Юрий Поляков - Конец фильма, или Гипсовый трубач

• Название: Конец фильма, или Гипсовый трубач
• Автор: Юрий Поляков
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-39671-7, 978-985-18-1352-6

Искрометный юмор, социальная острота, политическое ехидство и утонченная эротика — отличительные черты прозы Юрия Полякова. И при этом многие мужчины считают его чуть ли не предателем, а многие женщины — профессиональным проводником по закоулкам мужской души.

«Конец фильма, или Гипсовый трубач» — завершение сатирической эпопеи, не имеющей аналогов в современной отечественной литературе. Сюжет, лихо закрученный в первой части «Гипсовый трубач, или Конец фильма» и головокружительно продолженный во второй части «Гипсовый трубач: Дубль два», приходит к совершенно неожиданной для читателя и самого автора развязке.

---

— Неужели вы думаете, только у вас есть семейные секреты, о которых больно вспоминать? — тяжело молвил Дмитрий Антонович. — Вы думаете, у этого «салтана» вместо сердца — пламенный инжектор? Нет, не инжектор…

— Расскажете? — спросил в пространство Андрей Львович.

— Зачем?

— А вдруг это как-то поможет нам придумать новый синопсис.

— Вы же собирались в Москву! — Игровод глянул на соавтора, при этом один его глаз остался мутно-печальным, а второй уже загорелся хищным азартом.

— Ну, ради такого случая я задержусь…

— Ладно уж, слушайте! В восемьдесят шестом Горбачев снял с меня опалу, и я впервые попал на Запад. Мы полетели в Англию на международный фестиваль молодого кино «Вересковый мед»…

«Опять на кинофестиваль?» — остро, но безмолвно позавидовал Кокотов.

13. МУЖЕЛЮБИЦА И МУЖЕЛЮБНИЦА

— Представьте себе — опять! — словно прочел его мысли Жарынин. — В самолете мы, конечно, выпили виски, купленного в валютном магазине, и стали, как водится, спорить о мировом кино: Тарковский, Лелюш, Феллини, Куросава, Бергман… Среди нас оказался один милый паренек, выпускник ВГИКа, потомственный киновед: его дедушка, рецензируя в «Правде» «Потемкина», требовал сослать Эйзенштейна на Соловки. Юноша весь рейс слушал наши словопрения с молчаливым благоговеньем, боясь раскрыть рот, как смертный подавальщик амброзии на пиру заспоривших богов. Но вот самолет приземлился в «Хитровке», равной четырем нашим «Шереметьевкам». Мы ступили на «зеленый остров» и мгновенно из речистых небожителей превратились в косноязычных, «хауаюкающих» дебилов. Только один из нас, тонкодумов и краснобаев, композитор Хабидуллин, написавший музыку к фильму «Юный Энгельс», кое-как изъяснялся строчками из «битлов». Зато наш молчальник-киновед расцвел и весело затараторил на свободном английском. В отличие от нас, пробившихся к вершинам искусства из народной толщи, он окончил спецшколу да еще занимался с природной британкой, которая работала связной у Кима Филби, а после провала великого шпиона была вывезена в СССР в мешке с дипломатической почтой. Я, кстати, давно заметил: чем проще мыслит человек, чем беднее говорит по-русски, тем легче даются ему языки…

— Я тоже заметил! — кивнул Кокотов, вспомнив, как вероломная Вероника сбегала на годичные курсы и сразу затрещала по-английски, точно сорока.

— А полиглоты — так и просто глупы! — усилил мысль режиссер.

— Это понятно, — подтвердил писатель. — У них в голове столько иностранных слов, что для мыслей не остается места.

— Как приятно, коллега, когда мы друг друга понимаем! — улыбнулся Жарынин. — И я дал себе слово: если вернусь, обязательно займусь английским.

— Почему «если»? Вы хотели остаться?

— Конечно! Как и все, я хотел выбрать свободу.

— Почему же не выбрали?

— Знаете, я уже пошел просить политического убежища, но меня обогнал композитор Хабидуллин. Он так торопился, на лице его была такая суицидальная решимость, что я невольно замедлил шаг. «Что есть, — подумал я, — свобода?» В сущности, это, как сказал Сен-Жон Перс, — всего лишь приемлемая степень принуждения. Не более. И ради того чтобы одну степень поменять на другую, более изощренную, я брошу родную страну, верную жену, любимых женщин и, наконец, животворящий русский бардак, питающий своими соками мое творчество? Неужели я останусь здесь и буду жить среди этих странных британцев, которые влачатся в рабстве у банков и говорят так, точно у них отнялась нижняя челюсть? А англичанки? Они же все похожи на переодетых полицейских! Нет! Никогда!

— А что композитор?

— Он добежал — и ему дали убежище… Думаете, Хабидуллин теперь пишет музыку к голливудским фильмам, а его симфонии исполняют в Альберт-холле? Ошибаетесь, он три раза в неделю бегает по вечерам в ресторанчик «Борщ и слезы» — играть на пианино попурри из советских шлягеров, и счастлив, если какой-нибудь турист бросит ему в кепку фунт. Иногда его приглашают на Би-би-си. И он, чтобы продлить вид на жительство, врет в эфире, как гэбэшные костоломы, стращая Колымой, требовали от него музыку к «Юному Энгельсу». На самом же деле, чтобы получить вожделенный заказ от Мосфильма, он гнусно изменил любимому человеку, став любовником заместителя председателя Госкино, мерзкого отроколюбивого старикашки! И это вы считаете свободой?

