Илья Сельвинский - О, юность моя!

• Название: О, юность моя!
• Автор: Илья Сельвинский
• Жанр: Историческая проза

---

Но Гульнара уже выскочила из-за стола и понеслась к злополучной хибарке.

— Авелла! — послышался чей-то призыв.

Гульнара остановилась: у ворот стояли Володя Шо­карев и Сима Гринбах.

— Леська дома?

— Не знаю. Кажется, нет.

Юноши подошли ближе.

— Вот какое дело, — сказал Гринбах. — Леська вче­ра в классе не был, а есть новость.

— Какая?

— Бал в женской гимназии.

— Ну? А младших пустят?

— Не думаю, — улыбнулся Гринбах. — Только с ше­стого класса. Как всегда. Позвольте вам представить моего друга: Володя — Красное Солнышко, он же Шо­карев, сын богатых, но честных родителей.

— Очень приятно.

— А теперь он познакомит меня с вами.

Этот пошлый прием уличных донжуанов показался Гульнаре необычайно остроумным. Она засмеялась и уже весело поглядела на Гринбаха.

У Шокарева в руках отливал багряным глянцем фут­ляр зернистой кожи.

— Что это у вас? — спросила Гульнара.

— Корнет-а-пистон. Труба такая. Перед балом дадут концерт, так вот Леське поручили сыграть песню Леля.

— Кого-кого?

— Леля.

— Это из «Снегурочки» Римского-Корсакова, — ска­зал Гринбах. — Знаете? «Туча со громом сговаривалась». Я ему и ноты принес.

— Ну, давайте сюда. Передам.

Гульнара поднесла к губам корнет и, раздув щеки, сильно дунула в мундштук. Труба хрюкнула поросенком. Все засмеялись.

— Это мой инструмент. Собственный, — сообщил Шокарев.

— Собственный? Значит, вы играете? Почему ж то­гда Леська, а не вы приглашены на концерт?

Шокарев смутился еще больше:

— Потому что Леська играет хорошо, а я плохо.

— А с какой стати Шокареву играть хорошо? — засмеялся Гринбах.— У его отца пятнадцать мил­лионов.

— Ну и что же из этого?

— А то, что он все делает плохо, потому что ему не к чему псе делать хорошо, как нам, грешным.

— Самсон, перестань... — досадливо проворчал Шо­карев. — Ты ведь знаешь, что это не так.

— Так, так! — чуть ли не закричал Гринбах. — Он очень способный парень, но ему не надо думать о том, кем он будет. Он все уже сделал, родившись сыном Шо­карева, а не, допустим, Гринбаха или Бредихина.

— А я ведь догадалась родиться дочерью Булатова, и все-таки мне этого мало: я хочу быть знаменитой пе­вицей.

— Браво! — зааплодировал Гринбах. — Вот, Володька, бери пример.

В лазоревом тумане возник силуэт человека, гребу­щего стоя.

— Елисей приехал!

Гульнара бросилась навстречу:

— Рачков привез?

— Не успел. За эту неделю наросло столько мидий, что никак не мог бросить: рву, рву, а их все больше и больше. Как нарочно.

Гульнара надула губы и пошла в дом.

— Погоди, Гульнара! Я сейчас все сделаю! Рачки-то ведь здесь, под рукой. Ну, чего ты, Гульнара?

Леська спрыгнул на песок и бросился за девочкой.

— Гульнара! — взывал Леська, даже не заметив Гринбаха и Шокарева.

Друзья переглянулись.

— Мир праху, старина, — сказал Гринбах. — Пойдем, Вольдемар?

— Пойдем.

— Симбурдалический тип! — заключил Гринбах.

Леська кивнул друзьям, так и не обнаружив их при­сутствия.

* * *

Корнет-а-пистон обладал великолепным звучанием и слушался малейшего дуновения. Казалось, подставь его под порыв ветра, и он отзовется мелодией.

Елисей попробовал гамму, потом укрепил ноты на стенном зеркальце, как на пюпитре, и собирался сы­грать первую фразу.

Но тут он вспомнил, что к этому мундштуку прикос­нулись губы Гульнары. Он видел это с шаланды.

Едва дыша, он поднес медь к губам. Потом не выдер­жал, издал глубокий вздох — и корнет просто взревел от­ боли. Тут только Леська понял, как тяжело он влюблен в Гульнару. Смешно сказать, но объяснила ему это мед­ная труба. Однако Елисей тут же взял себя в руки и протрубил первые фразы:

Туча со громом сговаривалась:
— Ты греми, гром, а я дождь разолью.
Вспрыснем землю весенним дождем.
То-то цветики обрадуются.
Девки в лес пойдут за ягодами...

Гульнара... Нет, о ней нельзя думать: ей ведь всего че­тырнадцать лет. Впрочем, на Кавказе девочкам разре­шается выходить замуж даже в тринадцать. А мы Крым. Соседи. К тому же она татарка. Родственница черкесам, чеченцам, осетинам. Нет-нет, думать о ней нельзя. Все-таки мы Россия.

Туча со громом сговаривалась...

