Владимир Белецкий-Железняк - Три рассказа из архива на Лубянке

• Название: Три рассказа из архива на Лубянке
• Автор: Владимир Белецкий-Железняк
• Издательство: Наш Современник №6, 1997 г.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997

«Брат» (1932), «Мусор» (1933), «Последний день капитана корпуса» (1934) — три рассказа молодого тогда писателя Владимира Степановича Белецкого (псевдоним — Вл. Железняк), конфискованные среди прочих рукописей при аресте в апреле 1935 года. Писатель умер в 1984 году в Вологде, так и не дождавшись реабилитации.

---

Ее голос дрогнул, она подняла книгу и швырнула в угол.

— Ему хорошо писать! — с надрывом, как давеча плакал ее брат, сказала она. — Хорошо писать о чистых девушках и о белых лилиях… а пожил бы он, как я… то…

Нина села на кровать и начала расстегивать платье. Один крючок не поддавался, она дернула его, и обнажились плечи, и, как два мячика, выпрыгнули груди из белого полотна.

— Зачем все это? — крикнул я. — Зачем все это?

— Вы ведь этого хотите?

— Нет! — я на коленях подполз к ней и охватил ее ноги. — Нет!

Невидимые пауки цеплялись за мои нервы, и в паутинах мозга жалобно пели мухи.

— Нет! Совсем по-другому, вот так… — я покрыл поцелуями загрязненные башмаки и заштопанные дырочки ее чулок. — Нет!

Один паук заполз в горло и защекотал своими лапками, и вместе с рыданьем я выплюнул его к ногам Нины.

Ее руки обхватили мою голову, груди прижались ко лбу, и я в полубреду слышал голос:

— Милый! Милый! А я думала! Милый!

Шатаясь, я поднялся. Посмотрел затуманенно на нее и понял: я, бывший член партии Сергей Рубаковский, впадаю в психоз, я понял: ожившая психостения сказалась пляской пауков. И тогда в бешенстве я крикнул:

— Вон! Вон! Б…!

Она в первую минуту не поняла. Ее глаза широко раскрылись и приняли гнусность моих слов, затем в зрачках взметнулась попранная человеческая гордость.

— Ты посмел? — она поднялась с кровати и накинула на голые плечи пальто. — Ты… — и с непередаваемым презрением выпустила из своих губ: — Хам!

Я не удерживал ее. Я едва нашел в себе силы добраться до кровати и заснуть тяжелым невидящим сном.

На другой день проснулся с сильной головной болью — казалось, что пухнет голова. Когда пухнет голова, мысли, как тесто, они разлетаются в разные стороны.

Все вчерашнее казалось каким-то невероятным. Зачем пошел в театр? Для чего были сцены с Петром Семеновичем и Ниной? Что, собственно говоря, толкнуло меня к Нине?

Не знаю. Честное слово, не знаю. И потому, что не знаю, еще более мучаюсь…

На службу я шел всегда по определенному маршруту: Арбат, Никитский бульвар, по улице Герцена и Газетному переулку выходил на Тверскую.

На этот раз я изменил своей привычке, или вернее, думая о прошедшем, я пошел вместо Газетного по улице Станкевича. И опять совершил ошибку. Если бы я не пошел по улице Станкевича, не было бы еще одного острого переутомления.

Там, где облупленная лютеранская церковь, около которой по утрам домашние работницы прогуливают ребятишек и собак (видишь, я не настолько сумасшедший, чтобы не различить деталей), я обратил внимание на стоящего у ограды человека. Человек имел синие очки, воротник легкого пальто был поднят и скрывал нижнюю часть лица. Одной рукой человек обнимал прижавшегося к нему мальчика (худенькие плечики мальчика тряслись, было холодно, и пронзительный ветер шевелил ветхую одежду ребенка), в другой руке человек держал фуражку для милостыни. Я посмотрел на лысую голову и услышал тоскливые слова:

— Подайте, будьте великодушны.

Голос был мне знаком.

— Георгий Георгиевич! — сказал я, подходя к нему. — Георгий Георгиевич, хотя вы и в синих очках, скрывающих вашу теперешнюю профессию, но я вас узнал.

Георгий Георгиевич оторвал от себя Андрюшу, и кадык его затрясся от невысказанных слов.

— Георгий Георгиевич, — продолжал я, смотря на его лысину. — Теперь я раскрыл вашу тайну!

Он мне ответил упавше:

— Товарищ Рубаковский!

Но я остановил его:

— Нет!

Тогда он схватил за руку Андрюшу и шепнул ему:

— Проси!

Тот, как и отец, пролепетал:

— Товарищ Рубаковский! У нас отнимут паспорт… Товарищ Рубаковский!

