Валентин Пикуль - Фаворит

• Название: Фаворит
• Автор: Валентин Пикуль
• Жанр: Историческая проза

роман «Фаворит» — многоплановое произведение, в котором поднят огромный пласт исторической действительности, дано широкое полотно жизни России второй половины XVIII века. Автор изображает эпоху через призму действий главного героя — светлейшего князя Григория Александровича Потемкина-Таврического, фаворита Екатерины II; человека сложного, во многом противоречивого, но, безусловно, талантливого и умного, решительно вторгавшегося в государственные дела и видевшего свой долг в служении России.

---

— Но я вас, сударыня, об иной любви спрашиваю.

— Ах, сколь вы привязчивы, сударь! Да у меня ведь родня-то изобильная: и тетушки, и дядюшки — мне есть кого любить.

— А вот, скажем, если бы муж у вас появился…

— И не стыдно вам такое мне говорить!

— Любили бы вы его, сударыня?

— Ежели родители прикажут — конечно же.

— Очень мне трудно, сударыня, беседу с вами вести…

На этом Прошка разговор о любви пока закончил.

Адмиралтейство же на реке Казанке стояло, место звалось Бежболда (по-татарски «семь топоров» означает). Матросы казанские из татар были набраны, на Волге они воевали с разбойниками, да и сами от разбойников мало чем отличались. Прохор Акимович начал браковать деревья, выговаривая со знанием дела, благо дело тиммерманское с детства ему привычное:

— Сучок крапивный — к бесу, откатывай! Табак с рожком — негоден. Ух, свиль-то какой, будто сама ведьма скручивала… Косослоя много у вас. Метик, отлуп — сколько ж браку вы запасли! На што лес-то губили? Нет у вас в Казани порядку…

Все штабеля раскидал, отобрав лесины только добрые: их сразу клеймили с комля тавром адмиралтейским. И не знал парень, что, бракуя деревья, наживает врага себе лютого.

— Вот ведь как бывает! — упрекал его Мамаев. — Ты с человеком со всей душой, последнее готов ему отдать, лучшего куска не жаль, а он… Зачем же ты, сынок, обижать меня хочешь?

Прошка и не думал обижать отродье Мамаево.

— Данила Петрович, — отвечал он, — гнили-то разной и на питерских верфях хватает. На что мне лишнюю из Казани таскать? Я ведь не для себя — для флота нашего стараюсь.

— Вижу я, какой ты старательный! Нет того, чтобы уважить хозяина, который приютил, обогрел, поит да кормит…

Ложась спать, Прошка обнаружил под подушкой кисет с десятью рублями. Едва утра дождался — вернул хозяину:

— Уж не потерял ли кто? Возьмите.

— Я ведь от добра, — сказал Мамаев. — Ты человек незнатный, едва из лаптя вылез, щей валенком нахлебался, так зачем мзду мою отвергаешь с таким видом, будто я враг тебе?

Тиммерман понял, чего домогается душа Мамаева: ему бы только тавро на лесе проставить! Но совесть свою парень не запятнал:

— Денег от вас не возьму. Есть у меня деньги, нет у меня денег — я лучше не стану. Детишки по лавкам еще не плачут, жена конфет не требует, с чего бы я волноваться стал?

— Эх, дурак ты дурак! — окрысился Мамаев…

На беду парня, Анюта дозволила ему поцеловать себя. И так им целование понравилось, что, не раздумывая, оба в ноги отцу повалились, прося благословения. Мамаев сказал:

— Это кстати! Сейчас благословлю вас…

Взял лейтенант дочку за косу, намотал ее на руку и поволок в чулан, где и запер. А жениха шпагой на двор выгнал.

— Эй, служивые! — крикнул. — Давайте бою ему…

Матросы казанские набежали в столь изрядном количестве, в каком Прошка их даже на верфи не видывал. Стали они метелить сироту поморскую с такой небывалой поспешностью, что не успевал отмахиваться. А лейтенант, хозяин очень гостеприимный, вокруг бегал, девизы злодейские возглашая:

— Бей холопа! Жарь семя навозное… Мы-то от самого Мамая корень ведем, а он откель взялся такой? Бей…

Избили и разбежались. Мамаев в доме закрылся.

Прошка поднял с земли камень, шарах — по окнам.

— Эй ты… адмирал из лужи! — крикнул он. — Меня уж так били, как тебе, дураку, и не снилось. Но помни: еще все локти изгрызешь себе, будешь в ногах у меня валяться…

Всадил для верности еще два камня по окнам и ушел.

Жаль, конечно, Анютку! Уж больно глаза красивые…

Прошка Курносов доставил на верфи столицы восемь обозов с чудесным сухим корабельным лесом.

— Без порока! — доложил он в Адмиралтействе.

Лес проверили: тавро было пробито исключительно на добротных лесинах — ни сучка, ни гнили, ни косослоя. Иван Логгинович прилежание в людях уважал, даже поцеловал парня:

— Говорил же я тебе: ты хорош — и мы хороши будем…

При докладе императрице Голенищев-Кутузов-Средний рассказал о рвении, проявленном тиммерманом П. А. Курносовым, на это Екатерина отвечала, что добрые поступки надобно поощрять:

— В таких делах, кои интереса казенного касаются, полушками отдариваться нельзя. Мелочность в наградах — порок вредный.