— Я ничего не считаю…

— И правильно! В общем, вернувшись на Родину, я поспрашивал знакомых — и мне нашли учительницу английского языка. Ей было тридцать пять, выпускница ромгерма МГУ. Жила она, кстати, в элитном, как теперь говорят, доме с консьержкой, что по тем временам было такой же экзотикой, как сегодня охранник подъезда, одетый в железную кирасу и вооруженный алебардой. Звали ее… ну, допустим… Кира Карловна. Она, между прочим, приходилась внучкой одному из сталинских наркомов.

— А как она была, ничего?

— Смотря с кем сравнивать! Если с вашей Натальей Павловной, то и смотреть не на что: маленькая, худая, очкастая и такая вся духовная, что, глядя на нее, легко подумать, что люди размножаются дуновением библиотечной пыли. В ее присутствии никаких желаний, кроме как «учиться, учиться и учиться», у меня не возникало. Она была образована, начитана, неглупа, но и не умна. Впрочем, Сен-Жон Перс, которого вы почему-то не цените, справедливо заметил: «Мозг вмещает ум не чаще, чем объятья — любовь!»

— А сколько языков она знала? — уточнил Кокотов.

— Всего-то два. Но не в этом дело. В ее уме была та унылая правильность, какую часто обнаруживаешь у детей, унаследовавших профессию родителей. Наглядный пример — братья Михалковы. Никита, чье коммерческое православие меня раздражает, все равно, поверьте, стал бы актером, даже если бы родился в семье пьющего сапожника. А вот Андрон — совсем другое дело, и произойди он от бухгалтера, стал бы счетоводом — и никем иным. Ибо талант, коллега, половым путем не передается не только женам, что понятно, но, увы, частенько и детям. Талант — это озорной дар Космоса, и русскую культуру погубят внуки лауреатов Сталинской премии.

— В моем роду писателей не было! — гордо сообщил автор дилогии «Отдаться и умереть».

— Это заметно. Но вернемся к Кире Карловне. Наши занятия шли своим чередом. Порой я ловил на себе ее пытливый взгляд, и мне казалось, я интересен ей не только как ученик, которому на удивление легко дается произношение. Однажды, когда мы проходили тему «В ресторане», я предложил обкатать топик в Доме кино, так сказать, в обстановке, максимально приближенной к застолью. Выпили вина, поговорили, конечно, о жизни. Оказалось, она была несколько лет в браке, потом муж ушел в горы и не вернулся. Вообще не вернулся или конкретно к ней — я уточнять не стал из деликатности. На обратном пути, когда я провожал ее домой, она поглядывала на меня с ласковой выжидательностью. В лифте мне показалось, Кира хочет, чтобы я ее поцеловал.

Ну, думаю, шалишь! Секс из сострадания — не мой профиль!

В прихожей она вдруг неловко поскользнулась на паркете и, сохраняя равновесие, повисла у меня на шее.

Нет, уж! Как потом прикажете отвечать ей неправильные глаголы?

Но собравшись уходить, я вдруг прочитал в глазах бедняжки такое отчаянье, такую вселенскую тоску, такое космическое одиночество… Знаете, если женское одиночество когда-нибудь научатся превращать в электрическую энергию, не понадобится больше никаких атомных станций!

— Мужское одиночество тоже можно использовать…

— Ну, вам-то это теперь не грозит. В общем, я махнул рукой и поцеловал ее в губы, на всякий случай стараясь придать этому поступку оттенок товарищеской шутливости, а в ответ получил, как сказал бы ваш чертов Хлебников, в буквальном смысле «лобзурю»… Ну, потом, конечно, было послесодрогательное смущение. Это когда мужчина и женщина всеми силами стараются после случившегося не смотреть друг другу в глаза, ибо удовольствие уже закончилось, а отношения еще не начались. На следующем занятии мне, конечно, было жутко неловко, и я все время путал паст перфект с презент перфектом. Но когда Кира, явно нарочно уронив карандаш, гибко за ним наклонилась, я вдруг заметил, что на ней нет трусиков. Ну никаких! Эта милая забывчивость стала роковой. Впредь наши занятия делились на две неравные части: учебную и постельную. Кстати, она оказалась неплохим методистом, и мой альковный английский потом не раз выручал меня при тесном общении с иностранками. А под шкуркой библиотечной мыши, доложу я вам, таилось страстное, ненасытное, изобретательное женское существо. Казалось, Кира, не доверяя грядущим милостям судьбы, запасалась впрок плотскими восторгами, словно обитатель пустыни — водой.

Глядя на счастливое сотрясение наших тел как бы со стороны, я часто задумывался о том, что ни одна самая прочная титановая конструкция не выдержала бы столь бурных и многочисленных содроганий, которые претерпевает человек на протяжении своей половой жизни! Но при всей самоотверженности страстность Киры была чуть наивна, даже простодушна — и это придавало особое очарование нашим свиданиям. Потом я случайно обнаружил у нее в тумбочке американский самоучитель обольщения под названием «Как найти своего мужчину, покорить его и привязать к себе морским узлом». В этой книжке было все: и ласковый выжидательный взгляд, и поцелуи в лифте, и скользкий паркет и, конечно, упавший карандаш без трусиков.