Рауль Мир-Хайдаров - Двойник китайского императора

• Название: Двойник китайского императора
• Автор: Рауль Мир-Хайдаров
• Жанр: Детектив

---

На Пулата наплывают из прошлого разрозненные картины молодости, вспоминаются лица, имен ко-торых он не помнит, или, наоборот, имена, чьи лица трудно представить ему, как лицо Норы, на-пример, но мысль о том давнем, где осталось все-таки больше радостей, чем печалей, почему-то не задерживается. Что-то подталкивает его думать о недавнем, сегодняшнем, и виной тому, наверное, разговор с Миассар...

Старый дуб у дувала, оплетенного цветущей лоницерой и мелкими чайными розами, рядом с не-заметной для постороннего взгляда калиткой, веду-щей во двор Халтаева, отбрасывает густую мрачную тень на летнюю кухню, и идти в темноту зажигать газ ему не хочется, хотя чайник давно пуст. Пулат чувствует ночную свежесть и тянется за пижамной рубашкой из плотного полосатого шелка, вышед-шего, кажется, из моды повсюду, кроме Средней Азии, -- здесь такая пара еще почитается за шик.

"Мне уже пятьдесят семь, жизнь, считай, про-жита, -- с грустью размышляет Пулат. -- А ведь ка-жется, еще вчера Инкилоб Рахимовна напутствовала в большой мир... Оправдал ли я надежды людей, рисковавших из-за меня, поверивших в меня?"

Наверное, если бы такой вопрос он задал себе лет семь назад, то ответил бы с гордостью, не задумываясь: да. Но за семь последних лет он с такой уверенностью не ручался бы, не ручался...

Инкилоб Рахимовна -- имя старой женщины, принявшей доброе участие в его судьбе, почему-то не идет из головы. Он пытается связать его со своими путаными мыслями, но логичного постро-ения не получается. Его преследует не ее образ, он ее тоже не помнит, смутно видятся лишь седеющие волосы, европейская прическа и папироса в худых, нервных пальцах. Да, директор специнтерната Даниярова курила -- это в память врезалось четко. Но почему же ему кажется, что имя старой коммуни-стки имеет отношение к сегодняшнему разговору с Миассар, и оттого не идет из головы.

-- Инкилоб... Инкилоб... -- повторяет он медлен-но вслух и вдруг находит-таки ключ разгадки. Да, имя ее означало -- Революция, Революция Рахимовна -- новое время оставило и такой след в жарких краях, и тут были люди, принявшие революцию сердцем. И в устах Миассар не раз сегодня звучало -- инкилоб; вот как перекликнулось со временем имя старой большевички, определившей его судьбу.

Он уже давно был секретарем райкома и де-путатом Верховного Совета республики, когда од-нажды увидел по телевизору передачу; открывали помпезный филиал музея Ленина в Ташкенте. Среди тех, у кого репортеры брали интервью, оказалась и Даниярова, уже совсем согбенная, плохо одетая старушка, но он узнал ее сразу. Помнится, ветераны чувствовали себя неуютно среди мраморно-хрустального великолепия залов с высокими дубовыми дверями при дворцово-бронзовых тяжелых ручках; они осторожно, слов-но по льду, ступали по скользкому наборному паркету и выглядели лишними бедными родст-венниками на богатом балу. Впрочем, их долго на экране не продержали, ветеранов быстро вы-теснили продолжатели их дела, солидные, валь-яжные дяди и тети, словно за свои грехи и отступничество отгрохавшие величественный храм вождю. Все в истории человечества повторяется: раньше за отступничество и грехи ставили со-боры и мечети, теперь отделываются роскошны-ми филиалами музея.

Увидев на экране Даниярову, он чуть не вскрик-нул: мама! В интернате многие обращались к ней так, а для него, наверное, Инкилоб-апа и была мать: в него, больше чем в кого-либо, вложила она свою веру и любовь, ради него рисковала жиз-нью. От волнения у него сжалось сердце и повлажнели глаза.

Тогда еще была жива Зухра, первая жена, он хотел позвать ее из соседней комнаты и рассказать о своем сиротстве, о старой большевичке Данияровой, ставшей для многих мамой, но что-то удер-жало его. Под впечатлением неожиданной встречи с Инкилоб-апа Пулат решил, что завтра же свя-жется с Ташкентом, узнает, где сейчас живет Ин-килоб Рахимовна, -- он хотел обязательно найти ее, привезти в свой дом, познакомить с женой, детьми, хотел, чтобы остаток дней она прожила у него, хотел обрадовать, хоть и запоздало, что оправдал ее надежды.

Но на другой день накатились дела, заботы, и он никуда не позвонил, а через полгода в респуб-ликанских газетах наткнулся на некролог, сообщив-ший о ее смерти. Помнится, вечером он очень крепко выпил: он не только поминал Революцию Рахимовну, а вином хотел залить горечь от сознания своего предательства. В тот день свой поступок он иначе не называл. И сегодня это воспоминание боль-но отзывается в его сердце.

