Гай Давенпорт - Погребальный поезд Хайле Селассие

• Название: Погребальный поезд Хайле Селассие
• Автор: Гай Давенпорт
• Издательство: Митин Журнал, KOLONNA Publications
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-98144-011-2

© Авторский сборник, 1979,1987,1993,1996

© Дмитрий Волчек, 2003, перевод, составление, примечания

© Максим Немцов, 2003, перевод, примечания

---

Со временем мы их узнаем. Они как юные пастухи, которых неделями не видно в деревне — ушли для обучения и появляются внезапно, чтобы сплясать танец Ого. Задолго до того, как они появились, издалека слышны барабаны.

Мы слышим барабан кузнеца и барабанчик-нтама. Барабаны говорят с Нуммо, для Нуммо. Мы услышим барабаны задолго до того, как увидим молодых людей в кровавых юбках, прыгающих в утренних лучах, с колпачками Ого на голове.

Они носят колпачок Ого и пищат его голоском. Потайные вещи откроются нам поначалу медленно и смутно, как туман на рассвете, пробуждение и прибытие, но внезапно и быстро в конце, точно гром урагана и дождь.

Все высыпали на улицы, мужчины, женщины, дети, солдаты, священники, монашки, мы видели как двух монахинь подсаживали на дерево откуда им уж точно все будет видно.[148] А мы нашли самый выигрышный ракурс и видно было просто замечательно.

Мы видели как в самом начале процессии ехали в креслах на колесах инвалиды из Дома Инвалидов. Есть такая старая французская традиция открывать любой военный парад шествием ветеранов из Дома Инвалидов. И все они прошли под аркой.

Все они прошли под Триумфальной аркой. Гертруда Стайн вспомнила что когда она была совсем маленькой девочкой и приходила к Триумфальной арке покачаться на цепях ограждения гувернантка говорила ей что никто теперь не должен проходить под аркой.

XXX

Гувернантка говорила ей что никто теперь не должен проходить под Триумфальной аркой потому что немцы после победы 1870 года устроили под ней свой парад. А теперь под ней шли все кроме немцев. Каждая нация шла отдельно, кто-то быстрее, кто-то медленней.

Французы лучше всех несли флаги, Першинг[149] и офицер который нес за ним флаг по-моему лучше прочих выбрали дистанцию.

ЛИСТЬЯ БРОНЗОВЫЕ И БАГРЯНЫЕ (пер. М. Немцова)

Он спит на железной койке, и единственный его доход — гонорары, что платит ему Государство за использование его портрета у нас на почтовых марках. Говорят, он может часами созерцать бюст Ницше. Ему нравится болтать с друзьями по телефону. Его единственное украшение — Железный Крест. Крест да нарукавная повязка Партии — вот все, что как-то разнообразит скупую простоту его формы. Его любимый композитор — Антон Брукнер, резкий напор и гармонические прогрессии симфоний которого напоминают ему о старой Германии, о лесах и горах, о кофейнях с газетами, шахматами, беседами о метафизике и научными журналами, о Германии ясной осени и дымки, когда меж деревушками проселки очерчены деревьями, чьи листья, бронзовые и багряные, горят великолепием под лучами солнца на исходе дня.

Однажды в такой день он навестил сразу вдову Вагнера и сестру Ницше. По пути его часто останавливали селяне, желавшие выразить свое восхищение. Они знают, что он сладкоежка, обожает миндальное печенье, поэтому выносят ему целые тарелки яств. Он шутит, что испортит фигуру, — он, такой поджарый и тощий. Тем не менее, печеньице берет, жует его, а старушки всплескивают руками и прижимают ладони к щекам. Особенно он любит детей. Взор его загорается при виде маленькой светловолосой девочки с голубыми глазами.

С вдовой Вагнера он обсуждает «Кольцо»,[150] с сестрой Ницше — еврейский политический вопрос. Он просит разрешения посмотреть письменный стол философа, его простенькую пишущую машинку, дуэльную шпагу студенческих лет, итальянскую накидку. Ему показывают чайную чашку философа, и с подобающим почтением он отвечает, что не пьет ни чая, ни кофе, не курит, не употребляет алкоголь, если не считать редкой кружки пива в компании соратников по Партии.

Жизнь его строга. Говорят, что в душевных друзьях у него — одна прекрасная актриса, чей веселый смех и приятные манеры скрашивают ему государственные заботы после целого дня надзора за баварскими трудовыми батальонами, встреч с дипломатами, генералами и архитекторами, осмотров моделей оружия, образцовых коммун и казарм.

Ему известно всё. Он глубоко изучал большевизм, государственные финансы, оборону, расовую чистоту, судьбу, немецкую душу, музыку, городское планирование, военную историю и диететику.

