Александр Ступников - Отражения

• Название: Отражения
• Автор: Александр Ступников
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга интервью, художественных и документальных очерков израильского журналиста.

---

Я думаю они все это делали от души. Потому что это были люди, которых власть, та власть, делала сверхчеловеками по сравнению с теми, кто жил рядом. Эти люди, наслаждались своим ощущением свободы и всевластия. Я не знаю конечно, что они там думали, но то, что нас они не считали за людей, это точно. Я не помню ни одного с их стороны нормального отношения к женщине, к ребенку. Когда полицай проходил мимо, то мог просто ударить тебя ногой ни за что, ни про что. Если, например, стояли в очереди за хлебом, а нам выдавали эрзац-хлеб, то полицейские, которые следили за порядком, если он что-то казалось не так, то они могли дубинкой ударить любого человека.

— Власть развращает…

— Да, власть — это страшная вещь и человек с дубинкой — это страшный человек. Мы полицейских боялись больше, чем немцев.

Однажды мы переходили с мамой улицу и полицейскому показалось, что мы нарушили правила движения. И он стал дубинкой мою маму забивать. Он бил ее с таким ожесточением, что она упала на мостовую и на ее белой кофточке показалась кровь. Я в ужасе бросился к маме, как вдруг она поднялась и вцепилась в лицо полицейского ногтями. И с такой силой в него вцепилась, что, когда она оторвала свои руки от его лица, то его оно превратилось в кровавое месиво за одну секунду. Я никогда не ожидал от этой хрупкой женщины, как моя мама, что она способна так поступить, защищая себя. А может быть больше — защищать меня. Полицейский схватился рукой за глаз левой рукой, а правой он достал из кобуры пистолет. Эту сцену наблюдал немецкий обер- лейтенант и он громко по немецки остановил казнь. Он не дал мою маму расстрелять. Но я запомнил этот эпизод на всю жизнь. Этот поступок моей мамы как бы определил мое отношение, которое потом, после войны, и стало главным, когда я сделал то, что сделал будучи десятилетним ребенком. Не прощать. Та ситуация, которая тогда сложилась, она как бы поделила мир на людей и не людей. Полицейские — это предатели. Они были все предатели и у них нет понятия национальности.

Были и еврейские полицейские, которые, и я это видел своими глазами, когда люди во время погромов в гетто выбрасывали детей за проволоку гетто в надежде, что белорусы подберут этих детей и спасут. А евреи-полицейские шли и на еврейском языке звали этих детей. Они прятались в развалинах. И когда они слышали родную речь, то откликались. Дети выходили, а полицейские, еврейские, их забирали и сдавали на расстрел обратно в гетто. Я видел это своими глазами. И хочу сказать, что об этом никто не пишет, никто не говорит. Но я считаю, что у предателей нет национальности. Человек, который стал предателем, заслуживает смерти от своего народа. Не ушли от возмездия и те еврейские палачи, которые были. Их хозяева, немцы, их тоже не пощадили, хотя их убили в последнюю очередь.

концу войны, об этом тоже не говорят, Минск буквально уничтожала советская авиация. Налетали армады самолетом, наши бомбили все, что можно было бомбить. Мы укрывались в бункере, точнее в погребе и с каждым взрывом бомбы молили Бога: спаси, Боже маму, папу, хотя папы не было. Спаси бабушку, дедушку. Постоянно мне приходилось молится — просить Бога, чтобы он нас спас. Я помню, мы бежали под бомбежкой и сначала я налетел на убитого мужчину, а потом на девочку с оторванной ногой. Это было страшно.

А перед уходом немцы и полицаи жгли остатки Минска сами.

Зондеркоманды состояли из полицейских и каких-то молодых людей в штатском. У них были огнеметы и они этими огнеметами обрабатывали дома. Все горело.

Однажды, уже перед освобождением, мой старший брат, совершенно случайно из рогатки выбил стекло у немецкой машины. Он не был партизаном. Он был просто мальчишкой, который играл и выбил стекло немецкой машины. А наш сосед служил в полиции, в службе безопасности. Это была такая страшная служба, которая следила за всеми и забирала людей безвозвратно. Сосед это увидел и решил моего брата расстрелять. Он схватил мальчишку за волосы, приставил к сараю, достал пистолет и стал наводить пистолет. Я был намного меньше, но знал, что такое смерть и пистолет. Я разогнался и ударил полицая головой в живот. Тем самым я сбил прицел. Сосед два раза меня отшвыривал ногой и два раза я ударял его головой в живот. Наконец он не выдержал и поставил меня рядом с братом и снова навел пистолет. А из его дома неслись крики «Юзеф, Юзеф». Это такие же полицаи из службы безопасности, такие же бандиты, звали его пить бимбир. «Бимбир» — это самогон, который тогда пили. И вышла его мать, наша соседка и сказала, я запомнил ее слова. Она сказала на белорусском: «Юзеф, ты мальчишек потом расстреляешь, запри их в сарай, иди домой, ребята зовут продолжать застолье». Она нас закрыл в сарае и пошел пить водку. Но позже открыла нам и сказала: «Идите домой». Мой брат в течение трех месяцев потом не разговаривал, потерял дар речи. И этот случай произошел почти в то время, когда немцы уже бежали. После них в городе появились люди с красными повязками, с оружием, которые были партизаны и патрулировали город. Регулярная армия еще не вступила в Минск. И вдруг среди этих людей я увидел нашего соседа. И он тоже был с красной повязкой.

