Дмитрий Холендро - Ожидание: повести

• Название: Ожидание: повести
• Автор: Дмитрий Холендро
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Проза
• Год: 1967

Дмитрий Холендро — обладатель лирического почерка. Он пишет с любовью к людям, как их близкий товарищ.

Лирический характер произведений не мешает ему затрагивать острые проблемы современности, ставить своих героев перед решающими испытаниями.

Молодая мать Маша Анохина с тремя детьми уехала куда глаза глядят от поруганной любви, не зная, как жить. В безвестном Камушкине люди помогли ей бороться с разочарованием, соблазном спокойной жизни без настоящей любви, трудностями каждого дня.

Сашка Таранец, бригадир рыбацкого сейнера, в погоне за известностью совершил подлость, обманул всех. У порога славы или катастрофы, на глазах любимой девушки и односельчан он сам мучительно выбирает, какой сделать шаг.

Старый Харлаша давно ждет вестей от сына, а людям говорит, будто получает. Ожидание испытывает отцовскую и сыновнюю любовь.

В будничных историях писатель раскрывает красоту человеческого сердца, хотя авторская улыбка бывает и горькой, и едкой.

---

— Тусю, — повторил я. — Живо.

Он толкнул дверь ногой. Не успел я повернуться, как над головой снова забрякал колокольчик. Я порывисто и зло вертанул замок.

— А вот! — сказал Демидов и кивнул головой вбок. — С ними как?

На веранде жались друг к другу мальчик и девочка. Возле них стоял чемодан. Мальчик был на голову выше девочки, в куртке на затянутой молнии, с капюшоном, а девочка в длинной кофте с подвернутыми рукавами. Материнской.

— Где мама? — звонко и дерзко спросила девочка.

— Она сейчас придет! — сказал ей мальчик веско и сел на чемодан.

Девочка драчливо посмотрела на меня и села рядом с братом. Ноги ее едва доставали до пола.

— Вас Лиля ждет, — напомнил я Демидову, чтобы он скорее шел в клуб и прислал Тусю.

— Знакомые есть? — спросил Демидов детей.

— Дома есть, — сказал мальчик. — Ольга Петровна.

— А в Камушкине?

— В каком Камушкине?

— Вы куда ехали?

— Об этом нельзя спрашивать, — повелительно оборвала его девочка.

— Почему?

— Дяденька маму в автобусе спросил, а она сказала: «Не спрашивайте!»

— Ха! — только и вырвалось у Демидова. — История! Лильке теперь на глаза лучше не попадаться. — Он нелепо мял узелок в руках. — Тебя как звать?

— Лешка.

— А тебя?

— Алешка.

— Ха! — повторил он. — Алена, значит?

— Алешка.

— Лешка и Алешка? А ну!

Вероятно, своенравные дети подчиняются безоговорочно не словам, а жестам. Оба встали, а он снял с себя плащ, накрыл их с головами и взял чемодан.

— Ха!

Он не знал, какие слова им говорить.

Дверь приоткрыли старички: Маша звала к себе.

Родился мальчик. Маша лежала бледная. Лицо ее было белее наволочки. Часы в коридоре с колокольной гулкостью ударили два раза. Новый человек заплакал. Новый голос раздался в Камушкине.

— Видите, доктор, — прошептала Маша, кусая губы, — зря вы боялись. Я же не в первый раз…

Мои руки были в крови.

— Вы-то какой зеленый-презеленый, — сказала Маша и закрыла глаза, а на лице ее осталась усмешка.

Пульс ее падал.

— И вам укол сделать, что ли? — свирепо спросила меня Туся.

Наверно, и в первый раз у Маши не все было благополучно, но сейчас я думал, что это я виноват. Узенькое ее тело лежало под простынею без движения. Когда она вздыхала, я радовался, но вот уже какую минуту совсем ничего не было слышно, и губы ее, с синими надкусами, уже не розовели, а выцветали и сохли. Туся трясла меня:

— Позовите Ивана Анисимовича! Слышите?

Мы дали Маше все кровоостанавливающие, что у нас были.

— Нужен лед, — сказал я.

— Бегите! — кажется, кричала мне Туся.

В чем был, я кинулся на улицу. Дождь плотно стоял от неба до земли. Я бежал, как сквозь заросли, сам не зная куда. У клуба я остановился и увидел, как по темным окнам течет размытый свет фонаря, горящего через улицу, у столовой. Дом Ивана Анисимовича был направо.

Я вошел в комнату и ударился о духоту. Комната вся заросла цветами. Смешно. Тут на дворе зелень чуть ли не круглый год, зачем ее столько внутри? Она висела на стенах, стояла на полках и на полу. Как в оранжерее.

— Ноги вытирайте, — велел мне великий путешественник, вернувшись за тапочками куда-то в спальню: на мой стук он притопал к двери босой.

— Нужен лед! — крикнул я ему, не дожидаясь, пока он снова выйдет из спальни, потому что он медлил.

— Что случилось?

— Роженица, — начал я.

— Как фамилия? — спросил он, появляясь и прикрывая за собой дверь. Одной ногой он возил по полу: никак не мог попасть в тапочку.

— Не знаю.

— Откуда?

— Не знаю.

Перестав шаркать, он посмотрел на меня, как на преступника, на пьяного, на обманщика.

— Я не обманываю, — сказал я.