Она отпустила из «кабинетных» сумм 100 рублей для тиммермана — с публикацией! Имя Прохора Курносова появилось в официальных прибавлениях «С.-Петербургских ведомостей», а Иван Логгинович велел парню собираться в Англию:

— Ты, миленький, на джины с пуншами не набрасывайся там, а мы тебя ждать будем. Да высмотри секреты корпусного строения, чтобы корабли наши королевским не уступали…

Перед отплытием, скучая без знакомцев, Прошка навестил дом Рубановских, куда однажды относил книгу аббата Госта.

Двери ему отворила красавица Настя.

— Никак уже в господа вышли? — оглядела она парня.

— Да все топором… в люди вымахиваюсь.

— Хорош жених, — засмеялась она.

— Не в вашу честь, сударыня.

— Или я плоха? — обиделась красавица.

Прошка обид прежних не забывал:

— А помните, как в прошлый-то раз, когда вам сказали, что я плотник, как вы… Ну-ка вспомните, что вы ответили?

— А что я ответила?

— Вы тогда сказали: «Фу!»

— Фу, — повторила девка и ушла на кухню…

В горнице сидели пажи — Ушаков с Радищевым.

— Э, опять плотник, — узнали они его.

Капрала Федора Ушакова в гостях не было: на пинке «Нарген», уже в чинах мичманских, уплыл он далеко — до Архангельска. Прошка поведал пажам, что на флоте большие перемены: приучают народ бывать подолгу в практических плаваниях; ради экономии парусов и такелажа в гаванях не томятся — флоту место в морях, где команды привыкают к непогодам и положениям аварийным. В конце Прошка сказал, что ему тоже пора.

Уплыл он! На одни только сутки зашли во французский порт Кале, чтобы грузы оставить, пассажиров забрать. Там подкатила к борту богатейшая карета: слуги долго таскали багаж, нарядно одетый юноша поднялся на палубу.

Был он хорош. Даже очень. Глянул на Прошку:

— Слушай, курносый, не земляк ли ты мне?

Это был граф Андрей Разумовский, сын бывшего гетмана. Плыл он в Англию ради волонтерства на королевском флоте. Прошку по-доброму пригласил для ужина в каюту свою:

— Садись, хлопче. Без русской речи соскучался…

Были они почти одногодки. Прошка сказал:

— Вам-то зачем в беду морскую соваться? Англичан я немножко понюхал: у них на флоте что не так — за шею и на рею. Дадут они вашему сиятельству полизать росы с канатов якорных.

Разумовский весело расхохотался:

— Забавно ты лясы точишь, но я ведь вроде вояжира вольного буду плавать. Меня беготней по вантам они изнурять не станут. Уж если меня и повесят, так только в России…

Лакеи приводили каюту в порядок. Андрей Разумовский своими руками установил перед собой овальный портрет отрока. Прошка сказал:

— Курносый он, как и я… А кто такой?

— Мой милый друг — цесаревич Павел!

Павел, еще мальчик, имел чин генерал-адмирала флота Российского, и потому служение на морях было для Разумовского придворною необходимостью. Стало покачивать. Вещи заерзали. Сын гетмана побледнел, но Прошка его утешил:

— Наш пакетбот шустрый — скоро и Англия…

5. ВЕЛИКОЛЕПНАЯ КАРУСЕЛЬ

Зная о прошлой связи Бецкого с матерью, Екатерина всегда относилась к Ивану Ивановичу с осторожностью, она его не жаловала, писала с иронией: «Хрыч старый, вместо того, штоб Петергоф мой чинить, чорт знает чево из моих денег понаделал!» Бецкой на вечерних приемах угрем крутился за спинкою ее кресла, но Екатерина, игрок отчаянный, ни разу не сказала ему: «Садись, Иван Ваныч… метнем!» Сегодня Бецкой явился со словами:

— Матушка великая государыня, я готов.

— А я всегда готова, — поднялась Екатерина…

В колясочке подъехали к сараю, внутри которого застыл конный монумент Петра I, созданный когда-то Карлом Растрелли по заказу покойной Елизаветы. Памятник отлили, а денег для установки его не нашлось. Екатерина (уточкой, чуть вразвалочку) обошла монумент по кругу, критикуя его нещадно:

— Таких, как этот, уже немало понаставлено в Европе всяким курфюрстам и герцогам… Почему он так спокоен на своем грубом першероне? Характер-то у Петра был горяч! Ему бы рваться на бешеном скакуне, вздыбленном над пропастью.

— Матушка, да где ты в Питере пропасть сыщешь?

— Надо будет, так и скалы появятся…

С неудовольствием разглядела римские сандалии царя, лавровый веночек на его пасмурном челе и довершила критику:

— К чему сандалии и латы центуриона? Для Петра это столь же нелепо, как для Юлия Цезаря наши русские лапти и онучи… Истукан хорош, но для нас негоден. Нет уж! Буду писать в Париж самому Дидро, чтобы приискал монументалиста славного… Пусть все заново мастерят.