Ежи Сосновский - Апокриф Аглаи

• Название: Апокриф Аглаи
• Автор: Ежи Сосновский
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Шпионский детектив
• Год: 2004
• ISBN: 5-352-00739-1

«Апокриф Аглаи» – роман от одного из самых ярких авторов современной Польши, лауреата престижных литературных премий Ежи Сосновского – трагическая история «о безумной любви и странности мира» на фоне противостояния спецслужб Востока и Запада.

Героя этого романа, как и героя «Волхва» Джона Фаулза, притягивают заводные музыкальные куклы; пианист-виртуоз, он не в силах противостоять роковому любовному влечению. Здесь, как и во всех книгах Сосновского, скрупулезно реалистическая фактура сочетается с некой фантастичностью и метафизичностью, а матрешечная структура повествования напоминает о краеугольном камне европейского магического реализма – «Рукописи, найденной в Сарагосе» Яна Потоцкого.

---

– Иногда мне такое приходит в голову. Знаешь, – я рискнул пойти на откровенность, – произошедшее причиняет боль, но, с другой стороны, иногда что-то во мне шепчет: «Какое комфортное несчастье!» Ведь как-никак брак требовал от меня некоторых усилий и разрушился не по моей вине. Какое облегчение, а? Свободный и безвинный.

Он слушал меня. Действительно, слушал. И может, именно поэтому я вдруг ощутил стыд.

– Нет, не желаю об этом говорить. Еще не сейчас.

– О'кей. Ну что, пошли отсюда?

– Сперва надо расплатиться.

– Да, правда. – Адам позвал официантку. Заплатили мы пополам. – Подобный опыт, – ни с того ни с сего произнес он, – смахивает на инъекцию в сосуды какой-то пластиковой субстанции: чуть-чуть побаливает, но тело от этого делается тверже. Так что не дай себя раздавить, кузен. Не дай себя раздавить. В дверях «Доротки» он снова остановился.

– Да, вот еще что, – произнес он. – Ты когда закончил эту школу?

Я задумался.

– В восемьдесят шестом.

– Между прочим, подумай, кто бы это мог быть: он уже тогда тут преподавал, живет где-то неподалеку, умеет хранить тайну, и ему можно поручить следить за чем-нибудь или кем-нибудь. Политические симпатии… скорее, коммуноид, но такой, не бросающийся в глаза. И вообще он не бросается в глаза. Кто-нибудь из учителей, по-твоему, подходит под такой портретец?

Я попытался сосредоточиться. Земля слегка раскачивалась, я ощущал голод, а между тем, когда я встал, во мне с удвоенной силой зазвучал старый вопрос: понимает ли он, что говорит? А если да, потому что по всему так оно и выходило, почему время от времени не пытается проконтролировать, что я о нем думаю? Эта дурацкая история со скрипачкой, а перед этим лекция об автоматах – как это понимать: он нашел себе безотказного слушателя или же, как, между прочим, признался сам в определенный момент, говорил что-то вместо? А если так, то вместо чего? Я пожал плечами.

– Когда я учился, в партии были, насколько мне известно, военрук, физрук, директор… но он уже не преподавал. И кажется, Флоркевич, биологичка.

– Ему вовсе не обязательно быть членом партии.

– А что тебя вообще интересует?

Он недовольно поморщился.

– Так ты можешь назвать или нет?

– Мне нужно знать чуть побольше. А так никто мне в голову не приходит.

Адам извиняюще улыбнулся.

– В сущности, все это неважно. Пока. – И неожиданно он произнес нечто, отчего я, прямо скажем, остолбенел: – Спасибо, что потратил на меня столько времени.

И он двинулся в свою сторону, прежде чем я успел хоть что-то вякнуть.

11

«Итак, после нашей встречи я поразительно много знаю об Адаме, – думал я. – Итак, после нашей встречи я все так же ничего о нем не знаю. Итак, после нашей встречи я, по крайней мере, знаю, что у него есть некая тайна. Или же он изображает ее. Сраный лицедей. Алкоголь плюс нереализовавшиеся артистические склонности равняются разгулу фантазии». Та скрипачка под деревом так и стояла у меня перед глазами. И к тому же вопросы об учителях и – неожиданно вспомнилось мне – туманное упоминание про то, что Адам боится, что кто-то, кроме него, бывает вечерами в школе. Что он там сторожит? Кого? «Но хотя бы ко мне он относится как к другу, которому можно довериться, – подумал я. – Да при чем здесь доверие? Он попросту проверяет. Экспериментирует. Только зачем? Со скуки. Мстит родственникам». Я предположил, что в глазах Адама несу ответственность за тетю Люсю, и мне захотелось смеяться.

Утром мне пришла в голову еще одна горькая гипотеза. Я пришел в школу и с места в карьер наткнулся на Пуэллу, которая, проходя мимо меня, мимоходом бросила:

– Ну и как там с паном Клещевским? Все в порядке?

