Ежи Сосновский - Апокриф Аглаи

• Название: Апокриф Аглаи
• Автор: Ежи Сосновский
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Шпионский детектив
• Год: 2004
• ISBN: 5-352-00739-1

«Апокриф Аглаи» – роман от одного из самых ярких авторов современной Польши, лауреата престижных литературных премий Ежи Сосновского – трагическая история «о безумной любви и странности мира» на фоне противостояния спецслужб Востока и Запада.

Героя этого романа, как и героя «Волхва» Джона Фаулза, притягивают заводные музыкальные куклы; пианист-виртуоз, он не в силах противостоять роковому любовному влечению. Здесь, как и во всех книгах Сосновского, скрупулезно реалистическая фактура сочетается с некой фантастичностью и метафизичностью, а матрешечная структура повествования напоминает о краеугольном камне европейского магического реализма – «Рукописи, найденной в Сарагосе» Яна Потоцкого.

---

– Я не голоден, – объяснил он.

Он видел вопрос в ее глазах, но что он мог ей рассказать? Что сошел с ума по причине своей неудавшейся карьеры? Это было бы все равно что обвинение. Или того хуже, пересказать ей свои галлюцинации, допытываться у Лили, действительно ли она существует? Отодвинув тарелку с яичницей, к которой он даже не притронулся, Адам встал у окна. Естественно у входной двери торчал стриженный ежиком.

– Что такое? – Лиля принялась чистить мандарины. – На, съешь, это очень полезно.

Адам пригладил руками волосы и принялся массировать себе затылок.

– Я встретил одного типа, который наговорил мне кучу чудовищных глупостей, – наконец произнес он. – Я видел его впервые в жизни. Видимо, он хотел нас поссорить. Мне даже повторять не хочется, что он нес. Но потом, уже дома, я впал в какое-то странное состояние. Не знаю, что происходит, но, может, мне снова нужно вернуться к занятиям музыкой. Я словно перестал быть собой.

Он обернулся. Лиля все так же чистила мандарины, медленно, старательно, с какой-то странной сосредоточенностью.

– Ты хочешь уйти от меня? – тихо, не поднимая глаз, спросила она.

– Лиля, ты что! – Он, покачиваясь, стоял возле подоконника и после невыносимо долгого мгновения неуверенности осторожно заговорил: – Лиля, ты…

– Молчи, – попросила она. – Это ужасно больно.

– Но ты даже не знаешь, о чем я хочу тебя спросить.

По правде сказать, он и сам не знал.

– Догадываюсь. Ты разговаривал с каким-то человеком, который хочет нас поссорить. Остальное видно по выражению твоего лица. Он сказал тебе, что когда-то я была проституткой, да?

У Адама вдруг пересохло в горле.

– А ты была?

– Нет.

«Она сделала ошибку», – подумал он. Что-то тут не сходится. Она должна была возмутиться: «Как ты мог?!» Должна была взорваться, влепить ему пощечину. А она все чистила мандарины.

После долгого молчания он услыхал еле слышное:

– Как ты мог…

Слишком спокойно произнесено.

После этого она встала и ушла в спальню, закрыв за собой дверь.

И он опять остался один, ощущая себя полным дураком, не способным разобраться в путанице обуревающих его чувств. И главное, он по-прежнему пребывал в какой-то ирреальности, и ему очень хотелось пробудиться, вырваться из нее. Ибо подлинное его «я» сидело в это время на улице Тувима и репетировало этюды и как-то по-доброму злилось на мать; по-доброму, втайне и, по сути дела, словно бы понарошку. А здешнее «я», участвующее во сне, который становился все более странным и нелепым, в первые минуты ничего не чувствовало, но потом принялось представлять себе Лилю в объятиях незнакомых мужчин, которые нанимают ее на время, ложатся с ней без любви, мужчин, прижимающихся головой к ее промежности, – и результат: ярость, ревность, от которой корчит все тело, и знакомая боль – испытанная им тогда, у моря. Вожделение. Да, вожделение. Она произнесла: «Нет». Однако то, что сказал Хэл Стерлинг, как-то объясняет эти тысячи долларов в доме, нежелание говорить о прошлом, легкость, с какой она ввела его в мир эротики. «А ведь она не была невинной», – пришло ему в голову, как будто это когда-нибудь было проблемой в те несколько месяцев, что они пробыли вместе. Ему припомнилось впечатление, какое она произвела на него в их первую встречу в Лесной подкове, припомнилось то тревожащее сочетание изысканности и порочности; ну да, это, разумеется, все-таки куда легче принять, чем работу на КГБ и искусственное, механическое происхождение ее живого тела. Живого, желанного, жаркого тела. Да, она не похожа на куклу, просто она была дорогостоящей девкой, которую желали мужчины и которой они были согласны платить. (Но она сказала, что не была. Однако почему-то предположила, что именно это сообщили ему о ней.) С другой стороны, отозвался его внутренний Хэл Стерлинг, такие рискованные признания любимому мужчине не делают без принуждения, без необходимости, а в данном случае никакого принуждения не было; разве что этим страшным признанием она хотела скрыть куда более страшную действительность. Например, то, что она не человек? Что за чушь. Или, например, то, что она и сейчас изменяет ему. Там, в том здании, через несколько домов от военкомата, о котором говорил американский агент. Адам достал из холодильника водку, но поставил ее обратно: он должен оставаться трезвым, должен быть уверен, что все это происходит в действительности, как бы больно это ни было. «И что же дальше?» – подумал он и с беспокойством представил себе, как за закрытой дверью она задает себе этот же самый вопрос. А если она пришла к выводу, что ничего? Где, кстати, в этом доме хранятся лекарства, как он посмел оставить ее одну так надолго, ведь могло же произойти все что угодно. Он побежал в спальню.

