Людвик Ашкенази - Собачья жизнь и другие рассказы

• Название: Собачья жизнь и другие рассказы
• Автор: Людвик Ашкенази
• Издательство: Теревинф
• Жанр: Прочая детская литература
• Год: 2009

Чешский писатель и поэт Людвик Ашкенази (1921–1986) по-русски был издан единожды — в 1967 году. В мире он более всего известен как детский автор (даже премирован Государственной премией ФРГ за лучшую детскую книгу). В это издание вошли повести и рассказы без «возрастного ценза» — они адресованы всем, достаточно взрослым, чтобы читать про любовь и войну, но еще недостаточно старым, чтобы сказать: «Я все это и без того знаю».

---

Люди знали, что живёт он в доме для престарелых евреев в одном курортном городке. Но так как Лебл уже никого и ничем не мог удивить, то об этом говорили так, между прочим, без всякого волнения.

За год усы у Лебла приобрели цвет снятого молока и стали такими длинными, что он смахивал на драгунского вахмистра в отставке. Фигура у него была поистине мужицкая, глаза голубые, как незабудки, а нос, хоть и большой, но прямой, как линейка. Так что Лебл несколько выделялся в этом доме для престарелых.

Изредка он тайком заходил в трактир съесть жареной или вареной свинины с хреном, богослужения принципиально не посещал и только раз под Рождество пел коляды. Он весело говорил себе: «Ну я что, Иисус Христос тоже был евреем».

Он даже завёл роман с бывшей прима-балериной венской оперы, и все старушки завидовали, что у неё такой моложавый поклонник, который ещё умеет так взглянуть, что и у старой женщины дух захватит.

Однажды Лебла навестил сын старого Выкуса из Бржезинок. Он приехал на курорт по путевке как образцовый работник сельскохозяйственного кооператива. Молодой Выкус осмотрелся. Он уже успел привыкнуть к роскоши, — ведь его поместили в отеле «Виндзор», в спальне одного из адъютантов принца Уэльского, — но всё-таки нашёл, что Лебл прекрасно устроился на старости лет.

Поговорили о том, как надо сажать картофель, о кукурузе, о старом Выкусе, который только что купил для молодых телевизор с большим экраном и устроил в их доме уборную со спуском.

— Папа часто вас вспоминает, дядюшка, — рассказывал молодой Выкус, — а на днях говорит маме: до самой своей смерти буду жалеть, что тогда я тоже не угостил всех!..

— Что ж, передай ему привет, как будешь писать домой, — сказал Вацлав, — и напиши, что я живу хорошо и всё у меня есть. Но тебе одному я скажу, Войта, отцу об этом не пиши: был бы я здесь совершенно счастлив, да вот не люблю я евреев.

Пропал кондитер Пер. В.Н. Вагнер, Н.А. Вагнер

На свете всегда больше голодных, чем сытых, и рассказы о голоде одно время были даже в моде. Установлено, что газетные сообщения о случаях голодной смерти вызывают выделение желудочного сока. И вот в этом плане я расскажу вам историю некоего Богумила Рошкота, бывшего книготорговца, дегустатора вин и большого гурмана.

Богумил Рошкот попал по недоразумению в один из живописно расположенных концлагерей, в стороне от городской суеты; он прожил там неполных шесть месяцев и за это сравнительно короткое время до того отощал, что даже ложка казалась ему тяжёлой. Остались от него только кожа да воспоминания — о разных ресторанах и барах, о сверкающих стойках, о строгой красоте барменш, заливных угрях, супе «буйябас»[33], пармезане и любимой «Бзенецкой липке»[34].

Итак, он жил воспоминаниями, однако и воспоминания требуют пищи. Под конец он мог уделять им лишь по нескольку минут, перед тем как заснуть на деревянных, умеренно заселённых клопами нарах. Тогда Богумил Рошкот обычно подзывал к себе своего приятеля Альберта Яна из Кромержижи, чтобы всласть потолковать с ним о еде, о том, что они съели бы и какие вообще существуют на свете вкусные вещи.

— Знаешь, Альберт, что бы я съел сегодня? — говорил Рошкот. — Сегодня у меня какие-то изощрённые желания. Ты не поверишь, но я заказал бы обыкновенный картофельный суп, он назывался у нас «баби». А потом попросил бы самую обыкновенную отбивную и салат из огурцов. Нечего удивленно смотреть на меня, сегодня я ничего больше не стану есть. Мне этого вполне хватит. Не желаю я каждый день ломать голову над меню, и не просите. У меня даже фантазия истощилась от недоедания.

— Ну что ж, бывает, — отвечал Альберт Ян, — просто ты вкус потерял, и всё. Это вполне естественно. Значит, тебе сегодня в глотку не лезет. Ты мне только одно скажи, Богоушек: помню, официант у Шроубека принёс мне к кофе два куска рулета, и я один оставил на тарелке или, кажется, только отщипнул маленький кусочек. Скажи, допустимо такое? А если допустимо, то каким образом? Не могу себе представить, Богоуш, чтоб я заказал, скажем… ну, например, сразу сто тридцать одно пирожное, пусть лёгкие, а съел бы только сто тридцать.

Так они сумерничали, а потом засыпали: кожа да кости, и скудные сны под утро.