Выходит, наша воскресная встреча вполне могла быть разработкой этакого алиби для себя. Потому что я ответил: «В полном порядке», – да еще с самой лучезарной улыбкой, на какую только был способен, а вот если бы он не позвонил, если бы оставил меня в моем субботнем раздражении, то я вполне мог бы оказаться не на его стороне. Мог бы наплести про него все, что угодно. «Так что пианолой и рассказом об автоматах он сделал меня своим союзником», – не без удивления думал я, глядя на удаляющуюся спину Пуэллы. Значит, вот почему он захотел увидеться со мной уже вчера. Чтобы предупредить ее вопрос. Однако, поднимаясь по лестнице в учительскую, я снова впал в сомнения: а нужно ему это? Так ли уж важна для него эта работа? Ведь он не любит учить. И сидит он здесь совсем по другой причине. Из-за какой-то тайны. Или по инерции. «Когда тебе ничего не хочется, – припомнилось мне, – начинаешь видеть мир равномерно, без искушений, без соблазнов, и нет в тебе никаких желаний, никаких вожделений, никакой ненависти».

Когда я забирал классный журнал, меня задержала Флора. Она встала так близко, что я почувствовал ее духи, какой-то цветочный аромат, как будто она и вправду была молоденькой девушкой, а не уже несколько отцветшей дамой; с запахом духов сочетались ее улыбка и жест, каким она погладила меня по щеке.

– Очень хорошо, что ты занялся в субботу паном. Клещевским, но всем нам было ужасно жаль, что потом ты не вернулся.

Воображение вдруг подсунуло мне картинку: Флора вытаскивает из бронированного бюстгальтера огромных размеров грудь и кокетливо подсовывает мне, чтобы я ее поцеловал; видимо, на лице у меня появилось идиотическое выражение, потому как она вдруг отступила на более приличное расстояние и уже официальным голосом добавила:

– У меня к тебе огромная просьба. На прошлой неделе я забыла тебе сказать, что на тринадцать часов у меня в Музее техники заказана демонстрация Стеклянной Девушки четвертому классу, так не мог бы ты их освободить от занятий? Потом я тебе как-нибудь компенсирую.

Я машинально, с дурацкой готовностью кивнул головой. «Опомнись, – подумал я, но она так смотрела мне в глаза, что мне становилось все жарче и жарче, – она могла бы быть твоей матерью», – мысленно приструнил я себя. «Почти», – кто-то внес во мне поправку, а еще какой-то голос внутри меня, здорово смахивающий на дьявольский, шепнул: «Дорогуша, пан Драбчик отправлен в отставку. Yes, my sweet prince».[29] Похоже, я покраснел, машинально взял журнал второго «а», в котором у меня не было уроков, поставил на место и, чтобы скрыть замешательство, поинтересовался:

– А что такое Стеклянная Девушка?

Флора обольстительно улыбнулась и каким-то низким, словно бы нутряным, утробным голосом ответила:

– Модель обнаженной женщины, на которой показано, что у нее внутри.

К счастью, нас разделил историк, торопившийся на контрольную к первоклассникам.

– Вам что, обязательно нужно загородить проход? – буркнул он.

Флора, видимо, раздражала его, и меня тоже, вспомнил я, меня тоже. Идя на урок, я уже был способен посмеяться над этим происшествием. Более всего смущало меня то, что кто-то мог это заметить. Близкий контакт третьей степени: одинокий молодой человек vis-a-vis огромного бюста. Ладно, проехали. А теперь «Бездомные».[30] Как это там? «Юдым почувствовал, как в него вонзаются холодные клыки наслаждения». Но это при виде лодыжки семнадцатилетней девушки, а не от лицезрения застегнутой до самого горла пятидесятилетней дамы. Я рассмеялся, нажав, как обычно, на дверную ручку классным журналом: температура тела у меня, похоже, возвращалась к норме.

– Когда читаешь «Бездомных», – начал я урок, – следует помнить, что роман этот написан эзоповым языком. Вы помните, что такое эзопов язык? – утомленные кивки нескольких голов, утомленные до такой степени, что при взгляде на них меня непреодолимо потянуло в сон. – Ожешко была чемпионом мира в обходе цензуры, а вот Жеромский переусердствовал. И в результате никто, кроме первых читателей этой книги, не в состоянии сразу сориентироваться, когда автор подмигивает ему. Он изъясняется как-то не вполне вразумительно, что-то важное зашифровывает. Начнем сразу с самого главного вопроса: как погиб инженер Кожецкий?

Тишина. А чего еще было ждать? Может, следовало бы сначала полистать книгу, напомнить содержание. Совершенно неосознанно я вперился взглядом в Яцека с первой парты (он напоминает мне Джона Леннона); тот испуганно дернулся, чем привлек уже вполне осознанное мое внимание, и наконец пробормотал:

– Ну-у… это… самоубийство совершил.

– Вы уверены?

Наконец-то ученики зашуршали. Значит, все-таки живы, и я не один в этом чертовом классе.

– А как же? Ясное дело, самоубийство. Он покончил с собой.

– Пальнул себе в лоб, – перекричал всех Филипп, скейтбордист.

– В таком случае проверьте, – сказал я. – Где тексты?

У меня было несколько минут передышки, так как ученички полезли под парты в сумки и портфели, и у некоторых оказались с собой книжки; Филипп побежал за экземпляром в библиотеку, кто-то сокрушался, что забыл книгу дома, а Алина принялась жаловаться, какие тяжести им приходится таскать на себе, короче (как я уже не раз имел возможность убедиться), всё по стандарту. Затем начались поиски нужного фрагмента, и, прежде чем Яцек выкрикнул: «Это где-то в конце», – я мог составить представление, кто из класса заглядывал в роман, потому что несколько человек принялись листать бедного Жеромского с первой страницы.