Она лежала на животе, вжавшись лицом в подушку. Дрожащими руками он прикоснулся к ней, она недовольно дернулась.

– Лилечка, – шептал он, – Лилечка… Ну пожалуйста, не сердись на меня, не сердись…

Она подняла голову, перевернулась на спину, печально взглянула на него. Сейчас она не плакала, да и вообще не плакала; на лице у нее не было следов слез. Она вздохнула.

– Я была, – прошептала она, – не здесь, в Гдыне. Несколько лет. – Она прятала от него глаза, блуждала взглядом по потолку, по стенке. – Я хотела вырваться, но не могла. Произошел нервный срыв… Мне помог отец. Знаешь, у меня был замечательный отец. Он устроил меня на работу в Варшаве, но тогда он был уже смертельно болен. Умер он в прошлом году.

Адам взял ее за руку. Лиля не отняла ее, но и не ответила на пожатие. Как будто не чувствовала его.

– Ты был для меня счастливым шансом. Такой чистый. Красивый и чистый. Прости, я должна была признаться тебе в самом начале. Но мне хотелось обо всем позабыть. Сейчас ты уйдешь от меня.

Он прошептал что-то невразумительное в раковину ее ладошки. Да, он чувствовал боль, чувствовал страшную ревность, но от подобного решения был бесконечно далек. Бросить ее? Сейчас? Когда их взаимоотношения – он ясно это видел – обрели равновесие, поскольку не только он зависел от нее, но и она от него?

Адам посмотрел на нее. Когда-то ее лицо казалось ему хищным, потом ликующе-чувственным, а сейчас в нем была только усталость. И это растрогало его.

– Успокойся, Лилечка, – чуть слышно произнес он. – Если только ты захочешь… А те люди, они… оттуда?

– Я не знаю, что это за люди. Я их никогда не видела. Но это хоть что-то объясняет. Я не знаю, – повторила она. – Я ничего худого никому не сделала, никому ничего не должна. И порвала я с этим уже давно. Но это как болото. Возможно, это тянется за мной.

– Расскажем все в милиции. Все-таки какой-никакой след. И нам спокойнее будет.

Она замотала головой.

– Ты что, объявишь в милиции, что живешь со шлюхой?

– Лилечка, я живу не… Я живу с самой чудесной женщиной, которая свалилась мне с неба, – однако он уже понимал, что она права.

– Как долго у виртуоза есть еще шанс вернуться на эстраду? – неожиданно спросила она.

– Что ты имеешь в виду?

– Я хочу знать, есть ли у тебя еще шанс. Например, принять участие в следующем конкурсе.

Укол.

– Это важно для тебя?

– Не в этом дело. Я думаю о тебе. Ты ведь хочешь играть?

Он покачал головой.

– Конкурсы происходят раз в пять лет для пианистов до тридцати. Так что это уже не для меня. А играть вообще… – Он в нерешительности замолчал и крепко прижался к ней. Шепнул в ухо: – Кроме тебя, для меня ничего не важно. Лиля, я тебя не брошу.

– И все-таки сколько, – она отодвинулась от него, – у тебя времени? Если бы ты захотел вернуться?

Адам пожал плечами.

– Это от многого зависит. Бывает, люди возвращаются через десятки лет. Но то мастера. А у меня, наверно, есть еще года три… Только я не хочу. Вообще, это не имеет значения. Я хочу быть с тобой, и важно только это, – в последний момент он удержался от того, чтобы предложить ей стать его женой, но момент был не слишком подходящий. Поэтому он вновь прижал ее к себе и, целуя странно сухие щеки, шептал: – Я очищаю тебя от всего. От всех, – он с трудом выдавил из себя, – кто обладал тобой. Отныне существуем только мы.

16

Но, оказывается, забыть было не так-то легко. К тому же при постоянном ощущении опасности, поскольку таинственные сопровождающие никуда не делись, а Хэл Стерлинг, если он существовал, явно задумывал что-то новенькое. При чувстве нереализованности, так как бесстрастное замечание Стерлинга «во что вы превратились» было подобно пощечине. Оно пробуждало стыд. При чувстве вины, потому что приближались праздники, а Адам не мог прийти к родителям на Рождество ни один, ни с Лилей. И наконец, при ощущении того, что, о чем бы они ни говорили, они согласно умалчивали об ужасном Лилином признании, а между тем помнили, что оно прозвучало. Любые жесты были либо его отвержением, либо подтверждением; даже если они возникали спонтанно, взгляд второго партнера невольно включал механизм соображений наподобие тех, что начинали крутиться в голове у Адама: «Она думает, что я изображаю, будто для меня это неважно» или «Она думает, что я думаю, будто она доказывает, что к этому она не возвратится». Или: «Она думает, что я грустный, потому что не могу забыть о ее прошлом. Она думает, что я думаю, будто она так относится ко мне, потому что была той, кем была». Спираль которую он был не в состоянии разорвать.