Жорж Батай - Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза

• Название: Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза
• Автор: Жорж Батай
• Издательство: Ладомир
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-86218-340-Х

Том литературной прозы крупнейшего французского писателя и мыслителя XX века Жоржа Батая (1897–1962) включает романы и повести «История глаза», «Небесная синь», «Юлия», «Невозможное», «Аббат С.» и «Divinus Deus», первой частью которого является «Мадам Эдварда». Стремясь к «невозможному» мистическому опыту, герои Батая исследуют мрачные, зачастую отталкивающие глубины человеческой психики, разврат служит им средством религиозных исканий.

Издание снабжено богатым научным аппаратом и предназначено как специалистам по современной литературе и культуре, так и более широкой аудитории.

http://fb2.traumlibrary.net

---

При виде декольте моей соседки во мне всё начинало судорожно сжиматься. Я побагровел.

— Ну же, Пьер, — говорила Pea, — разве вам не нравится развлекаться? Ведь ваша мама тоже любит развлекаться…

— Мадам…

— И прежде всего называйте меня просто Pea. Договорились?

Она взяла меня за руку, ласково погладила и положила на свою ногу.

Это было слишком! Если бы не глубокая софа, я бы вскочил и убежал. Но я был уверен, что слаб и не должен от нее ускользать…

Pea отбросила ту легкую наигранность, которая сквозила в ее голосе.

— Это правда, — сказала она, — я распутничаю, но никогда, уверяю вас, я об этом не жалела, хотя я из зажиточной семьи… Видите ли, Пьер, распутные женщины вовсе не должны вас пугать. А ваша мама лучше нас…

— Лучше? — прервала ее моя мать. Отбросив маску смеха, она в мгновение ока приняла свой обычный вид. — Знаете ли вы кого-нибудь, кто может быть хуже меня? Я хочу, чтобы Пьер это знал…

— Дорогая моя, вы делаете ему больно, но зачем?

— Pea, я хочу лишить его невинности. Пьер, шампанского!

Я взял бутылку и наполнил бокалы, встревоженный тем состоянием, в которое приводила себя мать. Она была высокая, хрупкая, и вдруг я ощутил, что она больше не выдерживает. Ее глаза сверкали от ненависти, и лицо ее уже затуманилось.

— Я хочу, чтобы ты знал это раз и навсегда.

Она притянула к себе Pea и тут же судорожно поцеловала ее.

Она повернулась ко мне.

— Я счастлива! — крикнула она мне. — Мне хочется, чтобы ты знал: я самая плохая мать…

Ее лицо делало гримасы.

— Элен32, — простонала Pea, — ты ужасна…

Я встал.

— Пьер, послушай меня, — сказала мне моя мать (она снова успокоилась; ее речи были безумны, но исполнены серьезности, и фразы плавно перетекали друг в друга). Я не для этого попросила тебя прийти сегодня. Но я не могу больше тебя выносить. Мне хочется читать в твоих глазах презрение — презрение и страх. Я счастлива наконец, что застигла тебя: тебе тоже было невмоготу. Видишь, как я забываю твоего отца. Так знай же, что ничто так не провоцирует жестокость, как счастье.

Я был пьян, однако я понял: моей матери, которая сама была пьяна, уже когда я входил, больше не хватает сил сдерживаться.

— Мама, — сказал я ей, — позволь мне удалиться.

— Никогда не думала, — сказала моя мать, не глядя на меня, — что мой сын может меня оскорбить в тот день, когда ему откроется дурное поведение его матери.

С легкостью, внезапно успокоившей и приведшей меня в себя, она добавила:

— Останься. Я люблю тебя всем своим сердцем, теперь, когда я дала тебе право смотреть на меня с пренебрежением.

Ее улыбка была та самая, прекрасно знакомая мне улыбка, несчастная, как бы непроизвольная; улыбка, прикусывающая нижнюю губу.

— Элен! — крикнула Pea, явно разочарованная. Она встала.

— Дорогая, ты не хочешь обедать с ним? Ты бы предпочла переспать с ним сразу же?

— Элен! — сказала ей Pea. — Я сейчас же ухожу. До свиданья, Пьер, и надеюсь, что до скорого.

Pea вежливо поцеловала меня в губы. Она делала вид, что уходит. Я изумился. Я был совершенно пьян.

Встала в свою очередь и моя мать. Я видел, как она посмотрела на Pea, словно хотела броситься на нее и избить.

— Пойдем со мной! — сказала она.

Взяв Pea за руку, она увлекла ее в соседнюю комнату. Я больше не мог их видеть, но обе гостиные сообщались, и, если бы в тот момент шампанское не усыпило меня, я мог бы услышать каждый их вздох.

Когда я проснулся, моя мать смотрела на меня с бокалом в руке.

Pea тоже смотрела на меня.

— У нас блестят глаза, — сказала мать.

Pea улыбалась, и я видел ее блестящие глаза.

— Теперь идем, кучер ждет нас, — сказала моя мать. — Возьми свой бокал и налей.

— Возьмем бокалы и выпьем, — сказала Pea.

Нас захлестывали волны хорошего настроения. Внезапно я поцеловал Pea в самые губы.

Мы бросились на лестницу. Я решил пить и жить так дальше.

Всю жизнь.

