Илья Сельвинский - О, юность моя!

• Название: О, юность моя!
• Автор: Илья Сельвинский
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1967

"О, юность моя!" — роман выдающегося поэта Ильи Сельвинского, носящий автобиографические черты. Речь в нём идёт о событиях относящихся к первым годам советской власти на юге России. Центральный герой романа — человек со сложным душевным миром, ещё не вполне чётко представляющий себе своё будущее и будущее своей страны. Его характер только ещё складывается, формируется, причём в обстановке далеко не лёгкой и не простой. Но он не один. Его окружает молодёжь тех лет — молодёжь маленького южного городка, бурлящего противоречиями, характерными для тех исторически сложных дней.

Роман И. Сельвинского эмоционален, написан рукой настоящего художника, язык его поэтичен и ярок.

---

Наконец черная головка вынырнула, встряхнула во­лосами, и девочка саженками, по-мальчишески поплыла к берегу.

— Ух, какая холодная! Зуб на зуб...

Вместе с прибрежной волной она выплеснулась на лиловый песок и с разбегу кинулась в дюну греться. Об­няв песок и подгребая его под грудь широкими охапками, Гульнара запорошила глаз.

— Не надо тереть! Что ты делаешь? Раскрой паль­цами веко, гляди вниз и сплевывай. Это помогает!

Гульнара послушно раскрыла, глядела, сплевывала. Никакого облегчения.

— Постой! Я попробую вынуть языком.

Гульнара встала, Леська подошел к ней почти вплот­ную, вывернул верхнее веко, заметил песчинку и благо­получно ее слизнул.

В эту минуту на крыльце появилась Шурка. Она охнула, чирикнула: «Ты чи вы», исчезла — и тут же из розоватой мглы комнаты выбежал сам Сеид-бей.

— Гюльнар! — закричал старик по-татарски страшным голосом.

3

Бал начинался уже с подъезда. К приземистым колоннам женской гимназии подкатывали ландо, фаэтоны и пролетки. Из них выходили мамы с дочками или старшие сестры с младшими и, сойдя на тротуар, стремительно мчались в гардеробную, хотя до начала было еще довольно много времени.

Ночь выдалась прохладная, и девушки оделись очень своеобразно: на плечи накинуто демисезонное манто, а то и легкая песцовая шубка, но на голову брошен невесомый тюлевый шарф, чтобы не испортить художественный шедевр куафера. В этом сочетании меха с тюлем, в смешении аромата «шанели» с «д'ором» или «сикламен ройялем», в этом мимолетном сверкании глаз и улыбок было что-то такое женственное, такое прелестное, без чего бал утратил бы свое обаяние. Концерты, танцы, ресторан — все это не шло ни в какое сравнение с прелюдом, как никакая реальность не идет в сравнение с мечтой.

Шокарев стоял, конечно, рядом с Гринбахом, и оба взволнованно глядели на прибывающих гимназисток. Лиза Авах, Тамара Извекова, Муся Волкова, Женя Соколова, сестры Тернавцевы, Нина Ботезат, — одна за другой, одна лучше другой, кивнув юношам в ответ на их поклоны, вдохновенно проносились в зал, точно за счастьем. А там уже гремел духовой оркестр, дамы обмахивались веерами, девушки, обмирая, чинно сидели рядом.

Но вот в вестибюле появился гимназист восьмого класса Артур Видакас, капитан спортивного кружка. Вошел он в голубой генеральской шинели на красной подкладке, и это никого не удивило: после революции можно было носить все, что угодно.

— Авелла!

— Здравствуй, Артур!

— Слыхали? В Севастополь выезжает правитель Крыма Джефер Сейдамет. В его честь все мужские гим­назии побережья будут гоняться на гичках.

— И мы будем?

— Говорят тебе: все мужские гимназии. Ну, Самсон, держись! Ты у нас рулевой, и, конечно, тебе придется тренировать мальчиков.

Гринбах самоуверенно усмехнулся: команда на гичке знаменитая, тревожиться не о чем.

— Обставим по первое число! — сказал он моло­децки.

Видакас не возражал. Действительно, соревноваться, в сущности, было не с кем: евпаторийцы — первокласс­ные моряки!

— А где Леська?

— За кулисами. Он ведь сегодня выступает на кон­церте.

Раздалось звяканье школьного колокольчика. Все хлынули в зал. Загремели стулья. Вскоре зазвонили вто­рично. В зале погасли люстры. Шарканье, кашель и ше­пот прекратились. Третий звонок!

на эстраду вышла учительница французского языка мадам Мартен и села за рояль. За ней вытолкнули блед­ного Леську. Как полагается, Леська поклонился дирек­тору. Вышло это у него несколько неловко.

— Равновесие потерял! — шепнула Муся Волкова со­седке. Та прыснула. На них зашикали.

За Леськой появилась одна из классных дам в пенсне со шнуром и громко зачитала по программке:

— Римский-Корсаков! Песня Леля из оперы «Сне­гурочка»! Исполняет на трубе ученик седьмого «а» клас­са Бредихин Елисей.

