Эльза Вернер - Руны

• Название: Руны
• Автор: Эльза Вернер
• Издательство: книжная фабрика «Глобус»
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1996
• ISBN: ISBN 5-7707-7757-5

Романы Э. Вернер «Руны» и «Два мира» продолжают исследование человеческих судеб, начатое в других произведениях автора.

В своем стремлении к счастью ее герои проявляют себя не только как незаурядные личности, но и как тонкие, деликатные натуры. Всеми своими поступками они утверждают, что счастливым человек может быть лишь тогда, когда он сохранит уважение к самому себе, когда он может смотреть на свою жизнь без стыда и угрызений совести, не видя в прошлом ни дурного поступка, ни зла, ни обиды, причиненных другому.

---

— Если только жертвы найдутся. Впрочем, на свете немало слабохарактерных.

— И самые сильные попадают под власть такой страсти. Я рад, что этот визит закончился, потому, что, право, видеть вместе твоего дядю и тебя — зрелище не из приятных. Ты был похож на бочку с порохом, а он все время маневрировал около тебя с зажженным фитилем; я каждую минуту ждал взрыва.

— Что ж, зато тем милостивее он был к тебе, чтобы показать мне, что я, собственно говоря, больше для него не существую. Он даже поддержал принца, когда тот стал приглашать тебя в Альфгейм. Кстати, ты совершенно свободен поступать, как хочешь, Курт. Если ты желаешь принять приглашение, то, пожалуйста, поезжай, не думая обо мне.

Курт, очевидно, испытывал величайшее желание поехать, но ответил немного нерешительно:

— Может быть, это было только знаком вежливости со стороны принца. Ты, конечно, не поедешь?

— Нет, это само собой разумеется. Но ты всегда был в хороших отношениях с дядей, и твой отец — друг его юности; ты будешь для него желанным гостем.

— Еще посмотрим, — уклончиво ответил моряк. — С нашей поездкой на север, полагаю, торопиться нечего, время еще будет.

Курт встал и выпрыгнул на берег, так как лодка причалила; Бернгард последовал за ним. На берегу ждали экипажи, чтобы отвезти в Альфгейм принца с его гостями и прислугу, а на «Орле» к трапу были поданы шлюпки; в первой стоял принц Альфред, протягивая руки к девушке в белом, чтобы помочь ей перейти к нему в шлюпку. За дочерью следовал министр.

— Ну что ж, пойдем? — окликнул Курт товарища.

Тот словно прирос к земле и не сводил глаз с яхты, а при этом вопросе встрепенулся, точно проснувшись.

— Ах, да! Поезжай домой, Христиан, мы пойдем пешком.

— В Эдсвикен? Я думал, что мы зайдем в пасторат, — напомнил ему Курт.

— Потом… не сейчас…

— Но ведь там тебя ждут. Твоей невесте и ее отцу, наверно, хочется знать, как прошла встреча. В конце концов, они имеют на это право.

— Но я не могу сейчас! — вспылил Бернгард. У меня нет настроения отвечать на всякие расспросы. Может быть, вечером, может быть, завтра. Пойдем! — и он зашагал по дороге в Эдсвикен.

Курт последовал за ним, качая головой.

— Надо сказать правду, — заметил он, — ты приучаешь свою будущую жену к нетребовательности; только долго ли она станет терпеть это.

Бернгард не ответил; он шел вперед с непривычной торопливостью и ни разу не оглянулся. Тем временем лодка медленно подплыла, и ее пассажиры высадились на берег Рансдаля.

10

В Ингу Лундгрен в рансдальском пасторате точно чертенок вселился, не оставлявший в покое никого в доме. Каждую минуту она то выбегала в сад, то вбегала обратно в дом, хохотала, распевала, шалила и шутила со всеми, кто ей ни попадался. Пастор качал головой, а Гильдур успокаивала ее, но ничего не помогало; когда же приходил Курт, то в пасторате все переворачивалось вверх дном. Они вечно были на военном положении и спорили о всевозможных вещах, потому что всегда и обо всем были разного мнения. «Темперамент», сначала так восхитивший Курта в девушке, проявлялся чересчур живо. Но в этих раздорах, казалось, они чувствовали потребность.

В последнее время в пасторате появился еще и третий гость — Филипп Редер, который поселился в гостинице и был представлен в доме пастора Куртом. Но общался он при помощи мимики. Правда, он привез с собой из Дронтгейма объемистую норвежскую грамматику, но слов запомнить не мог, а те немногие, которые знал, всегда употреблял невпопад и ужасно коверкал. Курту опять пришлось быть переводчиком, и он делал это с величайшей готовностью, особенно когда нужно было поговорить с Ингой; правда, переводил он всегда весьма неточно, и на свет Божий выплывали такие удивительные вещи, что девушка терялась. Пока она ничего не подозревала, потому что Фернштейн под строжайшим секретом сообщил ей, что его бедный товарищ страдает нервным расстройством из-за несчастной любви, так что временами бывает просто невменяем. Он приехал на север специально для укрепления нервов, и не следует быть на него в претензии, если он покажется иной раз немножко сумасшедшим.

