Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

• Название: КОГИз. Записки на полях эпохи
• Автор: Олег Рябов
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-075428-1, 978-5-271-37051-9

КОГИз, позабытая аббревиатура… В советские годы КОГИзами называли книжные магазины, служившие местом встреч интеллигенции. Книга известного писателя Олега Рябова – цельное и необычное полотно, изображающее послевоенную советскую жизнь. Имена многих героев романа известны всей стране: Лев Ландау, Василий Сталин, Константин Симонов… Но рядом с ними живут не менее любопытные товароведы, врачи, бездомные бродяги, сюжетные линии которых пересекаются, расходятся и снова соприкасаются друг с другом, как и музыкальные темы в сюите.

---

Ниже стоял квадратный выцветший штампик «Отдел закупок. Русский Музей».

Почерк и подпись на первый взгляд были похожи на те факсимиле, которые я видел в пастернаковском однотомнике «Библиотеки поэта», но надо было сверять.

– Владимир Васильевич, а вы узнавали – это точно Пастернак Борис Леонидович?

– Ну, конечно! Неужели я буду вам какую-то чепуху предлагать. В тридцатые годы катастрофически не хватало квалифицированных кадров, и интеллигенция часто на общественных началах помогала таким серьезным учреждениям, как Русский музей. Вот этот необычный автограф будущего лауреата Нобелевской премии я и хотел предложить вам за вашу замечательную камею.

Я вытащил из кармана свой сердолик, и наша мена состоялась.

– Владимир Васильевич, – обратился я снова к Семенцу, – а вы не покажете мне что-нибудь из замечательных царских автографов, о которых мне рассказывал Серафим Ильич?

– Ну, все-то их показывать – это надо готовиться, да у меня их и дома-то нет. А парочку – покажу. – Хозяин открыл книжный шкаф и вытащил с нижней полки объемную, увесистую, да к тому же еще в металлическом окладе, книгу: – Вот, смотрите. Да-да, этот оклад серебряный, восемнадцатого века. Так часто бывало: книга или икона – семнадцатого, а оклад – восемнадцатого. Оклад – это как бы подарок иконе или книге от хозяина или за заслуги, или от щедрот. Это напрестольное Евангелие 1637 года, а вот теперь давай я тебе покажу вкладную запись. Я тебе прочитаю – ты сам не разберешь.

На каждой странице, начиная со второй, прямо под текстом было написано по одному слову или две-три буквы, которые Семенец тоже читал как слово: «Книга сия глаголемая евангелие тетр вклад князя дмитр пожары в федоровский монастырь в городце. Лета 7147».

– Геннадий, я тебе скажу – это удивительное открытие. Известно всего три автографа Дмитрия Пожарского. Я про эту вкладную запись статью написал. Вон в последнем номере «Вопросов истории» напечатали. Про Федоровский монастырь ты знаешь – в нем схиму принял, умер и был похоронен, я точно это знаю, Александр Невский. А ты всегда, когда попадаются книги на церковно-славянском, смотри: нет ли вкладной записи. Мне так попадались автографы царевны Софьи, патриарха Гермогена, царевича Алексея и другие интересные.

«Профессор» закрыл книгу, защелкнул серебряные массивные застежки и убрал ее в книжный шкаф. Потом он выдвинул широкую сидушку дивана и достал оттуда тубус для чертежей, точь-в-точь такой, с каким я в институт на черчение ходил, может, чуть пошире. С какими-то особыми предосторожностями он долго открывал его и извлекал на свет приличных размеров кожаную тяжелую шкатулку, из которой торчал толстый шелковый шнур, и на этом шнурке висел небольшой рулончик желтого пергамента. Потом он разложил всю эту конструкцию передо мной на столе, открыл кожаную коробочку и извлек из нее горящую огнем золотую чашку, снял с чашки крышку, и я увидел вполне четкое изображение двуглавого орла на заполнявшем ее светло-алом сургуче.

– Это большая государственная печать царя Алексея Михайловича, а чаша сделана из червонного золота самой высокой пробы. Государственных печатей по их значимости было три, потом еще «сибирская» так называемая появилась. Но вот такая, которую ты тут видишь, использовалась для фиксирования самых важных государственных событий. Эта грамота выдана Богдану Хмельницкому в 1654 году на владение городом Переяславлем и всех прилежащих к нему земель: сейчас это Полтавская область.

4

Доверяй, да проверяй, как говорится.

Вернувшись домой, я тут же достал своего Пастернака из «Библиотеки поэта» и стал сравнивать почерк на только что приобретенной справке с факсимильными автографами поэта, опубликованными в книге. Все вроде совпадало: и наклон, и отдельное написание букв. И в то же время начал грызть изнутри какой-то червяк: проверь.

Я добросовестно сел за стол и написал письмо в Русский музей. Ответа долго ждать не пришлось – он пришел дней через десять. Очень вежливо и пунктуально замдиректора по науке мне ответила, что художник академик Леонид Осипович Пастернак в эти годы жил за границей, в Англии или Франции, а поэт, Борис Леонидович Пастернак в те же годы жил в Москве и никакого отношения к музею не имел. Однако в тридцатые годы в Русском музее работал в качестве научного сотрудника некий Лев Пастернак, их однофамилец.