-- Предатель, -- вслух произносит Пулат и не-вольно оглядывается.

Ночная тень могучего дуба чуть сместилась вле-во, и лунный свет хорошо освещает вход в летнюю кухню, с айвана даже видна газовая плита, но не до чая ему сейчас. Ему стыдно, что он невольно оглянулся, и потому с горечью думает: почему в нас нет внутренней свободы, почему живем с ог-лядкой? Оглядываемся даже в ночи, наедине с собой, боимся своих мыслей? Давно Пулат так не рас-суждал, наверное, в последний раз это было с Саней Кондратовым, когда заканчивал в Москве институт. Куда все подевалось? Ведь без свободного обсужде-ния мнений новых идей не народится. Опять его думы возвращаются к Миассар -- она разбередила его душу. Но от этих дум его бросает то в жар, то в холод. Вспомнил бы сегодня Инкилоб Рахи-мовну, если бы не разговор с женой? Вряд ли. И вдруг, впервые за много лет, он ясно представляет свою учительницу. Она стоит у входа в столовую интерната, опершись на дверной косяк, и смотрит в зал. Пулат Муминович четко различает ее белую, тщательно выстиранную кофточку с небрежно за-вязанным бантом на груди, видит ее большие, по-восточному красивые, бархатные глаза -- в них, ка-жется, навсегда поселилась печаль. Она смотрит ку-да-то вдаль, поверх голов обедающих мальчишек и девчонок, ее тонкие, нервные пальцы то и дело отбрасывают с лица падающие волосы. О чем она думает, куда улетел ее грустный взгляд? Наверное, думает о том, какими вырастут эти мальчишки и девчонки с трудной судьбой, оправдают ли надежды, смогут ли построить то общество добра и справед-ливости, о котором мечтали они?

"Сегодня я намного старше той Инкилоб Рахимовны, напутствовавшей меня в жизнь, и я бы очень покривил душой, если бы утверждал, что оправдал ее надежды, -- признается он себе. -- Впрочем, навер-ное, она разочаровалась не во мне одном", -- про-должает рассуждать Пулат, вспоминая давнюю те-левизионную передачу об открытии филиала музея Ленина в Ташкенте. Не радовали старых большевиков ни величественные залы, ни самодовольные продол-жатели их дел -- это виделось даже неискушенному зрителю. Более того, словно пропасть пролегла между ними, они вроде не понимали друг друга, оттого и торжество продолжалось без ветеранов.

Он еще долго вспоминает Даниярову, стоящую у двери столовой специнтерната, словно усилием памяти хочет привлечь ее внимание, чтобы заго-ворила с ним, но увы... понимает, что упустил вре-мя, назад хода нет...

Как ни горько вспоминать давнее, Пулат счаст-лив, что впервые за много лет ясно представил образ своей учительницы.

И прежде чем обратиться к семи последним годам, за которые Пулат Муминович чувствовал ви-ну перед учительницей истории, он захотел загля-нуть дальше, глубже в себя. Сегодня он искал корни поступков, приведших к тому, что он вынужден испытывать стыд за свои последние годы. Не в один же день это случилось...

Неожиданно в памяти всплывает имя Норы, о которой сегодня он уже вспоминал под шум высоких серебристых тополей у арыка. И краска стыда за-ливает лицо Пулата -- он рад, что никто этого не видит. Ему становится неловко не оттого, что он забыл ее прекрасное лицо, а потому, что сегодня уже был неискренен с самим собой. Нора... моди-стка, кажется, ныне даже в обиходе нет такого слова, но он не ручается за это, просто с тех пор больше не слышал... модистка. Нора... Кстати, по паспорту она значилась Нурия, но сердилась, если он так ее называл. Однажды она пригласила его домой познакомить с родителями; какой чудный бялиш, татарский пирог с рисом, с мясом, по такому случаю испекла; вот тогда он услышал, как мать называла ее -- Нурия. Ему, восточному человеку, имя Нурия было ближе, но ей нравилось -Нора. Маленькая прихоть красивой девушки -- впрочем, "Нора" ей очень подходило.

Работала она в самом модном салоне Оренбурга "Люкс" на улице Советской -- он всегда проходил мимо его стеклянных витрин, на которых местный художник, не особенно терзаясь муками творчества, в взятой напрокат чужой манере крупно, броско, в стиле Тулуз-Лотрека, изобразил загадочно-томных женщин под вуалетками кокетливых шляп. Особенно выделялись на плакатных рисунках ярко-красные чувственные губы и тщательно выписанные длинные пальцы -- казалось, кроваво-красный лак капал с изящных, холеных рук.

В ночной тиши он вдруг словно слышит цокот ее каблучков -- Нора ходила на умопомрачительных высоких шпильках. Тогда это было модно, как и длинная, узкая юбка с пикантным разрезом то по бокам, то сзади, то спереди. "Не идет, а плывет", -- говорили в ту пору о модницах; такой стиль действи-тельно диктовал особо элегантную, по-настоящему женственную походку, дававшуюся не всякой девуш-ке, тут нужен был талант, как и в любом деле.