Леська с потерянным видом глядел в полутьму зри­тельного зала. В ушах у него все еще стоял крик Сеид-бея: «Гюльнар!» И вдруг на красной дорожке между рядами он увидел Розию. Неслышно и быстро шла она к самой рампе, затем резко свернула в сторону и уселась в кресло, предназначенное отцу ее, Сеид-бею.

В зале стояла гробовая тишина. Оказывается, мадам Мартен сыграла вступление, но Леська ничего не слы­шал. Мадам кашлянула, свирепо оглянулась на солиста и снова заиграла вступление, теперь уже просто бара­баня по клавишам. Леська вздрогнул и, не отрывая глаз от Розии, поднес к губам инструмент. Тогда Розия до­стала из сумочки полуочищенный лимон в папиросной бумаге и хищно вгрызлась в него острыми зубами. Брыз­ги разлетелись во все стороны. Лицо девушки искази­лось. Сок побежал у нее по подбородку, и она старатель­но отирала его бумажкой. И тут Леська почувствовал во рту такую оскомину, что не мог собрать губы в амбушюр. Боясь опять пропустить свою секунду и услышать новый кашель мадам Мартен, он, не помня себя, дунул в трубу и вызвал из нее такой неприличный звук, что зал пока­тился со смеху. Мадам Мартен возмутилась. Она была женой французского консула и шутить с собой не позво­ляла. Демонстративно захлопнув крышку рояля, она ве­личественно уплыла за кулисы. Леське ничего другого не оставалось, как поплестись за ней. Правда, он успел на прощание поклониться директору поясным русским поклоном.

— В чем дело? — кинулись к нему за кулисами.

— Что случилось?

— Ты ведь так здорово играл на репетиции.

Но разве им объяснишь?

Леська вышел в коридор. Он собирался уходить.

— Леська! — услышал он вдруг. — Скорей сюда!

Его звали в какую-то комнату, единственную, где свет не был выключен. Там вокруг стола сидели и стояли его товарищи и пробовали силу с Артуром. Один за другим садились они против капитана и, сцепивши с ним ладони, пытались положить руку на стол. Но это им не удава­лось.

— Ну-ка, Елисей! Теперь твоя очередь.

Леська всматривался в их лица и видел, что они ни­чего не знают о его провале. С облегченным вздохом ухватил он кисть Артура своей лапой рыбака и легко припечатал к столу.

— Э, нет! Это не считается! — возбужденно закричал Саша Листиков, которого прозвали Двадцать Тысяч. — Артур уже устал!

— Давай другую, — сказал Артур с таким покрови­тельственным видом, точно первую он уже положил.

Левую руку Елисей уложил так же легко, как и пра­вую.

— Третью давай! — засмеялся Гринбах.

— Нет, нет! Это же смешно! — заявил Саша. — Артур не левша, а Леська, может быть, левша. Условия нерав­ные.

Все с этим согласились. Артур считался первым сила­чом, и победить его было теоретически невозможно. Была тут и другая причина. Отец Артура, корабельный мастер, построил для спортивного кружка небольшую яхту «Ка­рамба». Считалось, будто строил ее кружок, а мастер только давал указания, но на самом деле строил мастер и оба его сына — Артур и Юка. Остальные в большей или меньшей степени мешали их работе. Кружок очень гор­дился яхтой, по принадлежала она, конечно, Видакасам, и если всякий и каждый будет класть руку Артура, он уйдет из кружка и заберет с собой яхту.

* * *

...«Немного отдохнем на этом месте», — говаривал Пушкин иногда в самый разгар работы над рукописью.

Когда я думаю об этой схватке Бредихина с Видакасом, мне вспоминается басня: однажды Лев заявил на собрании животных, что отныне самым сильным зверем будет считаться Заяц. Животные аплодировали, фотографировали, поздравляли, желали. В упоении славой Заяц побрел в лес и попался на глаза Медведю, который тут же прихлопнул косого, как комара. Откуда же он мог знать, что этого нельзя делать? Ведь он на собрании не был.

Этим Медведем оказался Бредихин. Он тоже строил «Карамбу», но не видел связи между яхтой и рукой Ар­тура.

* * *

Ах, Леся, Леся!.. Сколько раз в жизни и мне случа­лось в литературе класть и правые и левые руки, но всегда это не считалось, потому что я с бредихинской наив­ностью недооценивал связи между рукой соперника и рукой, строившей яхту.

* * *

Все, кроме Гринбаха, так единодушно вступились за Видакаса, что Леська на минуту и сам подумал: «А вдруг я и вправду левша! Саша зря не скажет».

Сашу Листикова прозвали «Двадцать Тысяч» за то, что он обещал себе жениться только на этой сумме.

Незаурядная практичность Листикова всегда произво­дила на Леську сильное впечатление.

Между тем разговор перешел уже на визит Сейдамета в Севастополь.

— Мальчики! — с упоением говорил Саша Листи­ков. — Моя тетя живет в Коктебеле, и я гощу у нее каж­дое лето. А вы знаете, из каких самоцветных камешков состоит коктебельский пляж? Так вот, за последние три года я собрал целую коллекцию сердоликов — розовых, красных, багровых, кровяных!

— Ну и что же?

— Хочу преподнести правителю Крыма.

Товарищи молчали — им было неловко за Сашу. Но тот ничего не чувствовал.