Жорж Батай - Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза

• Название: Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза
• Автор: Жорж Батай
• Издательство: Ладомир
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-86218-340-Х

Том литературной прозы крупнейшего французского писателя и мыслителя XX века Жоржа Батая (1897–1962) включает романы и повести «История глаза», «Небесная синь», «Юлия», «Невозможное», «Аббат С.» и «Divinus Deus», первой частью которого является «Мадам Эдварда». Стремясь к «невозможному» мистическому опыту, герои Батая исследуют мрачные, зачастую отталкивающие глубины человеческой психики, разврат служит им средством религиозных исканий.

Издание снабжено богатым научным аппаратом и предназначено как специалистам по современной литературе и культуре, так и более широкой аудитории.

http://fb2.traumlibrary.net

---

Через ложь, безразличие, зубовный скрежет, безумное счастье, уверенность,

в глубине колодцев, сцепившись зубами с зубастой смертью, на помойной куче прорастает ничтожный атом ослепительной жизни,

я бегу от него, он преследует меня; вколотая в лоб инъекция крови мешается со слезами и струится по моим бедрам,

ничтожный атом, дитя обмана, бесстыдной скупости,

безразлична к себе как высь небес,

и непорочная чистота палача, пречистый взрыв, прерывающий крики.

Внутри себя я открыл театр
здесь играют фальшивый сон
подделка под ничто
и я потею со стыда

надежды нет
смерть
задутая свеча.

А пока я перечитываю «Октябрьские ночи»41 и с удивлением постигаю всю глубину несоответствия между жалобами моими и моей жизнью. В глубине души я могу, подобно Жерару де Нервалю, обрести счастье в кабаре, стать счастлив из-за пустяка (это звучит уже двусмысленно?). В Тилли42 я узнаю свою тягу к деревенским людям, приходящим из дождей, грязи, холода, к бой-бабам из бара, манипулирующим бутылками, и к носам (носищам) высоких парней-батраков (пьяных, в грязных сапогах); по ночам мужичьи глотки вопили навзрыд песенки городских предместий, во дворе слышно было пьяных гуляк, их пукание, девичий хохот. Я радостно прислушивался к их жизни, делая заметки в книжке и лежа в грязной (и застуженной) комнате. Ни тени скуки — я был счастлив их жаркими криками, я был заворожен их песнями: их черная грусть сжимала мне горло.

На крыше храма43

Мне чувствуется, что теперь уже ничто не сможет отвлечь меня от решающего боя. И, уверенный в неизбежности боя, я боюсь.

Может быть, следует ответить: «я забыл вопрос»?

Вчера я, казалось, разговаривал с зеркалом.

Мне показалось, что где-то далеко-далеко, словно при свете молний, я увидел то пространство, в которое тревога завела… Это чувство возникло у меня после какой-то фразы. Фразу я позабыл: вместе с ней произошло ощутимое изменение, словно щелчок, обрывающий связи.

Я почувствовал, что оно стало отступать, это движение было столь же обманчиво, словно его производило сверхъестественное существо.

Бесконечно далекое и противоположное дурному умыслу.

Абсолютная невозможность отменить свои утверждения была для меня словно угрызения совести.

Словно что-то давило невыносимо.

Желание — до судороги — все-таки ухватить шанс, нисходящий свыше, но в зыбкости ночи, неуловимый шанс. И как бы сильно ни было желание, я мог только хранить молчание.

Во мраке ночи я читал одиноко, раздавленный чувством бессилия.

Прочитал «Беренику»44 с начала до конца (я никогда не читал ее раньше). Меня сразила одна лишь фраза из предисловия: «…та величественная грусть, заключающая в себе все наслаждение от трагедии». Прочитал «Ворона»45 по-французски. Меня приподняло с места, словно по колдовству. Я встал и взял бумагу. Вспоминаю, с какой лихорадочной поспешностью я сел за стол: и притом я был абсолютно спокоен.

