Рамон Фолк-и-Камараза - Зеркальная комната

• Название: Зеркальная комната
• Автор: Рамон Фолк-и-Камараза
• Издательство: Радуга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1989
• ISBN: 5-05-002402-1

Роман вводит читателя в сложный внутренний мир человека, вернувшегося на родину после долгого отсутствия и переоценивающего пройденный жизненный путь с тем, чтобы обрести устойчивые ориентиры для своего творчества. Книга отмечена ведущей литературной премией Каталонии «Рамон Льюль».

---

И я не плачу, да и не заплачу о родине, вновь оживающей родине; меня тревожит лишь то, что я никак не могу сюда вернуться. Когда я уехал, мне казалось, я покидаю Каталонию не навсегда, отправляюсь не в изгнание, а в путешествие, однако теперь, когда мы снова есть, я и вправду чувствую себя изгнанником, эмигрантом, чего никак не мог предвидеть в те годы, говоря: «Наш дом станет для нас целым миром, куда мы приедем, там и будет Каталония».

Но прошло время, многое переменилось, открылось немало истин. Вот, например, я знаю теперь, что пословицы и избитые фразы (да, даже избитые фразы) порою бывают не только верны — они, к счастью или к несчастью, верны почти всегда, — я убедился, что все это правда: конь о четырех ногах, да спотыкается; повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить; что посеешь, то и пожнешь; погуляешь — так и воды похлебаешь (в детстве, да и не только в детстве, я думал, как это несправедливо: мало того, что человек не работал, а гулял, так его еще даром и водой поят). Правда — где родился, там и пригодился, правда и что люди (может, не все, но большинство по крайней мере) имеют корни (вот избитая фраза), что у нас есть одна только родина (еще штамп), что на чужой почве мы вянем и вырождаемся (сверхштамп) и что самую безобразную из женщин мы способны любить, если это наша мать, и в самом неуютном доме нам тепло, если дом этот — наш, и мы любим самый недостойный народ — если он наш, и самую нищую страну — если это родина, и чем больше любим мы свою мать, свой дом, свой народ, свою землю, любим искренне, хотя они уродливы, бедны, недостойны, тем более мы способны любить других, любить другие народы, чужих матерей, чужие дома…

Все это — корни, воздух родины, тепло родного очага, — все, над чем я смеялся, оказалось истиной, которую мои домашние, видимо, знали; я имею в виду Аделу, да и детей. Возможно, они чувствовали то же, что и я, или по крайней мере понимали, что́ я чувствую.

Должно быть, в том и причина моего приезда. Книга пока не состоялась, но явился человек (не новый, а именно прежний человек), дал мне силы и вдохновил опять сесть за машинку не для сотворения очередного перевода или чего-то столь же образцового, но для того, чтобы заглянуть в зеркала, окружающие меня.

Да, мне уже ясно: то, чем я занимаюсь, не называется «писать», это не создание романа, это попытка объяснить себе себя, поиски твердой почвы под ногами, от которой можно было бы оттолкнуться, ну и в конечном счете попытка пофантазировать немного, ведь отражение в зеркале, — не сам предмет, как он есть: зеркала искажают, деформируют вещи больше или меньше, смещают оси, меняют перспективу, приближают и удаляют, затуманивают изображение или делают более четким, как на тщательно прорисованной гравюре: ни я, ни другие запечатленные на этих страницах люди в жизни не такие — не такие тучные, пузатые, коротконогие, как в одних зеркалах, не такие тощие, долговязые, длиннорукие, как в других.

Да, мне уже ясно: зеркало отразило дом моего отца, беседку, галерею и террасу, наложив его изображение на изображение домика, который мы с Аделой построили в Вальнове вплотную к старому, и было бы несправедливо, да и невозможно отделить прежние отражения от нынешнего. Как оторвать отражение настоящего от отражения будущего, а отражение будущего — от того, что рисует нам наше воображение! Они вечно путаются, накладываются одно на другое, и вот одновременно возникают, как наяву, на месте одного и того же поросшего ежевикой и сорняками пустыря, теннисный корт и «бассейн», а на месте диких дебрей вокруг дома одновременно видишь лес, а вдалеке — море фабричных труб, море каменных крыш…

Кто знает, может, когда-нибудь я обнаружу, что все совсем не так, как мне кажется, что я не совершал этой отчаянной вылазки, а мой самолет не отрывался от взлетной полосы и все еще ждет, не подбегу ли я, запыхавшись, с чемоданом и пишущей машинкой. И окажется, что таксист-андалусец только мог бы существовать, но не существовал на самом деле, и вообще все было сном, мечтой, призраком, игрой зеркал, создавшей из воздуха удода, и стадо овец, и этого поседевшего за пишущей машинкой чудака, от нечего делать толкующего о какой-то книге, которую, конечно, он никогда не напишет.

