Виктор Миняйло - К ясным зорям (К ясным зорям - 2)

• Название: К ясным зорям (К ясным зорям - 2)
• Автор: Виктор Миняйло
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Бесстыдница! - глянула на нее через плечо Василина. - В хате чужой дядя, а она, такая девица!..

- Я исцо маленькая...

- Она еще маленькая, - подтвердил Степан, подошел, нагнулся, погладил мягкие волосики ребенка и протянул ей длинную леденцовую конфету. - Нате и вам, - одарил он и мальчиков.

- Кланяйтесь, благодарите, висельники! - Старуха заерзала. - Вишь, обратилась к дочери, - даже конфет привезли... А у кого же брали - у Тубола или у Меира?.. Может, в кооперации?

Василина молча вытирала ложки рушником.

- Эге ж, - рассуждала далее старуха, - тратятся... Как другая бы, то, может, и пожалела бы мужика... Может, они с Софией не ладят... Хворает или еще что...

- Цытьте, вы! - прикрикнула Василина.

- А я что, ничего... - промямлила старуха. - У нас комната одна...

- О господи! - застонала молодая хозяйка. - Ну, чего пришли?!

- Да вот... - смутился Степан. - Может бы, свету?..

Василина зажгла масляную коптилку.

- Что, не видели моей роскоши?..

И села на лавке, сложив руки на коленях.

- Садитесь уж и вы.

- Ты спроси их... - снова подала голос старуха.

Но Василина перебила ее:

- Ну, говорите, чего пришли... скоро ли мне ваша Сопия косы рвать будет?

- Убил бы.

- Слышь, - не стерпела мать, - вон в Половцах одна вдова, детная, но ничего себе, отбила мужа у одной раззявы... А что, нехай смотрит. А то у одной есть, а у другой нету.

- Слышите, - деревянно засмеялась Василина, - отобью!.. А чтоб тебя! Ну?! - резанула она Степана взглядом.

Ему стало жутко.

- Не нужно так, - сказал покладисто. - Мне так же больно, как и вам. И вот что скажу...

- Говорите да идите себе. А гречки мне не нужно.

- Какая пани! - Это старуха. - Не слушайте ее.

Степан достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги.

- Вот нате.

Василина не шелохнулась.

- Про Никифора? Имею уже.

- Гляньте.

- Темная я.

Он подошел к коптилке и начал читать.

Василина слушала и не слушала. Надавала шлепков старшенькому, что полез было к Степановой сабле. В сердцах посадила на топчан меньшенькую, которая таскала за хвост терпеливого, серого от золы кота. Потом остановилась напротив Степана, сложила руки на груди.

- Чтой-то в толк не возьму. Это про нас?

- А как же. Я и говорю: назначили вам пенсию на детей. - Степан так расчувствовался от своих слов, что на некоторое время ему показалось, что он один причастен к этому делу. - Вот видите, аж семь пятьдесят в месяц!

Женщина удивленно захлопала глазами.

- Должно, шуткуете.

- Нет. Вот тут - черным по белому. - И поправился: - Советская власть дала.

- Гляди ж ты, и мы уже стали нужные! - Женщина все еще не верила и подтрунивала над собой: - Вот какие мы!..

Мать ее заволновалась.

- Слышь, Василина, это ж про гроши! Ну, ты гляди!.. Да сиди ты! прикрикнула она на внучку. - А сколько там моих будет?.. Говорила ж я Василине: этому человеку ты, мол, приглянулась. Так ты...

- Деньги на детей.

- Скажете!.. Такого и не бывает. Ежли к ней топчете стежку, то я - ей мать!

Степан развел руками.

- Закон. Вот если бы вы были родной матерью Никифора...

- Такого не может быть! - Старуха даже затряслась. - Завсегда говорил мне покойный - ненько! Такого не может быть! Вот я отпишу самому большому начальнику! Как я мать...

Старуха заплакала.

- Нате конфету! - рассердилась Василина. - Замолчите, кому сказала!..

Степану стало не по себе. Отдал бумагу молодой хозяйке.

- Отдай бомагу! - потянулась старуха к дочери. - А то прокляну, ей-богу, прокляну!

С чуть заметной улыбкой Степан взглянул на Василину.

Та поняла.

- Нате уже. Владейте. - И пожала плечами.

Глядя молодице в глаза, Степан сказал ее матери:

- А ваших там, думаю, не меньше рубля.

Старуха сразу успокоилась.

- Я ж так и знала. Меньше рубля не дадут. Как я есть мать.

- Конечно. А это - на два пуда зерна.

- Вишь, Василина, я ж говорила, что они... Так ты уж... Как я засну, то меня хоть в окно вытаскивай.

Наступило молчание. Степан чувствовал себя скверно.

- А я думала про вас не то. И злилась, ох как злилась!..

- Ну, я пойду. Прощевайте.

Василина метнулась открыть ему дверь. В сенях вдруг прильнула к нему всем телом, словно желая вобрать в себя. Всхлипнула.

- Видал, как мать меня... Ой, все же!.. Лучше б я тебя и не встретила вовсе!

Чтоб не обидеть женщину, он осторожно обнял ее.

- Сестра!

- Нет. Одна я как перст. Как свечка над покойником!

Ее слезы щекотали ему подбородок.

- Ты не гляди на мою злость. Не могла простить сама себе те снопы.