Инга нашла это весьма трогательным, прониклась глубоким состраданием к бедняжке и обращалась с ним нежно и бережно, что Филипп принимал, разумеется, за личную к нему симпатию. Со своей стороны он старался быть по возможности более меланхоличным, потому что Курт уверил его, будто его находят очень интересным благодаря меланхолии, и именно она произвела «глубокое впечатление» при первой встрече. Поэтому Редер продолжал оставаться унылым, и таким образом все шло пока совершенно благополучно.

Но и помимо этого у Редера были все основания быть довольным пребыванием в Рансдале. Обстановка в гостинице была сносная, первый его визит в Эдсвикен принес ему уверенность, что Бернгард Гоэнфельс больше не дерется, а, напротив, стал даже весьма благовоспитан; он принял старого школьного товарища дружелюбно и пригласил приходить. Более того, капитан «Орла» ежедневно бывал на берегу и с удовольствием принимал на своем судне гостей, которые помогали ему коротать время и разгонять скуку из-за вынужденного безделья. Наконец тут был еще и голштинец, молодой матрос, говоривший на родном голштинском наречии. Одним словом, Филипп чувствовал себя в Рансдале совсем как дома, и для полного счастья ему не хватало одного: возможности непосредственного общения с его дамой сердца.

Но самым счастливым человеком во всем Рансдале был теперь Христиан Кунц. Он возобновил старые знакомства на «Орле» и с лихвой вознаграждал себя за молчание в прошлом, болтая целый день к негодованию своих двух товарищей-норвежцев. В Эдсвикене теперь говорили по-немецки: Курт очень спокойно, но упорно настаивал на этом. Если Бернгард заговаривал по-норвежски, он отвечал по-немецки или совсем не отвечал, пока, наконец, его друг не привык к своему родному языку.

Фернштейн был вообще своего рода идеалом для Христиана. При всей своей привязанности к своему господину, последний все же несколько робел перед ним, лейтенанту же поверял все свои беды и радости, и тот каждый день давал ему отпуск, чтобы он мог сходить к своему «господину земляку», как он почтительно величал Редера. Последний хотел учиться у него норвежскому языку, но вместо этого они преспокойно беседовали на своем милом простонародном наречии. До норвежского языка дело никогда не доходило. Курт часто осведомлялся насчет того, успешно ли идут уроки; ему хотелось знать, насколько могут подвергаться контролю его переводы; но он всегда получал успокаивающий ответ, что господин Редер абсолютно не умеет говорить и, конечно, никогда не научится норвежскому языку.

— Он говорит, что это варварский язык, — сообщал Христиан. Однако Рансдаль оказывался, по его словам, прекраснейшим местом в мире, и он только здесь находит утоление своим страданиям. — Что у него такое? Ревматизм?

— Нет, но нечто весьма похожее на это, — объяснил Курт. — Он страдает мировой скорбью, а это не менее невыносимо, как и ревматизм.

Христиан сделал удивленную физиономию.

Запланированная поездка на север была пока отложена, потому что Курт стал находить разные отговорки. Его отпуск продолжался еще весь следующий месяц; он полагал, что тогда время года будет еще благоприятнее для плавания и что следует пока познакомиться с Рансдалем и его окрестностями.

— Я вижу, тебе совершенно не хочется ехать, — сказал, наконец, с некоторой досадой Бернгард. — Как хочешь, мне все равно — ехать двумя неделями раньше или позже. Я и так не вхож в Альфгейм, а для меня это главное.

На этом и покончили.

Близился вечер. Пастор отправился с Ингой в дальнюю прогулку, Гильдур же осталась дома и ждала жениха. Она сидела на своем обычном месте у окна, но на этот раз не занималась штопкой. С тех пор как Бернгард так резко и раздраженно отчитал ее, она никогда больше не брала в руки такой работы в его присутствии. Она вышивала пестрый орнамент по краю скатерти, предназначавшейся для будущего хозяйства в Эдсвикене, но неутомимые руки часто останавливались, — девушка была озабочена какими-то мыслями.

В первое время после помолвки в ее душе все было ясно и определенно; ее наполняло тихое, безоблачное счастье. Внешне ничего с тех пор не изменилось; у нее не было оснований для каких-то глупых сомнений, и все-таки Гильдур чувствовала, что со времени появления Курта и особенно со времени приезда министра что-то стало между ней и ее женихом, что-то, чему она не находила названия, но подсознательно чувствовала, что это — нечто чуждое, враждебное ей. Бернгард пришел к ней только не следующий день после той встречи, рассказал о ней очень коротко и поскорее оборвал разговор словами: «Избавь меня от дальнейших объяснений! Я рад, что эта история кончилась, и желал бы, чтобы мне о ней больше не напоминали». Но угрюмое настроение не покидало его, и в уме его невесты впервые шевельнулась неприятная мысль, что ее будущий муж не посвящает ее в свои дела.