На следующий день они говорили о гренках и о том, как делается натуральный ростбиф, и чуть навсегда не рассорились из-за галушек.

— Это ты мне объясняешь, что такое галушки? Альберту Яну будешь рассказывать о словацких галушках… Альберту Яну? Кого в наказание перевели в Требишов? Тебя или Альберта Яна?

Потом они помирились, заказали ещё по бефстроганову с хрупкой спаржей и смолянисто-чёрными маслинами и легли спать. И вот от этого восхитительного забытья, розоватого от крови бифштекса, их разбудили.

— Auf![35] И пошевеливайтесь, свиньи! Schnell, schnell, ruck, zuck![36] Ну, скоро вы?

В тот вечер блокляйтер примчался мокрый как мышь; ему понадобился… кондитер.

— Скоты, — сказал он, — встать каждому у своих нар, руки по швам, смирно. Кто из вас кондитер, доложи: «Zuckerbäcker hier!»[37] Нам немедленно нужен квалифицированный кондитер, это Staatssache — strenggeheim[38].

И тогда Богумил Рошкот решился. Такие переломные моменты бывают у всех нерешительных людей. Словно молния озарит всё происходящее — как ландшафт в ночи, — и они выходят из шеренги; но это — лишь насилие над самим собой и не даёт им никакого облегчения. Потому что нерешительный, решившись на что-либо, тотчас жалеет об этом. К счастью — поздно.

— Hier, — произнёс Богумил Рошкот и оцепенел. «Пойду, — сказал он себе мысленно, — каждый философ до некоторой степени и кондитер. Я всего лишь маленький человек — чех, я хочу увидеть сливки и хочу разбивать яйца. Прощай, Альберт Ян, я и за тебя наемся. Господи, что я делаю?..»

Тут к Рошкоту подошёл блокляйтер, рассматривая его уже как квалифицированного кондитера:

— Ну, скажи нам, где же была твоя вонючая кондитерская и какие там были трубочки с кремом? Ходить-то ещё можешь? Ну, отправляйся, да по дороге повтори все известные на свете рецепты — marrons glacees[39], липецкий торт, лапшу с малиновым соком. Сыпь! Ты, часом, не в сорочке родился?

Но Рошкот родился не в сорочке, и в этом, может, и было всё дело. Он ничего больше не сказал, только обменялся долгим взглядом с Альбертом Яном, который всё ещё стоял смирно, хотя давно скомандовали вольно. Махнув рукой всему бараку, Рошкот исчез.

Блокляйтер лично принёс ему белоснежный поварской колпак и фартук с оборкой ещё белее колпака и удовлетворённо осмотрел его со всех сторон, ибо и блокляйтерам присуща радость творчества.

Перед домиком коменданта они как следует обтерли ботинки, блокляйтер ловко взбил на Рошкоте белый колпак, разровнял оборки на фартуке и сильным тумаком настолько поднял настроение Рошкота, что тот стал выглядеть вполне жизнерадостно.

В домике пахло молотым кофе, корейкой и вообще Gemütlichkeit[40]. Дети орали: «Mutti»[41], часы пробили девять, а у плиты, приятно пышушей жаром, стояла комендантша, тоже в фартуке с оборкой; от нее пахло ванильным порошком и гордым сознанием материнства.

Она приняла рапорт, потом быстро защебетала — Zuckerbäcker, bitteschön… Hauptkommando[42] торжественно подвела онемевшего Рошкота к огромной корзине, из которой выпирали здоровенный кусок жёлтого масла, пятикилограммовая коробка сахара Модржанского рафинадного завода, чуть ли не мешок какао ван Гуттена с изображением розовощекой голландки, изюм, миндаль и искусственный мед. Там же лежало несколько десятков яиц.

В желудке Богумила Рошкота взыграл желудочный сок, подобно прибою, бьющему о скалы. Рошкот подумал об Альберте Яне и мысленно послал ему привет.

— Теперь я скажу вам, — обратилась хозяйка к Рошкоту, — как я себе это представляю. — Это будут скорее предложения, чем пожелания. Я хотела бы, чтобы это было нечто особенно изысканное и в то же время диетическое, в меру, конечно. Дело в том, что к нам приедет Feinschmecker, Sonderbeauftragter[43] Гиммлера, такой милый, редкостной души человек, бывший часовщик и золотых дел мастер.

Однако Рошкот умел делать только бисквит, да и в этом был не совсем твёрд.

— Я бы вам посоветовал бисквит, — сказал он. — Это диетическое блюдо, сударыня. И при этом есть в нем что-то благородное. Бисквит — изысканное блюдо, мадам. И если позволите сделать такое сравнение, это любимый десерт голландской кронпринцессы Юлианы, которая, пардон, столь плодовита. В этом, несомненно, отчасти заслуга и немецкого князя фон дер Липпе, за которым, как вы, наверное, знаете, она замужем.

— Шаумбург-Липпе старинный род, — сказала «мутти». — Мне очень приятно, что из числа заключенных выбрали такого культурного кондитера. Обычно мне присылают совершенных олухов. Не думаете ли вы, однако, что нашему гостю следовало бы предложить что-нибудь более солидное?

— Существует бисквит а-ля Оскар Уайльд, — сказал наш кондитер. — Против него уж никак нельзя возражать, даже со светской точки зрения.