Гай Давенпорт - Погребальный поезд Хайле Селассие

• Название: Погребальный поезд Хайле Селассие
• Автор: Гай Давенпорт
• Издательство: Митин Журнал, KOLONNA Publications
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-98144-011-2

© Авторский сборник, 1979,1987,1993,1996

© Дмитрий Волчек, 2003, перевод, составление, примечания

© Максим Немцов, 2003, перевод, примечания

---

— Не понимаю, — ответил я, не задумываясь.

Тьюк и Росс обменялись улыбками.

— Он вполне может узнать рядового Росса.

— Да вы нас просто дразните, — сказал я. — Да что этот викарий знает! Он не узнал лорда Гауэра,[56] когда тот приезжал с Фрэнком, или того французского писателя с квадратной рожей.

— Росс — другое дело, — сказал Тьюк.

— О, не боюсь я викария, — сказал Росс. — Я сделал свое самозванство искусством. Я позировал одному художнику, а тот не узнал меня, повстречав на следующий день. Фокус в том, чтобы думать, что ты — никто, и вести себя соответственно.

— Вы должны нам сказать, — сказал Лео. — Вы слишком далеко зашли, чтобы скрывать.

— Но, — сказал Росс, — тут нечего рассказывать. Могу сообщить, что имя мое Чапмен,[57] это чистая правда, но яснее вам не станет, верно? Все в мире так устроено. Человек, которого вы знаете как Росса, оказывается Чапменом. Это стоит Жопы-Что-Всех-Отъебет, как мы выражаемся в казармах. Джорджи Фуракр — это Джорджи Фуракр. Вы знаете, кто вы. Наплодите здоровых мальцов, таких же, как вы сами, и будете сидеть у камелька со своей доброй женушкой.

— Мэри Баскинс, — подсказал Лео, — дурой набитой.

— Ты потерял шанс ее заполучить, когда рыгнул в церкви. Точно жаба квакнула, и викарий от неожиданности потерял строчку во Второзаконии.

— Но викарий может узнать Чапмена здесь, по газетам, картинам? Может, они раньше встречались?

— Я сказал вполне достаточно, — сказал Тьюк. — У меня готов набросок. Как насчет искупаться, что скажете?

Не успели мы и глазом моргнуть, а Тьюк уже скинул одежду. Росс плавал отлично, без напряга. Вилли потом сказал, что он все делал стильно, словно знал самый верный способ.

У нас не было полотенец, мы сели обсыхать на песок, и тут на тропинке послышались шаги, появился викарий, весело покрикивая, опираясь на совершенно ненужный зонтик, как на трость, обмахиваясь светло-желтой панамой.

— О! Ну и ну.

— Вы нас и раньше видели голышом, викарий, — Лео ткнул Вилли локтем под ребро.

— О! Ну и ну. Конечно, конечно. Художнику, рисующему юношей, нужны юноши для рисования. Если я помешал, я могу благоразумно удалиться, что, что?

— Вовсе незачем, — сказал Тьюк. — На самом деле я делал акварельный набросок посетителя, который прибыл на этом вот мотоцикле, и которого хочу вам представить.

— Я заметил мотоцикл, да. Этикет знакомства с джентльменом в костюме Адама довольно интересен, но наши нянюшки легкомысленно оставили его без внимания.

Росс изящно поднялся и пожал руку викария.

— Преподобный Баттон Милфорд, — представил Тьюк. — Рядовой авиации Росс. Он позировал Джону и очень любезно проявил благосклонность к моим работам.

— Весьма польщен, — сказал викарий. — Не одевайтесь ради меня. Классическое образование прививает вкус к пасторалям, если можно так выразиться.

Викарий засмущался, заставив Лео изучить горизонт в поисках, возможно, корабля. А потом спросил:

— Вы были, Росс, на этой недавней, и, надеюсь, последней ужасной войне? Нет, конечно же, нет, вы слишком молоды.

— Был, само собой, — откликнулся Росс. — И это не последняя.[58]

ИОНА (пер. М. Немцова)

В гавани Иоппии в Финикии торговое судно с парой детишек, вышитых черным по желтому, тыквенного цвета, парусу, штивало и найтовило свой груз, когда еще один пассажир пробрался между корзин с фигами, связок кедрового дерева и оплетенных соломой бочонков сладкой воды, которые сгружали с ослов, и отдал плату из кожаного кошеля за провоз до Фарсиса.

У него была редкая черная борода, округлая, корзинкой. Хотя его кофры были аккуратно увязаны, а одежда выдавала в нем опытного путешественника, в глазах сквозила какая-то вороватость, словно где-то поблизости мог оказаться человек, с которым ему совсем не хотелось бы встречаться. Посох его был из оливы, а звали его Голубком. «Теомим», прочел он вслух название судна на носу — значит, образованный. К тому же добавил — просто так, разговор под держать, кому интересно, — что его народ знак Пары Ребятишек называет Близнецами Ребекки или Исавом и Яковом.

— Да, — ответил капитан, — картинки хороши тем, что их можно называть как захочешь. Я слыхал, что вон те звезды называют Двойной Газелью.

— А еще Симеоном и Левием, — заметил Голубок.