…Ты помнишь этот эпизод? Это было перед самым отступлением Врангеля. В штаб привели белогвардейца. Это был офицер-дроздовец, и на его погонах был черный череп (таких мы сразу пускали в расход). Начштаба хотел выпытать сведения о расположении неприятельских сил, и потому офицер «до особого распоряжения» оставался под караулом. Ты и начштаба задавали ряд вопросов, а офицер нагло смеялся вам в глаза — офицер видел смерть, и нервы его притупились, он знал свой конец и бравировал им. Начштаба нервно играл наганом, он три дня не спал, и наглость офицера раздражала его. Жилы на лбу надулись, и когда офицер, засмеявшись, бросил фразу: «Мы раскатаем через три дня всю красную нечисть!» — начштаба поднял наган, он искал выхода своему раздражению, все присутствующие застыли — сейчас начштаба убьет офицера. На скамье сидела кошка, и выстрел прорезал ее шкуру. Кошка кричала, она кричала, как человек, она разевала рот, и ее лапы выпускали когти. И вот офицер не выдержал и попросил:

— Ради Бога, докончите животное!

Этот офицер был мерзавец, расстреливающий пленных. Один перебежчик рассказывал, как дроздовец вышибал зубы при допросах, а вот крика кошки не мог выдержать.

Андрюшин голос: «Товарищ Рубаковский!» — разбил мои нервы, я смеялся, я смеялся в лицо графа и его ублюдка, а они стояли передо мной и ждали решения.

Мне доставило удовольствие вынуть из кармана пять рублей и положить шуршащую бумажку в руку Георгия Георгиевича. Я сказал:

— Я молчу!

И Георгий Георгиевич, прижав фуражку к сердцу, театрально раскланялся (а на глазах топорщились слезы):

— Товарищ Рубаковский, вы сделали доброе дело, и Нина этого не забудет.

Я прикрикнул:

— Ты не имеешь права произносить ее имя.

И он, покраснев, еще раз поклонился:

— Извините.

Целый день я шатался по городу. Заходил в пивные и спрашивал своих случайных собутыльников:

— Жалость — это правый загиб или левый уклон?

Они шарахались от меня, а я смеялся.

Я смеялся до самого вечера, пока не зашел в последнюю пивную на Арбате. Там я встретил Петра Семеновича, обиженно спросившего:

— За что вы разбили мою балалайку?

Он был пьян, и я подсел к его столику. Петр Семенович говорил об астрономии, а я о Нине и о гражданской войне. Обратно мы шли рука об руку, и, дойдя до особняка, Петр Семенович запел:

Чем торгуешь? Мелким, рисом…

А я подтягивал ему:

Чем болеешь? Сифилисом…

Ночью я потерял сознание. Рассказывали, что я бил стекла у бухгалтера Серякова и хотел поджечь особняк. В четыре часа меня свезли на Канатчикову дачу.

Рассказ подошел к концу. Сегодня я узнал глубину своего падения, и о нем я пишу тебе. Сейчас я вложу письмо в конверт и отнесу его в ближайший почтовый ящик, а через два дня мое тело примет великолепнейшее крещение в огне крематория. Испепеляющий огонь поднимет в последний раз мои мышцы, и мое тело познает радости последней огненной атаки.

Строй канализацию и смотри за состоянием общественных уборных.

Твой бывший друг Сергей.

Он докончил читать письмо между двадцатым звонком по телефону.

Сложив письмо, он спрятал его в боковой карман. Потом прошелся по маленькому кабинету и подошел к окну. За окном громоздились корпуса вновь отстроенного здания. Яркая вывеска сказала: «Дом-Коммуна имени Ленина». Тогда он улыбнулся, вынул письмо, которое минуту до того положил в карман, и разорвал его.

Мелкие бумажки усыпали снегом пол.

Человек улыбнулся и громко сказал в пространство ту фразу, которую он где-то вычитал, но которую он припомнил только сейчас. Человек сказал:

— Жизнь начинается завтра! — и совсем неожиданно добавил: — И мы ее строим сегодня!

Май 1933 г.

Последний день капитана Корпуса

Маленький, с нелепо торчащими вихрами седых волос, давно небритый, в расстегнутой тужурке, полковник Николай Августович Кинель ворвался в круглую уборную, где стояли десятка два кадетов первой и второй роты, и, не обращая внимания на то, что раньше он преследовал воспитанников за курение, закричал:

— Не прячьте папиросы! Это ерунда! — Он остановился и, переводя дух, со слезами в голосе сказал: — Кадеты, по распоряжению советской власти корпус Александра Второго закрывается с завтрашнего дня… Я, дети, двадцать пять лет в этом корпусе… И вот… Конец! — Он поник своей седой головой. Тусклые серебряные погоны с двумя полосками как-то жалобно смотрели с его худых плеч. — Так вот, кадеты! — вдруг закончил он с какой-то страдальческой гримасой, — отберут у меня любимое дело и… выгонят… выгонят! — Больше Кинель ничего не сказал и подпрыгивающей походкой выбежал из уборной.

И тогда высокий, веснушчатый кадет Петровский, «корнет» шестого класса, скомандовал:

— Эй! Кто-нибудь из «зверей», доложите «капитану», что его требуют в «штаб».

Маленький, юркий «зверь» Васильев из третьего класса вытянулся в струнку и ответил: «Сейчас, корнет», — и пошел звать капитана.