Он говорит только по-немецки. Все мы находим очаровательным, что он знает единственное чужеродное слово — английское джентльмен. Он уважает ученость в других. Со времен самого Фридриха Великого не было у нас столь интеллигентного вождя. Его восхищает дар Муссолини к языкам, его литературный талант, организаторский гений, его классическая склонность к триумфальным парадам и древнему римскому достоинству.

Чувство юмора у него восхитительно. Однажды, выехав на своем «мерседесе», в шлеме авиатора, чтобы не рассыпалась прическа, он превысил скорость всего лишь на несколько миль, и полицейский на мотоцикле заставил его съехать на обочину.

— Следуйте за мной, — сказал полицейский, — до Магистрата в следующем городке, где вам влетит.

— Следуйте за ним, — велел он своему шоферу-капралу.

Полицейский, видите ли, не узнал человека в «мерседесе», поскольку на нем был шлем авиатора, однако охранник Магистрата сразу понял, кто входит в здание, и отдал честь, и сам полицейский судья отдал честь, и все замерли.

— Меня арестовали за превышение скорости, — сказал он судье, раскрывшему рот, точно рыба, и совершенно лишившемуся дара речи. Придя в себя, судья прошептал какое-то слово, прозвучавшее как ошибка.

— Ни в малейшей степени, — сказал он. — Мы превысили скорость, и поскольку я не обратил внимания на спидометр, я не стану винить своего шофера, а всю ответственность возьму на себя, как и подобает гражданину. Немцы — законопослушный народ, не так ли?

— Да! — вскричали все.

— Зиг! — крикнул он.

— Хайль! — отозвались остальные.

И он уплатил штраф. На пути к машине его остановила маленькая светловолосая девочка с голубыми глазами, протянувшая ему миндальное печенье на блюдечке. Он съел его, подхватил девочку и поцеловал. Ее мать и остальные горожане смотрели на них в полном восторге. Отъезжая, он помахал людям — и назад в Берлин, к безжалостному бремени ответственности.

Он знаток изящных искусств и часто изумлял профессоров эстетики. Ему нравятся картины с рыдающими клоунами — в этом сюжете, утверждает он, преуспел бы Рембрандт, доживи он до наших дней. Он коллекционирует натюрморты с глиняными пивными кружками и виноградом, грозди которого подернулись плесенью, жанровые сценки, изображающие семью за столом. Его не увлекают циничные каракули извращенцев, завоевавшие популярность в период послевоенной депрессии. Хороший рисунок он всегда отличит — равно как и цвет, и пропорцию. Его венский вкус не лишен чарующих черточек — слабости к оперетте и кинофильмам на романтическую тему.

Речи его заряжают энергией. Его внимание к мелочам держит в напряжении инженеров и тактиков. Промышленники и банкиры выходят с совещаний, ахая от его глубоких познаний в их деятельности.

За столом он блистает. Ему нравится развлекать гостей историей и философией, которые он делает доходчивыми и увлекательными даже для самого неразвитого ума. Вместе с тем, как поэт, он может говорить о горных пейзажах, об актерах и дирижерах, об узоре ковра, о составе заправки для салата.

Он — вегетарианец, сторонящийся жестокости убийства. После отставки собирается вернуться к живописи, оставить в наследие музеям Государства несколько своих красивых пейзажей. Забавно, не так ли, что душа его в сущности своей — богемная, художественная, мечтательная. Он говорит, что был бы вполне счастлив, ведя простую жизнь в мансарде, встречаясь с собратьями-художниками в кафе, бесконечно размышляя над таинствами света и тени. Однако же, именно этот разум судьба избрала для того, чтобы он смог разглядеть истину истории в самой ясной перспективе, и он не уклонился от Долга, позвавшего его горном и знаменем, в миг, когда Германия заняла свое место во главе всех наций. Германия превыше всего.

Робость его многих к нему располагала. Однажды, когда он был еще начинающим политиком, на него обратила внимание одна светская дама и пригласила провести вечер в ее особняке. Он пришел в официальном костюме — быть может, к удивлению некоторых своих хулителей. Руки он скромно держал на коленях, отказываясь от напитков и никотина, которые ему время от времени, обнося гостей, предлагали ливрейные лакеи. Если не считать пустых разговоров с различными светскими бездельниками, он весь вечер молчал, и только когда гости начали разъезжаться, встал у дверей и произнес прекрасную речь против еврейства, коммунизма, атеизма, лжи в прессе и вопиющей аморальности развлечений и искусства. Фривольный тон, пронизывавший все увеселения того вечера, можете быть уверены, сразу стал трезвее. На лицах, еще мгновение назад выглядевших беззаботными и глупыми, появилось задумчивое выражение. Великолепное зрелище.