Море было темным, точно вино, небо — сладким. Крепкий ветер вывел их из бухты, к другой стороне мира. Моряк играл на тамбурине, парус надувался плотно и туго, а рулевой самоуверенным ревом командовал матросам отдавать или собирать концы, ставить к ветру то или крепить это, пока не удостоверился, что судно, ветер и море — у него в руках.

— Роскошная погода! — таково было мнение купца. — Пока горлянки поспевают, а пауки плетут свои сети, — самое время плыть. В это время года, я имею в виду. А раньше — когда ласточки строят гнезда.

— Знаки, — сказал Голубок, — если б только можно было прочесть их все.

— Догадываюсь я, брат Голубок, что занимаешься ты в этом мире не только соленой рыбой и сушеными фигами?

— Держу пари — ученый, — сказал капитан.

— Книжник, — ответил Голубок, — по инспекторской линии, но и писанию свитков обучен.

Говорил он, как обычно говорят деловые люди, о своей работе по разметке границ, когда государство расширяло налогооблагаемые земли от ворот в Хамафе до берегов Аравы. Он отыскивал для этого правооснование и знал, что Иеровоам,[59] второй, носящий это имя, остался доволен его работой и даже внес его прозвание в дела как консультанта, удостоверявшего правомочность расширения Израиля с религиозной точки зрения.

Ибо Голубок обучался в Гаф-Хефере на законоведа.

Капля дождя — ниоткуда — шлепнулась ему на запястье.

В школе он осваивал составление свитков, но душа его лежала к изучению птиц и растений. Он рисовал больших улитов, овсянок и черноголовых чеканов на полях своих текстов, моабитского воробья, лутка, песочника, мухоловку, бекаса, поганку, веретенника, каменку-попутчика, куропатку, златоглазку.

Он чувствовал, что лучше видит Предвечного в Его творениях, нежели в свитках закона. К мужчинам и женщинам в старину спускались со звезд ангелы, и Предвечный встречался с Моисеем и Авраамом лицом к лицу — пламенем в купине, голосом в ветре. Голубок же предпочитал познавать Предвечного в саду, на лугу, в терпентинной роще.

Благоприятный ветер, сопутствовавший им из Иоппии, задул жаром, точно из печи, а затем — холодком, словно весной дверь отворили. Душно, потом — свежо. Свежо, душно.

Но за неделю до этого, ввечеру, когда он любовался у себя в саду тыквами-горлянками, был ему голос, зазвучал в самом ухе. Изумление его было так же велико, как и страх. Не узнать голос было невозможно. То был глас Предвечного.

Купец указал кому-то и Голубку вместе с ним на сияние кончика мачты.

Этот прерывистый туманный огонек был сродни голосу в саду.

— О не сомневайся, но уверуй!

— Господи, я недостоин.

— Имя твое будет голубь вещий.

Древний иврит Предвечного с его гортанным мурлыканьем и шипящим мерцанием ронял в его сердце одно слово за другим.

Ветер стих, паруса обвисли, море разгладилось.

— Встань, иди в Ниневию в Ассирии, — говорил он. — Иди в Ниневию в Ассирии и выведи людей из их предрассудков. Скажи им, что аз есмь. Скажи им, что судьба — это ложь. Скажи им, что аз есмь то, что аз есмь. Скажи им, что их образы чудовищ и блуждающих звезд — лишь жалкое и глупое понимание бытия.

В холодке после заката сад заполняли тени, горлицы курлыкали в терпентинах. Он любовался белыми, исполосованными горько-зеленым тыковками, длинношеими горлянками цвета песка, ласточкиными гнездами. Огурцами, корнишонами, пепо.

То был старик Вечноживой, вне всякого сомнения. Иона, встань, иди в Ниневию.

Хорошо сделал, что сбежал.

Море начало вздыматься низкими маслянистыми валами.

Какое ему дело до голубятен Ассирии и прогнивших эвкалиптов, где гнездятся пчелы? До львов и гиен Ассирии? У них там своя Иштар, мерзость прелюбодеяния. Они там вычисляют звездный свет, толкут запретные травы, описывают невозможных тварей — крылатых быков, демонов с когтями.

Предвечный — дух, источник нашего бытия, направляющий стопы муравья и зуб лисицы, человек же оставлен свободным взыскать десницы своего творца. Набухающая тыква лежит, а лоза, на которой она набухает, ползет и умножает свои листья. Так и сердце наливается знанием, а тело передвигается по миру, учась равно и у доброго, и у подлого.

Если Предвечный сделал нас свободными, то почему же относится к нам как к рабам?

Там, где черная стена тучи провалилась в потемневшее море, молния пустилась в дьявольскую пляску.

— Шквал, — сказал капитан.

Он ударил так жестко и внезапно, что судно отбросило назад. Парус сорвало, и он гулко лопнул у них над головами. Матросы, взывая каждый к своему богу, стали сбрасывать кладь за борт. На борту этого бессчастного судна, сказал один, есть некто, на кого очень сердит Ваал. Другой вскричал, что с ними — некто, совершивший в глазах Тота нечистое деяние. Кто? Пассажир Голубок забылся крепким сном, околдованный чем-то.