В экипаже мы сидели друг на друге. Рука моей матери обнимала талию Pea, Pea покусывала ей плечо. Pea, завладев моей рукой, прижимала ее как можно выше к своей голой ноге. Я смотрел на мать: казалось, она сияет.

— Пьер, — сказала она, — забудь обо мне, прости меня, я счастлива.

Мне еще было страшно. Я полагал, что на этот раз мне удастся скрыть свои эмоции.

В ресторане моя мать подняла бокал и сказала:

— Видишь, мой Пьер, я напилась. И так каждый день. Скажи ему, Pea.

— Это правда, Пьер! — сказала мне Pea. — Вот так каждый день. Нам нравится загуливать. Но твоя мать не любит мужчин, не очень любит мужчин. А я люблю за двоих. Твоя мать — восхитительная женщина.

Pea, вся светясь, смотрела на мою мать. Обе были серьезны. Мать нежно заговорила со мной:

— Я счастлива, что больше не кажусь несчастной. У меня бывают капризы, в которых стыдно признаться, и я слишком счастлива, что могу поделиться с тобой.

Ее глаза больше не терялись в какой-то смутной дали.

— Я знаю, чего хочу, — лукаво сказала она. Но улыбка, едва родившись, тут же угасла на ее полных губах, которые зашевелились, словно у нее дыхание перехватило. — Я знаю, чего хочу, — повторила она.

— Мама, — сказал я, совершенно запутавшись, — я хочу знать, чего ты хочешь. Я хочу знать и любить это.

Pea наблюдала за нами, она пристально посмотрела на мою мать. Но мы с матерью чувствовали себя — среди этого гама за столиками — в безлюдной пустыне.

— Чего я хочу? — сказала мне моя мать. — Я хочу, даже если умру от этого, исполнять все свои желания.

— Мама, даже и самые безумные?

— Да, сын мой, даже и самые безумные.

Она улыбнулась, или, точнее, смех скривил ее губы. Словно она должна была хохоча поглотить меня.

— Пьер! — сказала Pea. — Я слишком много выпила, но твоя мать такая сумасшедшая, что при виде ее я боюсь смерти. Я не должна была говорить тебе это: мне страшно. Тебе следовало бы об этом подумать. Я слишком много выпила — но можем ли мы жить? Знаешь, Пьер, я влюблена в твою мать. Но ты убиваешь ее. Ты мешаешь ей смеяться, а твоя мать может жить только со смехом.

— Но, Pea, — сказал я, — моя мать смотрит на меня и смеется. Мама, ну что я могу сделать? Я хотел… Мы слишком много выпили.

Моя мать вдруг собралась с силами:

— Это вы с Pea слишком много выпили. Пьер, вспомни, когда ты спал, а я держала руку у тебя на лбу. Ты дрожал от лихорадки; несчастье мое в том, что, предаваясь самым разным эксцессам, я никогда не могла обрести той счастливой дрожи, какую вызывал у меня ты, Пьер. Pea не поняла меня. И может быть, ты тоже не услышишь. Но ты помнишь, как я смеялась: смеясь, я думала о том моменте, когда мне казалось, что ты умираешь. Пьер? О, все это чепуха, я буду плакать. Не спрашивай ничего!

Я видел, что она готова зарыдать, но нечеловеческим усилием она сдержала себя.

— Pea, — сказала она, — ты была права. Теперь, умоляю, заставь меня засмеяться!

Pea склонилась ко мне. Она сделала мне настолько непристойное предложение, что посреди всего этого смешения чувств, от которого мы все ощущали себя больными, я не мог удержаться от плещущего из меня смеха.

— Повтори, — сказала мне моя мать.

— Наклонись, — сказала ей Pea, — я повторю.

Моя мать наклонилась к Pea. Нам всем было настолько щекотно от одного и того же детского смеха, непристойное предложение Pea было настолько безумно несуразным, что наши животы начинали трястить, корчиться прямо на людях. Едоки начинали бросать на нас уже веселые и, ничего не понимая, глупые взгляды.

Некоторые из них еще колебались, но, несмотря на наши страшные усилия, мы были совершенно неуправляемы и стали хохотать еще сильнее от того колебания, которое мы ощутили вокруг; и тут взорвался смехом весь ресторан, в безумии от того, что не знал причины этого смеха, и от неведения этого смех доходил до боли, до бешенства. В конце концов этот неподобающий смех стал затихать, но в установившемся было молчании одна девушка снова захохотала, не в силах сдержаться. Постепенно наши сотрапезники затаились, уткнувшись носом в тарелку, и стали выплывать из заколдованного состояния; они больше не смели взглянуть друг на друга.

Оказавшись последним, несчастный, — я еще смеялся. Pea сказала мне, но тихим голосом:

— Подумай обо мне, подумай о стене…

— Да, — сказала мне мать, — у стены!

— Я поставлю тебя к ней, — сказала Pea с непроницаемым выражением лица.

Она снова повторила предложение, но в таких выражениях, что на этот раз они уже не могли меня рассмешить, но лишь ожесточали мое желание.

— Я твоя сука, — добавила она, — я грязная, у меня течка. Если бы мы были не в зале, то я сразу же оказалась бы голая в твоих руках.

Моя мать сказала мне со своего места, наливая нам выпить:

— Я отдаю тебя Pea, и я отдаю тебе Pea.