Когда советская армия вошла в город, то вошла и советская власть со всей карающей своей мощью. Лица призывного возраста, с ними не разбирались, а забирали в армию и бросали вперед. Формировались этакие штрафные батальоны, штрафные роты для тех, кто переждал оккупацию и не был в партизанах или подполье. Их-то почти всех убили.

И тот негодяй, который нас расстреливал, попал в одну из таких штрафных рот. В первом же бою он был ранен. В то время считалось, что если был ранен, то человек смыл вину своей кровью. И он пришел домой через полгода. Появился, как ни в чем не бывало рядом с нами. Стал высаживать подсолнухи, деревья. Когда я каждый день шел мимо его огорода, видел его с лейкой в руке, во мне возгоралась такая жгучая ненависть, что она мне не давал спокойно жить. Я мечтал о том, что этот негодяй должен быть наказан.

В то время не было понятия о каком-то суде, что можно пойти куда-то жаловаться. Мы никогда нигде не жаловались. Поясню, когда нас освободили, то советская власть с нами сразу решила и расправиться. Мы с мамой попали в списки людей, которые работали на немцев. Мать была прачкой при немецкой части, чтобы заработать на хлеб. И нам сказали, что нас выселяюсь в Казахстан, потому что мы жили и работали при немцах. Мама пошла к начальнику НКВД. Она взяла меня за руку и пришла туда. И сказала: «Начальник, за то, что вы нас бросили здесь. За то, что мы в течение трех лет находились в рабстве, вы нас сегодня будете выселять? За что? Это ваша вина, что мы тут остались под немцами. Лучше нас расстреляйте: если нас не убили немцы, то расстреляйте вы». И когда начальник НКВД сказал своему помощнику: «Ты разберись». Тот ответил: «Да ничего она не делала. Только белье немцам стирала». И начальник сказал: «Ладно, вычеркните их их списка выселяемых». То есть мы остались. Но ждать, куда-то ходить и говорить о соседе-полицае было бесполезно. И мне в голову пришла мысль наказать его за то, что он с нами сделал. И за то, что с нами, со всеми, делали полицаи.

В то время было много всякого оружия. Было и у нас. Немецкие мелкокалиберные винтовки с оптическим прицелом, украденные и припрятанные. А у нас были козы, пять коз и козел Васька. И мы, дети, выводили их выпасывать и там же пристреливали оружие.

Я взял одну винтовку, пилкой обрезал ей приклад, сделал маленькой. И рано утром я с крыши сарая выстрелил в негодяя- полицая. Он упал. Я кубарем скатился с крыши сарая, утопил обрез в туалете и бросился бежать на станцию. И, когда пришел товарный поезд, я сел в первый попавшийся вагон и покатил.

В этих вагонах везли коров. И эти коровы меня спасли. Это был первый советский эксперимент. Этих коров везли на Чукотку. Хотели выращивать устойчивых к холодам этих животных. И вот я с ними долго ехал. Было несколько тёлок, и я доил этих коров. Сало и хлеб, которые припас перед выстрелом, я доел. А потом этих коров перегрузили на пароход. И я под их прикрытием тоже попал в трюм. Так я оказался на… Чукотке, в Анадыре, где провел два года. Я стал там пастухом, оленеводом.

В то время мне было 10 лет. И в Анадыре по списку сдавали коров. Сдавал их офицер НКВД, который их как бы сопровождал. Он и обнаружили меня. Грязного, немытого и страшного. А принимал коров главный оленевод Чукотки, чукча по национальности. И он обратился к офицеру: «Дай мне этого мальчика. Нам нужны пастухи».

Офицер сказал: «Мальчик у меня в списках не числится. За коров расписывайся, а с мальчишкой делай, что хочешь». Так я попал к оленеводам. Я объяснил, что у меня родителей нет, они погибли. Мне негде жить, поэтому я сел в вагон к коровам и поехал. Больше их ничего не интересовало.

Так я попал на Чукотку. Попал к очень хорошему человеку. Познакомился с жизнью чукчей, с их обычаями. Научился пить кровь оленей. Тот человек, чукча, который меня тогда спас, привел меня на кладбище и сказал: «Смотри. Здесь лежат твои соплеменники. Они сюда приезжали, все везли лук, чеснок. Но все они умерли от цинги. Здесь край суровый, не простой. А чукча не знает, что такое лук или чеснок. Но он живет и без цинги. Хочешь выжить здесь — стань чукчей». То есть научись всему, что делает чукча. И я вспоминаю, как они подрезали оленя, выстроились и по очереди пили его кровь. Сердце его работало. Они подходили с большими кружками, дымящаяся кровь… Это было ужасно. Мне стало плохо. Но потом и я привык делать тоже самое. В той кружке крови оказывались все витамины и минералы, необходимые для здоровья, которые олень сам находил для продления жизни в этом краю.