- Я не осуждал тебя. Нет.

Она поднялась на цыпочки и поцеловала его.

- Сама себе не прощу... Что призналась.

Он гладил ей спину. Дрожал. Думал: "От всего отказываюсь. От всего".

- Знаю. Горе мое чубатое... Пошли.

Под вишнями возле погребка женщина села на старые снопики. Степан осторожно опустился рядом с ней.

- Василина... Ой, сестрица!..

- Знаю.

- Ой, не все ты знаешь, голубка!..

Женщина взяла его руку, погладила ею себе щеку, потом положила на грудь.

- Лучше б я тебя и не встретила б вовсе! - И всхлипнула. - Ты какой-то такой... Да только я не могла себе простить. Потому и зло имела на тебя. Ой!..

Платок ее сполз на плечи. Кудрявые мягкие волосы тонко пахли ромашкой.

- Василина. Сестра.

- Нет.

- Милая моя!..

- Знаю. Да только Сопии боюсь. И сама себя боюсь. Знай, - зашептала она, - только с Никифором... Он один... да ты... Ну ты имеешь... Так, может, не нужно?.. - Вздохнула. - Пускай будет как было. Не надо, - решила она. - Чтоб мне глаза не прятать... если где повстречаю твою... А так считай - я твоя... вся. Но только не надо. И потом, не хочу я тебя ни с кем делить. Такая уж я удалась. Ой!..

Степана опекла тоска.

- Не сердись. Любимый.

- Мне легко с тобой. Если бы ты все знала!..

- Что?

Молчал.

- Как станет тебе так тяжко... так тяжко... что весь свет опостылеет... я буду ждать тебя. Как негде будет голову приклонить... Так не сердишься, нет?

- Н-не...

Степан осторожно поцеловал ее в щеку.

- А в губы - нет. Потому как любый мне очень. А теперь я пойду. А не то останемся тут до утра. Потому как нет больше сил моих. Лучше б я тебя и не встретила вовсе. Ой!..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, где Иван Иванович в который уже раз размышляет о

красоте человеческой, но не успевает довести дело до конца из-за

Яринкиного несчастья

Густым дождем стекают ветви ивы, огромная чаша пруда отсвечивает голубизной и зеленью. В чистое зеркало воды неотступно всматривается безоблачное лицо весны.

Каждый год в эту пору я очищаю свою душу от печали прожитых лет. Телом воспринимаю мягкое, словно бы текучее солнечное тепло, слухом музыку мира, взглядом - два единственных, присущих нашей матери-Земле, холодных цвета. Выбрасываю из памяти все свои вольные и невольные грехи, услышанную и высказанную ложь, вырываю, как репейники, невеселые будни день за днем, смываю, как жирные пятна, все воспоминания, унижающие мой свободный дух, и - остается только детство, глазам которого открыты для радостного удивления все сокровища мира.

И так - каждую весну, когда земля закипает зеленой пеной своей материнской силы и плодородия.

Вчера приехала к нам из города Нина Витольдовна. Всего несколько дней пробудет она с притихшей доченькой-лозинкой. И правда, Катя незаметно вытянулась и стала такой гибкой, что покачивается в талии, когда идет. Два платьишка, все, что есть у нее, едва достигают коленей. Она стыдится, постоянно одергивает платьице, и эта ее стыдливость - не от воспитания, а от первобытного инстинкта ее прабабушки Евы, которая вдруг задумалась, насколько она угрожающе - первый небесный огонь на сухое дерево! - жива и прекрасна.

Нина Витольдовна, несмотря на то что получает восемнадцать рублей стипендии, умудрилась не только жить на них, но еще и выкроить из этого дохода на гостинцы дочери. Были, конечно, конфеты, несколько книжечек-мотыльков с цветными рисунками и отрез шотландки на новое платье. И еще была волшебная трубка - калейдоскоп: все мы, от малого до старого, очарованы красотой, которая никогда не повторяется.

Конфетами, понятно, набивали полный рот, невоспитанно причмокивали, облизывали губы и пальцы, часто пили воду - до полного изнеможения. Отрез прикладывали к груди, крутились перед зеркалом, склоняли головку то на одно, то на другое плечо, потом горделиво вскидывали, строили глазки, окутывались тканью, как туникой, счастливо вздыхали, ведь были мы женщиной от самого рождения и останемся ею до тех пор, когда нашей красотой перестанут любоваться не только другие, но и мы сами.

Калейдоскоп, смешно сморщившись, нацеливали на солнце. Вращали его и просто немели от восхищения - нарождались немыслимые цветы и соцветия, которых никогда не запомним: вспышка, взрыв красок и - другое мгновенное рождение - как эфемерида по сравнению с человеком, как человек перед вечностью.

Мы были умиленными, нежными и великодушными. Мы кошечкой мурлыкали под боком у матери, захлебываясь, объяснялись в любви к ней, очень невыразительным голоском уведомляли ее о наших успехах в учении, - скорее стыдились их, чем гордились ими, целовали маму разжатыми губами - очень влажные и искренние поцелуи, - вдыхали запах мамы и пьянели от этих родных запахов, но самое главное - в присутствии Евфросинии Петровны мы были вполне лояльны по отношению к этой почтенной даме и говорили о ее добродетелях с таким видом, словно хотели убедить в этом саму Евфросинию Петровну.