— У нас все роженицы на учете, — начал он, — все получают консультацию… Уварова из Лучистого…

— Одевайтесь! — умоляюще крикнул я.

— Жене лесничего рано…

— Иван Анисимович…

— Екатерина Дацюк, племянница Дацюка? — спросил он.

— Маша, — перебил я. — Она умрет.

— Какая еще Маша?

Он опять подумал, что я морочу ему голову.

— Маша, — повторил я.

— Выкидыш?

— Нормальный ребенок.

— Откуда он взялся?

— Иван Анисимович! Я все расскажу по дороге. Но он ждал, в третий раз посмотрев на меня без доверия, и я стал сбивчиво рассказывать:

— Нужен лед. Кровотечение…

— Сильное?

— Да.

— Где же я возьму лед? — Он сел. — Льда у нас не найдешь. Вот хороший случай припаять облздраву! Плакатики шлют, а холодильника нет. Мы же на задворках. У нас происшествий не бывает.

— Что случилось? — зычно крикнула из-за двери его жена, недовольная тем, что ее разбудили, как потревоженная медведица.

— Женщина родила в больнице. Кровотечение.

— Да кто такая? — донеслось из-за двери властно. — Дацюк?

— Нет, не Дацюк!

— А кто же? Лесничиха?

— Лесничихе рано.

Мне вдруг захотелось его ударить. Я стоял и мял кулаки, точно бы и впрямь собирался кинуться на него от бессилия.

— Что же вы сделали? — спросил он меня.

Я перечислил все меры, принятые мной и Тусей.

— Нет, что вы сделали? — переспросил он меня, бродя по комнате. — Вы самостоятельно приняли ребенка, а на меня хотите переложить ответственность?

— Вот именно! — сказала дверь.

Я не думал об этом. У меня закружилась голова, потому что я весь день ничего не ел. На сейнере меня угощали борщом и рыбой, но я не мог из-за качки.

— Вы придете? — спросил я Ивана Анисимовича.

Он наконец нашел сигареты на тумбочке возле цветочного горшка с зеленым облаком разросшегося аспарагуса, какие держала и моя тетка, почиркал спичкой и пустил в мою сторону струю дыма, быстро почесывая живот сунутой под пижаму рукой.

— Я пойду, — сказал я.

Пижама на нем была как на арестанте.

7

Посмотрев на небо, я понял, что такое сильный дождь. Он больно бил по лицу. В рамах киоска «Союзпечати» с тихим звоном дрожали стекла.

Почти все дома Камушкина вытянулись в одну улицу, главную, какая полагается любому городку. Но кроме нее и кроме так называемой «палубы», верхнего яруса, откуда смотрят кино, есть еще щели, ложбинки, впадинки, в которые тоже втиснулось по одному, а то и по два-три дома. В одном из таких безымянных закоулков и жил Демидов.

За калиткой я споткнулся о какой-то камень, который ему было недосуг отшвырнуть своим сапогом в сторону. А может быть, он подпирал им калитку, когда ею настырно бренчал ветер, дующий тут, говорят, по три или по трижды три дня без перерыва. Его называли как-то, этот ветер, я сейчас забыл как, — Кажется, астрахан. Он выматывал нервы, и люди от него дурели. В эти трижды три или еще на три помноженные дни — такой уж был счет ветру — по законам забытых лет прекращалось судопроизводство, чтобы избегать несправедливых решений.

И что за мысли некстати лезли в голову!

Я забарабанил в темное окно.

— Лиля? — спросил Демидов.

— Нет.

— А кто там?

— Я.

— Кто — я?

— Доктор.

Первый раз я сам себя назвал так, для быстроты.

— Ну входи!

Задвижек у него никаких не водилось. Дверь проскрипела на немазаных петлях, и вспыхнула лампочка, большая, как графин, свечей на сто с лишним. Демидов стоял возле двери в комнату в длинных трусах, босой. Небольшое помещение между входом и той дверью было и прихожей и кухней, всем вместе. Слева от меня, на гвоздях, висели его куртки, справа белела плита, а к ней пристраивался низкий шкафчик с куском клеенки наверху, заменявший, видно, и стол. От печной заслонки до полки на противоположной стене, с кой-какой посудой, тянулась веревка, и на ней сохли детские вещички: платьишко, рубашенция, чулки и прочее.

Свет был такой яркий, что я все рассмотрел, пока глаза остыли от вспышки. Памятуя предупреждение Ивана Анисимовича, я стал вытирать ноги и теперь заметил еще, что тру их о морской канат, плотно свернутый в улитку и превратившийся таким образом в круглый коврик.

— Что? — спросил Демидов.

— Лед нужен.

Он, вероятно, не понял, и я повторил.

— Кому? — спросил он.

— Ей… Вашей…

— Кому-кому?

Теперь голос его звучал больше подозрительно, чем недоуменно.

— Маше, — сказал я.

Демидов шагнул ко мне на два шага и остановился под голой лампочкой, почти касаясь ее кудрявой головой.

— Катись колбасой отсюда! — сказал он внятно, раздельно и спокойно, но глаза его из-под чуть сдвинутых и поэтому насевших на них бровей давили меня, не предвещая ничего хорошего.

— Вы не поняли! — торопливо крикнул я.

Тогда и он тоже крикнул:

— Я ее на улице подобрал!

— Какая разница? — спросил я, и мне захотелось Заплакать.

— Откуда у меня лед?

Он снова рассердился.