И все же воистину существует дверь на террасу, и я не могу ее открыть, и придется открывать другую. За рассказом об одиночестве и зеркалах я засиделся так, что потерял ощущение времени, и вот на дворе уже ночь, а камин не затоплен и придется обойти дом вокруг, чтобы принести дров. Не забыть бы надеть плащ — да-да, перестав печатать, я услышал предательский звук. На каменный пол террасы падают капли — идет дождь.

14

Возможно, это покажется невероятным, но в восемь утра меня разбудил дождь. Да, дождь лил не переставая, а может, он перестал, а потом пошел вновь, кто знает? Во всяком случае, вода бешено низвергалась с неба, словно впервые за много лет представилась такая возможность и ее надо использовать до конца. Я лежал в темноте, слушал шум ливня и размышлял, стоит ли вставать или лучше повернуться на другой бок и поспать еще часок-другой.

Наконец я решился. Разве можно раскисать из-за плохой погоды? В конце концов, дождем можно даже любоваться, если не собираешься выходить из дома или именно в этот час загорать на пляже. Да, в дожде есть своя прелесть. Правда, когда он не прекращается восемь дней кряду, ее почему-то перестаешь замечать.

Я поднялся с постели, решил открыть жалюзи… Совсем забыл! Ведь шнур оборвался, жалюзи не поднимаются, а дверь не открывается! Надо бы позвонить плотнику, да стоит ли? Осталось всего три дня, это время можно пользоваться и задней дверью, ничего страшного.

На улице тем временем лило как из ведра, а в комнате стало так темно, что, оставив в покое дверь, я поторопился раздвинуть занавески.

Позавтракав горячим молоком и черствым хлебом трехдневной давности, я решил, что «пришла пора» и помыть посуду и убраться в доме. Всего-то полчаса работы… Нет, полы мыть не буду и пыль вытирать тоже. Кому это нужно? Да еще в такую погоду, когда с улицы тащится всякая грязь.

А затем — долгожданная награда: придвинем столик к окну и выкурим трубку после трудов праведных. Правда, другой труд едва начат (я имею в виду план романа), но он может немного подождать. У нас, писателей (вернее, у них, писателей), есть одно преимущество перед простыми смертными: даже когда они ничего не делают, совесть их совершенно чиста: они работают (наконец-то я бессознательно говорю о писателях в третьем лице!), т. е. копят впечатления и воспоминания, а сладкий досуг — лишь обманчивая видимость. На самом деле эти «рабочие пчелы пера» без устали трудятся, пьют «нектар жизни» и втайне от всех готовят свой волшебный мед, чтобы рано или поздно преподнести его в дар человечеству.

(Наверное, я выражаюсь слишком витиевато и возвышенно, но ничего не поделаешь, я сказал лишь то, что хотел сказать.)

Так иногда мучаешься с какой-нибудь сложной проблемой, а потом, плюнув на все, ложишься в постель и мгновенно засыпаешь. А утром вдруг понимаешь, что выход почти найден, или вспоминаешь имя человека, который может помочь тебе (при этом весь предыдущий день ты ломал голову, пытаясь вспомнить его имя).

Я чувствовал себя прекрасно, даже замечательно. И правда, о чем больше мечтать? Кофе, трубка, дождь за окнами, очень романтично. И все же что-то не давало мне покоя. Ну конечно, сломанные жалюзи! Через несколько минут они уже раздражали меня настолько, что я почувствовал необходимость немедленно позвонить плотнику. Без этих жалюзи мое счастье неполно.

Итак, я позвонил плотнику. Он был весьма любезен: «Да, мне уже сказали у Жауме, что вы приехали, неужели совсем один? Ну конечно, пришлем кого-нибудь, может, даже сегодня, только вот погодка — сами видите. Но уж к вечеру обязательно, можете не волноваться».

Затем я снова сел поближе к окну и вдруг вспомнил эту, прямо скажем, комическую сцену: я поднимаю жалюзи, шнур рвется, и они падают, издав глухой хлопок, словно брезентовое «одеяло», которым тушат пожар.

Если бы отец присутствовал при этом, он тут же снял бы своей старой камерой замечательный гэг: его младший сын Себастьа в свои пятьдесят четыре года так же неловок, как маленький Себастьа, из старых семейных фильмов, который делает не в такт с остальными упражнения шведской гимнастики (наверное, я послужил прототипом для солдата Бадиу из отцовской пьесы «Король, не умевший смеяться»).

Вторая чашка кофе показалась еще вкуснее первой, трубка раскуривалась великолепно, дождь навевал приятные воспоминания, однако мне вдруг подумалось, что во всех фильмах, снятых отцом, несчастный маленький Себастьа предстает неловким, нескладным, у него постоянно все валится из рук, а родные только смеются над беднягой. Надо сказать, меня эти сцены развлекали куда меньше. Когда братья и сестры, смотревшие фильм, покатывались со смеху, я старался убежать подальше и забиться в темный угол, пока наконец из комнаты не раздавались голоса: «Себастьа, иди скорее, это уже не ты, здесь овцы», или косари, или девочки, играющие на пианино.