Жорж Батай - Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза

• Название: Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза
• Автор: Жорж Батай
• Издательство: Ладомир
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-86218-340-Х

Том литературной прозы крупнейшего французского писателя и мыслителя XX века Жоржа Батая (1897–1962) включает романы и повести «История глаза», «Небесная синь», «Юлия», «Невозможное», «Аббат С.» и «Divinus Deus», первой частью которого является «Мадам Эдварда». Стремясь к «невозможному» мистическому опыту, герои Батая исследуют мрачные, зачастую отталкивающие глубины человеческой психики, разврат служит им средством религиозных исканий.

Издание снабжено богатым научным аппаратом и предназначено как специалистам по современной литературе и культуре, так и более широкой аудитории.

http://fb2.traumlibrary.net

---

Я стоял, меня трясло от лихорадки, мой образ до бесконечности отражался в зеркалах, покрывавших стены и потолок, и в конце концов я поверил, что заснул и грежу — и растворяюсь в сверкающем кошмаре. Я был настолько поглощен этим недомоганием, что не слышал, как открылась дверь. Я видел Анси лишь в зеркале: она была совсем рядом со мной и улыбалась, но мне показалось, что она помимо своей воли слегка дрожит. Не поворачиваясь, сам дрожа и улыбаясь, я сказал ей:

— Я не слышал вас…

Она не ответила. Она продолжала улыбаться. Она наслаждалась подвешенностью этого момента, когда при свете этих умноженных огней ничто не могло быть определенным.

Я долго смотрел на отражение этого лица, явившегося из грезы.

— А вдруг вы исчезнете, — сказал я, — так же просто, как и возникли…

— Может быть, — сказала она, — вы пригласите меня сесть за ваш столик?

Я засмеялся, мы сели и долго смотрели друг на друга. Это забавляло нас, нагнетая на обоих тревожную тоску. Я пробормотал:

— Как же мне не оробеть?

— Я так же робею, как и вы, — сказала она, и я сразу же был очарован ее голосом, — но ведь робость — это детская игра. Если я и внушаю вам робость, то вы, слава Богу, кажется, только счастливы от этого; видите, я тоже в некотором смущении, но я радуюсь этому смущению. Что вы можете подумать о девушке, которая придет к вам (ее глаза обвели кругом весь зал) в такое место… не будучи с вами знакомой? Нет, не отвечайте! — тут же сказала она. — Ваша мать говорила мне о вас, но вы обо мне ничего не знаете.

Старик с большими бакенбардами, которого я вызвал звонком, наполнил бокалы и принялся медлительно прислуживать.

В дополнительной неловкости, которую привнесло его присутствие и чопорное поведение в этом доме шикарных свиданий, было что-то смешное: мы стали ощущать, что нас связывает сначала позабавившее нас чувство сообщничества, — прежде мы не ощущали ничего подобного, но оно возникло, вероятно, благодаря этому человеку, и сама мысль о подобном даре была комична и с самого начала сладостна.

Наконец он вышел.

— Я думаю, если бы я смогла заплакать, то мне не было бы так душно, — сказала мне Анси. — Я совершенно к этому не способна, но это лучше соответствовало бы ситуации.

— Может быть, вы хотите выйти? — спросил я. — Мы могли бы пройтись.

— Нет, — сказала она. — Ибо я подозреваю, что в конечном счете вы, как, впрочем, и я, считаете эту неловкость весьма соблазнительной. На то, на что я согласилась, входя сюда, соглашается каждая женщина, вступая в брак. Сказать вам, что на меня подействовало в предложении вашей матери? Вы знаете от нее, что я не авантюристка — или, по крайней мере, не закоренелая авантюристка; мой опыт несоизмерим с ситуацией, в которую я не побоялась себя поставить. Когда я поняла, что вас она смутит не меньше моего, меня это настолько заранее соблазнило, что я чуть не заскакала от радости. Но не воображайте, что я действительно то, что называется честная девушка. Разве могла бы я быть в таком случае накрашена и надушена, как сейчас. Если хотите, я могу выразить то, что с нами происходит, в самых шокирующих выражениях. Я говорю вам об этом, прекрасно зная, что вы не попросите меня об этом и будете меня обхаживать, словно глупенькую девушку. Но…

— Вы говорите «но»…

— При одном условии… что вы будете так же взволнованны и будете знать, что и я тоже взволнованна, словно привыкла к наслаждению. Я смотрю вам прямо в глаза, но, если бы я осмелилась, я опустила бы глаза.

Я покраснел (но мой смех отрицал эту краску).

— Я счастлива, но рада, что вы заставили меня опустить глаза.

Я смотрел на нее, но хоть я и покраснел и ощутил перед нею восхищение, которое ей удавалось потом так долго мне внушать, я не мог сдержать в себе желания подразнить, которое меня возбуждало.

— Когда девушка готова уступить, влюбленный мужчина напоминает, сам того не осознавая, хозяйку, которая смотрит как на драгоценность на кролика, которого собирается убить.

— Я так несчастен, что должен вас убить, — сказал я. — Разве я обязан быть несчастным?

— Вы настолько несчастны?

