своего лагерного прошлого, но горды им: «Досрочно освобожденная Могилянская возвращается домой, к мужу. На ее рабочей блузе – значок ударника Беломорстроя. «Сними значок, – говорит ей муж, – все видят – ты бывшая заключенная». Она смотрит на мужа с изумлением, она не понимает его. Перед ней чужой, чуждый ей человек. Так может говорить обыватель и мещанин. Да, она была заключенной, она была осуждена за контрреволюцию. Но ее прошлое зачеркнуто работой на Беломорстрое. И тот, кто не понимает таких простых вещей, не может быть ее мужем» (С. 378).

Книга о ББК завершается огромным митингом по случаю приезда писателей. На нем выступил и представитель Болшевской коммуны ОГПУ (книга «Болшевцы», также вышедшая в серии «Истории фабрик и заводов», описывала тот же процесс «перековки» преступников в лагере и также была создана бригадой писателей): «Что бы ни говорили мне, бывшему вору, имевшему три судимости, будущему инженеру, работающему сейчас механиком на заводе, что бы ни говорили мне – теперешнему коммунисту – я знаю, что ОГПУ не только карает, но и спасает. Мы на сегодняшний день в нашей трудкоммуне имеем десятки людей, которые через год будут инженерами. Мы имеем сегодня из бывших воров–рецидивистов пятьдесят коммунистов. Мы имеем из бывших воров – директоров фабрик» (С. 387).

Наконец, процесс перехода от заключенных к чекистам введен в самую структуру книги. Вот последовательно названия глав: «Страна и ее враги» (гл. 2), «ГПУ, инженеры, проект» (гл. 3), «Заключенные» (гл. 4), «Чекисты» (гл. 5), «Люди меняют профессию» (гл. 6), «Каналоармейцы» (гл. 7), «Добить классового врага» (гл. 9), «История одной перековки» (гл. 12), «Товарищи» (гл. 14). Перед нами – вектор движения: от «врагов» к «заключенным», от них – к «каналоармейцам» и, наконец, к «товарищам» (даже не «гражданам»!).

Рассматривая функции дискурса перековки в сталинской культуре, следует помнить, что преображение лагеря, которое демонстрируется в «ББК», имело своим истоком романтизацию тюрьмы в дореволюционной рабочей и большевистской поэзии (которая, в свою очередь, наследовала традициям народнической поэзии) и мемуаристике. Образцом в этом смысле мог бы служить сам Феликс Дзержинский, человек, проведший до революции в тюрьмах многие–многие годы, а после революции возглавивший советскую карательную систему. Чтение его писем родным показывает, насколько «втягивает» тюрьма: именно «в тюрьме, – писал он, – я созрел в муках одиночества, в муках тоски по миру и по жизни»[293]. В конце концов, концентрирование на этом замкнутом месте сформировало сложный комплекс отношений к тюрьме – отношений ненависти–любви. В одном из писем он говорит о том, как не может дождаться, когда его отправят из тюрьмы, «из этого ужасного и печального дома», в Сибирь, которая… «представляется… страной свободы, сказочным сном, желанной мечтой». Но уже в следующем абзаце он говорит о тюрьме: «мы любим это место нашей казни…»[294] Сквозной мотив писем родным: «мы, заключенные, счастливее большинства тех, кто находится на свободе, ибо хотя тело наше заковано, но душа наша свободна, а у них рабские души»[295], «я гораздо счастливее тех, кто на «воле» ведет бессмысленную жизнь, […]. Тюрьма страшна лишь для тех, кто слаб духом…»[296] Тюрьма оказывается местом едва ли не душеспасительным, реабилитирующим. ББК представляется своего рода изнанкой «романтической тюрьмы» (уединенность героя и замкнутость камеры заменяются радикальным коллективизмом, самосозерцание – трудом и перевоспитанием, противопоставление героя среде – его слиянием с ней и т. д.). Через деромантизацию происходит и дереализация лагеря; из лагерного дискурса вытесняется все, что восстанавливает традицию «романтической тюрьмы» (ее восстановление произойдет позже у А. Солженицына, Е. Гинзбург и др.).

Делез полагал, что марксистское объяснение проблемы власти только через экономический интерес недостаточно, поскольку не объясняет того обстоятельства, что люди очень часто поддерживают режимы, не имеющие ничего общего с их интересами. Он полагал, что с точки зрения «инвестиций» интерес не является последним ответом; «инвестиции желаний» функционируют намного более всеохватно и глубоко, чем только экономический (классовый) интерес. Вот это поле пересечения интересов, желаний и власти Фуко определял как ключевое для понимания социальных процессов. Если принять во внимание то обстоятельство, что борьба «возникает из самой системы власти, из всех форм ее отправления и приложения» и что «такая борьба всегда развивается вокруг определенного источника власти»[297], становится ясно, что задачи власти сводятся 1) к формированию заменных «источников (очагов) власти», которые не только не являются сколько‑нибудь серьезной угрозой для власти, но определенно укрепляют ее; 2) воспитанию желания такой власти и провоцированию борьбы вокруг таких источников; 3) формированию интересов, которые удовлетворялись бы завоеванием этих источников. Перековка преступников в чекистов – именно такой процесс. На том же полюсе – формирование «социалистического объекта желания» (приведение героя к заменным формам «власти» и «почета»: депутат, орденоносец, стахановец). Соцреалистический герой является воплощенным достижением этих желаний и интересов, данных ему (и через него – реципиенту) как социальные цели. Идентифицируя себя с таким героем, реципиент отвечает основному условию власти, как оно было сформулировано Фуко: делать все видимым, становясь при этом невидимой[298]. Идентифицируясь с героем, реципиент и входит в зону просматриваемости: структурируя желания и интересы потребителя, герой оказывается тем «глазком», через который и осуществляется наблюдение за реципиентом.