Анатолий Луначарский - Том 1. Русская литература

• Название: Том 1. Русская литература
• Автор: Анатолий Луначарский
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Критика
• Год: 1963

В восьмитомное Собрание сочинений Анатолия Васильевича Луначарского вошли его труды по эстетике, истории и теории литературы, а также литературно-критические произведения. Рассчитанное на широкие круги читателей, оно включает лишь наиболее значительные статьи, лекции, доклады и речи, рецензии, заметки А. В. Луначарского.

Первый том объединяет статьи, рецензии, речи, посвященные русской литературе конца XVIII — начала XX века.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

«Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружен»8.

Мало того: «Из всех детей презренных мира, быть может, всех презренней он».

Потому, что таков он как обыватель, как Иван Иванович, как Александр Сергеевич, как Николай Алексеевич. А что это такое — тот момент, когда «до слуха чуткого коснется божественный глагол»? Что такое этот божественный глагол? Это — социальность. Поэт, когда он творит, перестает быть Николаем Алексеевичем, он становится глашатаем огромных массовых человеческих дум, ощущений и эмоций. Поэт, когда он творит, знает, что он говорит для сотен тысяч, может быть, для миллионов, что он трибун, что он перед лицом сограждан и, может быть, вечности. И вот тут-то побеждает в нем его социальная личность. Он перерождается, только лучший, только чистый металл звучит теперь в колоколе его души.

Вот этот-то перерожденный человек, вот этот социальный человек, вот этот-то «Человек» должен быть велик в индивидууме, чтобы личность могла стать великим поэтом. Это первое условие. Оно целиком выполняется Некрасовым. Его лиризм горяч, горек, величествен, глубок. Это прекрасная душа. И, кроме того, те большие чувства, которыми он заражает нас, суть чувства, которые были бесконечно необходимы для роста русской общественности и которые необходимы еще и сейчас, ибо задачи, стоявшие перед русской разночинческой, крестьянской общественностью 70-х и 60-х годов, еще стоят и перед пролетарской общественностью 20-х годов нового века.

Но этого еще мало для того, чтобы быть великим художником. Можно представить себе великую душу, полную прекрасных страстей и ярких мыслей, но неспособную передать их в образах, словно порван провод, замыкающий ток между душой автора и душой читателя, можно быть Рафаэлем без рук.

Ничего подобного у Некрасова. Его произведения как нельзя больше адекватны его мысли. С самого начала он всем понятен, все его подхватывают, все его прочитывают, все его заучивают наизусть, все его поют, даже вплоть до грамотного крестьянства. Заметьте, никогда не жаловался Некрасов, как Тютчев, что «мысль изреченная есть ложь»9. Совсем другая трагедия Некрасова. Он часто жалуется, что стихи его недостаточно правдивы. В каком смысле? В том, что жизнь его не стоит на высоте его проповеди, а не в том смысле, что проповедь его не стоит на высоте его замысла.

Стихи Некрасова недостаточно гладки? А кто сказал, что гладкость стиха есть непременно достоинство? Кто это доказал, что об ужасах жизни народа надо непременно писать гладкими стихами? Разве от прозы художника требуется не то, чтобы весь ритм ее соответствовал содержанию? Разве не велик художник, проза которого задыхается, прыгает, падает вместе с содержанием, о котором он повествует, и разве стихи не должны быть именно такими? Разве надо зализывать до степени салонной акварели портреты чудовищной действительности? Какие это пустяки! Если бы стихи Некрасова были более вылощены, более мелодичны, то это действовало бы как ложь. Если человек о смерти своей матери рассказывает, соблюдая все правила синтаксиса и стилистики, то это произведет на всех впечатление чудовищного лицемерия или бессердечия. То, что сам Некрасов принимал за неуклюжесть своего стиха, было поистине только его суровостью. Неуклюж он потому, что тема его неуклюжа, потому, что он искренен, неуклюж потому, что мощен. И было бы жалко, если бы в нем хотя бы на гран было менее этой неуклюжести. Но зачем же тогда не проза, а стихи?

Потому, что высший пафос, в котором жила душа Некрасова, просится петь. И вот вам совет, как надо проверять хороших поэтов. Если поэт не поется, то пусть бросит стихи и пишет прозой, он, быть может, окажется прекрасным прозаиком. Стихи должны петь, петь внутренне в вашей душе, если вы про себя читаете стихи, невольно ритмизироваться и мелодизироваться, если вы читаете их вслух. Именитые и безымянные композиторы перелагают их на настоящую музыку. Разве все это не верно для Некрасова? Я не знаю, породили ли даже Пушкин и Лермонтов такое количество музыкальных произведений, как Некрасов. Кто из русских поэтов больше поется? Где, в каком захолустье не раздавалось «Выдь на Волгу» или полная счастья песня «Коробейники»?

Но я все еще держусь некрасовской лирики, а между тем Некрасов живописец, Некрасов — эпик, Некрасов создает типы, которые поселяются в вас раз навсегда. Некрасов дает вам пейзажи непревзойденной убедительности. Некрасов рисует перед вами картины, которые словно стоят перед вами воочию. И он дает это не только как реалист, — превосходна, незабвенна и фантастика Некрасова. Достаточно только вспомнить взлет народной фантастики в появлении воеводы Мороза в великой, изумительной поэме Некрасова этого имени. Какая удаль, какая ширь, какой демонизм!