Но вот в нотах появилась музыкальная фиоритура, похожая на шестистопный усеченный хорей в поэзии. Ко­гда Римский-Корсаков дал свою рукопись музыкантам, они не сумели сыграть эту фиоритуру.

Композитор в ярости спел ее так:

Римский-Корсаков совсем с ума сошел!

Вспомнив об этом анекдоте, который когда-то рас­сказал в гимназии учитель музыки, Леська поразился тому, как трудно входит в жизнь малейшее новшество в искусстве. Ну, что тут сложного? Теперь даже он, Леська, совсем, конечно, не музыкант, играет эту диковинную строчку совершенно свободно. В доказательство Елисей легко исполнил «Римского-Корсакова», который «с ума сошел».

Все шло хорошо. Еще полчаса-час — и он выучит Леля наизусть. Но тут вбежала Шурка, «чистая горнич­ная» Булатовых.

— Леська! Барышня Роза Александровна велели, чтоб ты это самое... Перестал дуть в трубу.

— Перестал дуть? — вступилась бабушка. — А что же ему — смычком по трубе пиликать?

— Передай своей барышне... — грозно заворчал дед.

— А если у них от этого голова болит?

— Брысь! — заревел дед.

— Та чи вы? — удивилась Шурка и унеслась «докладать» барышне.

— Играй, Леська! Слышишь? Чтоб ты мне играл, су­кин сын! — заорал дед на Леську с таким видом, точно это Леська прислал Шурку с приказом не дуть в тру­бу.— Ишь ты! Моду себе какую взяли! «Барышня велели»... Кому велишь?

Дед еще долго распространялся на эту тему. Но Ели­сей, уложив корнет в футляр и взяв под мышку ноты, вышел на воздух.

— Ты куда?

— На дикий пляж. Оттуда не так слышно.

Дед поглядел ему вслед и вздохнул.

— Пеламида! Смирный он у нас. Ничего из него не выйдет.

— А что из тебя вышло, разбойник? — засмеялась ба­бушка.

Издалека нежным золотом звучали фразы:

Туча со громом сговаривалась: —
Ты греми...
дождь разолью.
...обрадуются.
Девки... за ягодами.

Дикий пляж, этот клочок пустыни, населенный кара­куртами, черными тарантулами и рыжими мохнатыми фалангами, напоминал своими дюнами стадо сидящих верблюдов с гривкой на сытых горбах. Гривка была ко­лючей травой, редкой, но довольно высокой. Пляж вплотную примыкал к курорту, но назывался «диким» потому, что за ним не ухаживали. Тут всегда было без­людно, и Леська мог дуть в свой корнет изо всех сил.

И вдруг среди жесткой зеленовато-серой травы воз­никла иссиня-радужная челка.

Гульнара была в красном сарафане с крупным белым горохом. Под коленями сарафан был перехвачен резин­кой, чтобы ветер не раздувал подола. В этом платье Гуль­нара смахивала на огромный гриб. К сожалению, мухо­мор. Но в Евпатории грибы не водились. Леська в них не разбирался, поэтому Гульнара ему казалась андер­сеновской принцессой на горошине, точнее на гороши­нах.

— Зачем ты пришел сюда? — крикнула она.

— Да ведь вот... Ваша Роза велела...

— Какое тебе дело, что Роза? Мне надо было ска­зать! — Девочка на попке съехала с дюны вниз. Плоские сандалии с пережабинами тут же наполнились крошеч­ными ракушками, как водой. Гульнара подбежала к Леське, оперлась одной рукой на его плечо, а другой стала расстегивать язычки «босоножек» и вытряхивать песок.

— Тебе еще долго репетировать?

— А что?

— Ничего.

— Ты ко мне или так?

— Не знаю. Пойдем домой купаться.

— Зачем же домой? Давай здесь.

— Здесь мне стыдно.

— Почему? Разве ты голая?

— Нет, в купальнике.

— А тогда зачем не купаться здесь?

— Стыдно потому что.

— А дома?

— Там другое дело.

— Какое же именно?

— Не знаю. Другое.

Купальня принадлежала Булатовым и стояла как раз против виллы. Когда пришли домой, Леська развалился на песке, но раздеться не посмел, а Гульнара, гремя по дощечкам мостика, помчалась в кабину, одетую в па­руса.

Через минуту она появилась у барьера в золотистом купальнике. Теперь девочка стала похожа на золотую рыбку. Не оглядываясь на Леську, она спустилась по ступенькам к воде и попробовала ножкой море. Талия у нее была такой тонкой, что просто не верилось, будто бывает такое, но переходила она в широкие плечи, отки­нутые назад, как крылья.

И вдруг бухнула в воду. Покуда круто клокотала пена, пока круги за кругами оплывали все мягче и про­сторнее, где-то совсем в стороне золотая стрела скольз­нула у самого дна от белого к голубому. Вот она повер­нула к берегу и раздвоилась: теперь уже плыли две Гульнары, тесно прижавшись друг к другу. И вдруг попали в струю подводного течения, и золотистые тела их как бы разъялись на бронзовые пятна, которые жили сами по себе, но держались все вместе. Сейчас Гульнара каза­лась уже стаей японских рыб.