Я написал:

он двигался вперед
в песчаной буре
я не могу сказать
что во мраке
она похожа на стену пыли
или на тень закутанную в вихрь
она промолвила мне
где ты
я потеряла тебя
но я
не знавший ее никогда
кричал охолодевший
кто ты
безумная
и почему
ты делаешь вид
что не забыла меня
в тот самый миг я услышал
как падает земля
я побежал
сквозь
бесконечное поле
я упал
и вместе со мной падало поле
бесконечные слезы поле и я
падали вниз

беззвездная ночь тысячекратно погасшая пустота
этот крик
сможет ли он пронзить тебя
какое долгое падение

И в то же время я сгорал от любви. Слова ограничивали меня. Я изнемогал в пустоте, будто рядом с женщиной — желанной и обнаженной, — но недоступной. Когда невозможно даже просто выразить желание.

Тупею. Не могу лечь в постель, несмотря на время и усталость. Я сказал бы о себе, как сто лет назад Кьеркегор: «В моей голове пусто, словно в театре, где отыграли спектакль»46.

И в то время, как я сосредоточенно смотрел перед собой в пустоту, чье-то прикосновение — внезапно-резкое, чрезмерное — соединило меня с этой пустотой. Я видел эту пустоту и не видел ничего, но пустота эта обнимала меня.

Мое тело скорчилось от судороги. Оно сократилось, словно хотело стянуться до точки. От этой внутренней точки до пустоты проскакивал долгий разряд молнии. Я строил гримасы и хохотал, раздвигая губы, обнажая клыки.

Я кидаю себя к мертвецам

Ночь — моя нагота
звезды — зубы мои
я кидаю себя к мертвецам
облаченный в белое солнце

В сердце моем поселилась смерть
как молодая вдова
всхлипывает трусливо
я боюсь что меня стошнит

вдовушка хохочет до небес
и разрывает в клочья птиц.

Когда я умираю
лошадиные зубы звезд
ржут от хохота я мертвец

смерть сбривает
влажная могила
однорукое солнце
мертвозубый могильщик
стирает меня с лица земли

ангел летящий вороново
каркает
    слава тебе

я пустота гробов
я свое отсутствие
во всей вселенной

трубы радости
гудят бессмысленно
и взрывается белизна небес

грохот смерти
заполняет мир

чрезмерность радости
выворачивает ногти.

Я воображаю
в бесконечной глуби
пустые просторы
в отличие от неба что я вижу пред собой
где уже не мерцают точки света
то небо исходится потоками пламени
то больше чем небо
оно слепит как рассвет

бесформенная абстракция
зебристость разломов
завал
опустошений забвений
с одной стороны субъект Я
а с другой объект
вселенная корпия нащипанная из издохших понятий
куда Я рыдая бросаю обломки
немощь
слова застревают на языке
вразнобой петушиные крики идей
о небытие изготовленное
на фабрике бесконечной тщеты
словно короб фальшивых зубов

МОЕ Я склоненное над коробкой
МОЕ Я имеет и ненавидит
свое желание стошнить желанием

о поражение
усыпляющий экстаз
когда я кричу
ты что есть и будешь
когда больше не будет меня
глухой Икс
гигантская кувалда
раскалывает мне голову.

Мерцанье
небесная высь
земля
и я.
Из моего сердца тебе выплевывается звездно47

несравненная тоска

я смеюсь сам с собой но мне холодно.

Быть Орестом48

Та звездная ночь — игральный стол — я падаю в нее, брошен словно кость на поле эфемерных возможностей.

У меня нет причин «считать ее дурной».

Я — слепое падение во мрак, оттого я невольно превосхожу свою волю (которая во мне есть лишь нечто данное,); и мой страх — это крик бесконечной свободы.

Если я не превосходил одним прыжком природу «неподвижную и данную»49, то меня можно было бы определить с помощью законов естества. Но природа играет со мной, она бросает меня дальше себя самой, по ту сторону законов, границ, за которые ее боготворят кроткие.

Я порожденье игры — то, чего не было бы без меня, чего могло бы не быть.

В лоне безмерности я избыток50, превосходящий эту безмерность. Мое счастье и самое мое бытие проистекают из этой избыточности.

Глупость моя благословляла природу — спасительную, коленопреклоненную пред Богом.

То, чем я являюсь (мой пьяный смех, мое пьяное счастье), — тоже, однако же, игра, отдано на волю случайности, выброшено во мрак, выгнано вон, как собака.

Ветер истины ответил пощечиной по щеке, напряженной от сострадания.

Сердце человечно в той мере, в какой оно способно к бунту (то есть: быть человеком — значит «не склоняться перед законом»).51