Я очень хорошо, даже как-то рельефно, помню нашу третью и последнюю встречу с Владимиром Васильевичем Семенцом. Было идеальное городское июльское воскресенье, когда воздух на улицах и площадях стоял как вкопанный, и с какой-то садистской настойчивостью наполнялся пылью, жарой и вонью асфальта. Все время, пока я мчался на «сороковом» экспрессе от площади Сенной до гостиницы Заречной, рядом с которой жил мой «профессор», я просчитывал разные варианты мести и в голове рождалось нечто язвительно-иезуитское, что могло бы мучить негодяя долгие годы. Адреналин прямо-таки выбрызгивал из меня через край.

Однако, как это часто бывает, ситуация берет сама себя в руки и развивается помимо рыцарских надежд и мечтаний. Семенец встретил меня на пороге квартиры – наверное, увидел приближающегося гостя из окна. Он провел меня сразу в свой кабинет, где я вытащил из кармана чуть помятый конверт из Русского музея и положил его перед профессором.

– Что это? – удивленно спросил он.

– А вы почитайте – там про вас пишут!

– А, это интересно. Давай – почитаем.

Семенец вытащил из конверта два листочка. Бегло глянув на свой «автограф Пастернака», он отложил его в сторону. А письмо из музея он внимательно прочитал и, положив его задумчиво на стол, посмотрел на меня:

– Геннадий, это чепуха какая-то. Мне они два года назад присылали такое же письмо, в котором писали, что Борис Пастернак помогал им в тридцатые годы на общественных началах.

– Владимир Васильевич, вы разберитесь сначала с Русским музеем и с их замдиректора по науке, а потом мы вернемся к нашей мене. Сейчас я просто хочу отдать вам вашу бумажку и забрать свой сердолик.

– Сердолик? Камею, в смысле?

– Да-да, камею.

– А камеи уже нету – я ее отдал.

– Это вы глупость сделали, Владимир Васильевич. Вот вам шестой десяток, а мне двадцать лет, и я спортом занимаюсь. Я сейчас из вашей морды такую котлету сделаю, да еще и «скорую помощь» сам вызову: скажу, что на вас книжный шкаф упал. Так я еще и шкаф на вас уроню.

– Геннадий, вы сами не понимаете, что вы сейчас говорите. У меня зять в милиции работает, а вы заявляете такие глупости.

– Я вам не глупости говорю – глупость сделали вы, когда сочли меня за мальчишку. Да, для вас я мальчишка, но не такой маленький, как вам бы хотелось. Я оставляю вам ваш автограф Пастернака и забираю вашего Дмитрия Пожарского, а вы, когда вернете мне камею, получите его назад.

С этими словами я подошел к книжному шкафу и протянул руку, чтобы открыть дверцу, но Семенец, как рычащий медведь, бросился мне наперерез. Мне ничего не оставалось, и я дал ему в ухо. После этого Семенец отскочил от меня и уселся на диване. Видимо, «профессора» никто ни разу в жизни не бил, а если и били, то очень давно. Пока я доставал из шкафа тяжеленную книгу в серебряном окладе на серебряных ножках, он довольно громко, но невразумительно причитал:

– Геннадий, да подождите вы! Геннадий, да что же вы делаете? Геннадий, да сейчас я отдам вам ваш камушек! Положите книгу – я сейчас вам все принесу.

Я положил книгу на стол и молча уставился на хозяина квартиры. Семенец встал с дивана и, шаркая подошвами домашних тапочек, пошел в соседнюю комнату. Вернулся он тотчас с моей камеей в руках.

5

Слухи, они непонятно откуда просачиваются и как возникают, но только уже через несколько дней в узком замкнутом пространстве городского книжного сообщества возникло несколько версий нашей встречи с «профессором». Среди любопытных вариантов были такие: я предложил Семенцу за автограф Пастернака рукопись завещания Дмитрия Пожарского, или – весь архив Пастернака из его дома в Переделкино был выкинут на улицу, а Семенец его подобрал и теперь продает. Были и смешнее! Но результатом всех этих досужих разговоров явился телефонный звонок ко мне некоего Игоря Сергеева. Он был в два раза старше меня, курил папиросы «Север» за четырнадцать копеек, а по вечерам дома подклеивал и переплетал старые книжки, между делом попивая «Агдам». Игорь был известным в городе «чернокнижником», и предметом его собирательства были: «сойкинский» Дюма, Понсон дю Террайль («только не Каспари»), «Пещера Лейхтвейса», выпуски Ника Картера и Ната Пинкертона. И если я просто с презрением относился к его увлечению, то его высокомерие по отношению к моему собирательству Серебряного века было выше всяких границ: он никогда со мной не здоровался и, по-моему, даже не знал, как меня зовут.