В Некрасове таились огромные возможности, как в этой красавице-славянке, которую он нам в этой же поэме описывает. Если у него вырвался раз стих «Мне борьба мешала быть поэтом»10, то мы можем сказать: нет, она не мешала ему быть поэтом. Но если бы он жил в счастливую пору, он пел бы счастливые песни; тогда все эти маленькие критики почувствовали бы, что и в счастливой песне, песне красоты, любви, летучей жизни Некрасов оказался бы так же, а может быть, еще более велик. Может быть, еще более велик в том смысле, что дал бы еще более великие, еще более чарующие образы, но более ли велик был бы он тогда в том огромном уроке, который он преподал? Рыдая, грозя, он поднял рыдания и угрозы до степени высокой музыкальной и живописной красоты и ни на минуту их не ослабил.

В краткой статье нельзя исчерпать и десятой доли урока, который дает нам Николай Алексеевич Некрасов. Не принимая ни на минуту ни великих алтарей Пушкина и Лермонтова, ни более скромных, но прекрасных памятников Алексея Толстого, Тютчева, Фета и других, мы все же говорим: нет в русской литературе, во всей литературе нашей такого человека, перед которым мы с любовью и благоговением склонялись бы ниже, чем перед памятью Некрасова.

Некрасов и место поэта в жизни*

I

Величайший по глубине и объему дарования русский поэт — Пушкин — не мог не определить с полной четкостью место поэта в жизни.

С одной стороны, эпоха, породившая его, была своеобразно революционной эпохой — известная часть дворянства входила в острый конфликт со старым самодержавным порядком и с зубрами своего собственного класса. Это вызывалось, с другой стороны, и общим ходом развития страны и было результатом неизбежной европеизации ее верхних слоев. От своего первого поэта, от человека, который должен был выразить основные тенденции развертывавшейся культурной линии, его ближайшая среда требовала политического самоопределения.

В эту эпоху, когда передовое дворянство, идя путями шаткими, половинчатыми, разбившись на ряд группировок от радикальных до бледно-либеральных, вело все же наступление против самодержавия, Пушкин носил в своем сознании и отражал в своих произведениях довольно острую струю политической оппозиционности и гражданского свободолюбия. Однако непрочность дворянской революции, противоречивость положения представителей господствующих классов, подымающих бунт против своего коронованного вождя, очень скоро сказались общественно — разгромом декабрьского восстания, а культурно — быстрым отходом от политических и гражданских позиций. Отлив этот захватил с собою и Пушкина.

Человек огромного ума и великодушных чувств, Пушкин искал себе оправдания в таком ренегатстве, философски осуждая революционные крайности, довольно скучно отыскивая какую-то тропу либерального консерватизма и, главное дело, уходя в какой-то прекрасной печали, напоминающей солнечный закат по игре своих красок, в чистую поэзию.

Это отступление Пушкина должно было мучить его чрезмерно, так как он по праву мог считать себя и в этот аполитичный период своего творчества социально в высшей степени важным элементом общественного развития. В самом деле, Пушкин учил жить, сознавать свою личность, природу, как гениальный Адам. По-новому, эмоционально, называл он все вещи вокруг, он закладывал гениальный фундамент языка, музыкальной речи, четкой прозы, разнообразия эмоциональных нюансов, игры взволнованной и глубокой мысли. Какой бы класс, какая бы группа после него ни пришли в русской литературе, им необходимо пройти через школу этого Адама, хотя то, чему они выучатся в этой школе, будет ими применено совсем по-иному.

Характерно, что в наше время нашлись критики и писатели, которые всемерно подкапываются под памятник Пушкина? не под тот, который стоит на Тверском бульваре, и не под тот нерукотворный, который Пушкин себе действительно построил, а под стихотворение, которым Пушкин об этом нерукотворном памятнике возвещает. Еще Гершензон уверял, что вся первая часть «Памятника» есть вещь ироническая и что искренне звучит только последняя часть — о «велении божием»1. Недавно опять один из крупных писателей современности2 стал утверждать, что «Памятник» Пушкина представляет собою пародию на «Памятник» Державина и должен восприниматься, как замаскированный выпад против тех «гражданствующих элементов», которые хотят, чтобы «жрец» «брал» метлу, — словно действительно можно поверить, что Пушкин считал пустяками, ненужной вещью восславить свободу в жестокий век всеобщего рабства или проповедовать в полицейско-помещичьей ночи гуманность. Поверить этому, конечно, нельзя. Можно допустить только одно, именно, что в самооценке Пушкина эти элементы поэзии (поскольку Пушкин, был пришиблен реакцией) не оказались первоклассными, — ведь он же действительно не развернул их, не мог развернуть их с достаточной полнотой, — но что он понимал действительно всю ценность этих элементов своей поэзии в глазах народных масс. Таким, думал он, будет он долго любезен народу.