— Я мечтаю о том, чтобы не убивать вас.

— Да вы смеетесь.

— Я мечтаю стать счастливым, несмотря ни на что.

— А если я в вас влюбилась?

— А если околдовавшие меня чары никогда не рассеются?..

— Когда я шла сюда, я думала понравиться вам, позабавить вас и себя. Я волновалась, и я волнуюсь до сих пор. Но я не знала, что полюблю вас. Обернитесь!

Она показала на диван под зеркалами.

— Мне страшно, что я не настоящая девушка и что у меня нет плахи — и какой плахи! — под глазами. Но я хочу вас. Я уже была — в этом, а точнее, в другом таком же зале. Мне хотелось бы, чтобы этого как бы не было. Чтобы в моей памяти не было столько образов — но если бы я не любила любовь, то разве пришла бы сюда? Только, умоляю вас, не берите меня прямо сейчас. Я буду страдать оттого, что не смогу обнимать вас. Но мне хочется также, чтобы вы страдали так же, как страдаю я. Я не хотела бы, я даже не смогла бы вас поцеловать. Скажите, что вам больно и что вы горите. Мне хочется испытать волнение от своей боли — и от вашей. Не важно, что вы знаете, что я вся целиком принадлежу вам. Я принадлежала вам уже с самого начала, раз пришла. Теперь я принадлежу вам, потому что вся дрожу, как вы видите.

Она говорила, заламывая руки, чуть-чуть смеясь, но готовая расплакаться от волнения. Потом мы долго молчали, но прекратили смеяться и стали есть. Невидимый наблюдатель мог бы увидеть ненависть в стеклянной неподвижности наших глаз.

Анси снова печально заговорила со мной; ее голос не переставал меня опьянять, словно при звуке его во мне возникало светлое пламя из раскаленных углей.

— Почему я не в ваших объятиях? Не просите меня об этом, но скажите, что вы в этот момент не проклинаете меня.

— Я не проклинаю вас, — сказал я ей. — Взгляните на меня! Я уверен, что вы наслаждаетесь нашей неловкостью. И вы прекрасно знаете, что не можете дать мне большего счастья, чем эта неловкость. Вам не кажется, что мы уже связаны так тесно, что дальше некуда… на плахе?

— Так вы понимаете! Неловкость и отдает меня вам всю. Повторите: вы чувствовали то, что я чувствую!

— Я не могу представить себе лучшего счастья.

Она держала мою руку в своей, и ее рука дернулась; я увидел, как по ней прошла неуловимая судорога. В разрядившей ее улыбке был иронический привкус удовольствия.

Время проходило, просачивалось сквозь наши пальцы.

— Вы меня успокоили, — сказала она. — Теперь отпустите меня. Я хотела бы заснуть и проснуться: мы будем голые, и вы будете во мне. Не целуй меня — мне не хватит сил расстаться с тобой.

— Зачем же расставаться?

— Не спрашивай меня больше ни о чем: я хочу заснуть у себя дома. Я просплю двенадцать часов. Я сделаю для этого все, что надо. Проснувшись, я буду знать, что ты придешь; я едва успею выйти из сновидений.

На ее глазах появлялась дымка.

Словно она во всей простоте собиралась заснуть прямо передо мной.

— Хочешь заснуть со мной? — спросила она у меня. Я не ответил.

— Да, конечно, это невозможно! Ты проводишь меня. Я буду ждать тебя завтра. Мы пообедаем вместе. Ты больше не покинешь меня.

Возвращаясь домой в открытом экипаже, мы обменялись лишь несколькими словами. В моей памяти засел стук лошадиных копыт, щелканье хлыста, безмерное оживление бульваров, что сопровождали наше чудесное молчание. В какую-то минуту Анси тайком засмеялась в уголке, словно потешаясь надо мной.

Мы вышли, и я остался один. Мне хотелось двигаться. Меня озадачило физическое состояние, в коем меня оставило счастье Анси. Меня скручивало от боли в паху. Из-за этой спазмы мне очень скоро пришлось идти маленькими шажками, прихрамывая. Я вспомнил о нашей неловкости при свете слишком ярких ламп ресторана. В том обмене репликами, которому мы предавались до безумия в свое удовольствие, казалось, была какая-то неловкость раздевания, и нас не миновал освободительный экстаз, образом которого является предельное бесстыдство. Я остановил другой экипаж, чтобы вернуться к себе. Было больно, я был совершенно смехотворен со своим скрученным животом, и все-таки я чувствовал себя на самой вершине возбуждения. Я замыкался в этом тягостном наслаждении и в мучительном эротизме. Я не контролировал тех смутных образов, которые проносились чередой, словно в грезе, в которой я не мог разобрать, испытываю ли я счастье или, наоборот, крайнее несчастье, и от которой меня в конце концов избавила чудовищно сильная поллюция.

Проснулся я поздно, у меня были круги под глазами. Надо было без промедления поспешить к Анси. В лихорадочной спешке я едва успел повторить себе, что люблю ее до безумия. Я еще немного страдал физически, но боли смягчились, и я признал достоверность своего счастья.