Александр Степанов - Семья Звонаревых

• Название: Семья Звонаревых
• Автор: Александр Степанов
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1984

Книга является продолжением известного исторического романа «Порт-Артур» и посвящена событиям в России 1905-1916 гг. В центре повествования супруги Звонаревы, Борейко, Енджеевский, Блохин и другие герои.

Книга предназначена для массового читателя.

---

Но по тому, как трепетно сжималось сердце и горячая волна крови подступала к лицу, Звонарёв понимал, что стремится к Наде, чтобы заглянуть в её прелестные карие глаза, подержать в обеих ладонях её нежные руки. Её мягкость, женственность, уступчивость всегда трогали сердце Звонарёва. И тогда, в далёкие порт-артурские дни, именно эти черты влекли его к Наде. Она казалась слабой, беззащитной и ему хотелось защитить её, оградить от забот и несчастья. Это чувство, живя в его душе, не находило выхода. Варя была сильным человеком, отчаянно смелым, решительным и властным. Она подчиняла себе близких людей, может быть даже сама того не желая.

Это как-то естественно получалось у неё. Она не требовала защиты, поддержки. Наоборот, любая настойчивая забота могла оскорбить её, вызвав чувство протеста, даже озлобления, как посягательство на её личную независимость. В их доброй супружеской паре, – увы, Звонарёв это хорошо видел, – Варя была коренником, а он, её муж, шёл в пристяжке. И пусть он никогда не бунтовал против этого, пусть он привык к своему положению в семье, всё же горькое чувство мужской обиды иногда сосало его сердце.

«Может быть, я несчастен с Варей?» – спросил себя Звонарёв и тут же с негодованием прогнал эту мысль, до того она показалась ему страшной и нелепой. Нет, тысячу раз нет! Он никогда не чувствовал себя несчастным. Каждый день он готов благодарить свою судьбу за то, что она послала ему Варю. Он любил и любит её, но… «Но сейчас я иду, чтобы встретиться с другой женщиной, – сказал себе Звонарёв. – Так почему же это?».

Он остановился готовый повернуть обратно.

«Нет, это просто нечестно! Знать, что Надя здесь и не повидать её, как можно!… И потом, чего я боюсь? Встретятся двое друзей. Разве в этом есть что-то дурное?».

Когда он открыл госпитальную дверь и заглянул в коридор, то первой, кого он увидел, была Надя. Она шла ему навстречу по длинному, слабо освещённому больничному коридору. Он узнал её сразу, хотя она была в форменном платье сестры милосердия, изменявшем и по-своему украшавшем её. Высокая, стройная, с узкой талией, она походила на молоденькую девушку. Белоснежная накрахмаленная косынка подчёркивала нежную смуглость и тонкий овал её лица, тёмные брови и ясные, запушенные ресницами чёрные глаза.

– Сережёнька, пришли… – тихо произнесла Надя. – А я весь день ждала и весь день боялась, что Вы не придёте, не захотите или не сможете. Ведь война! Человек сам себе не волен.

Звонарёв слушал её тихий, с переливами голос, глядел на её сияющие радостью глаза и чувствовал, что и его сердце наполняется счастьем.

– Здравствуйте, Наденька. – Он склонился и поцеловал ей руку. – Я рад, очень рад видеть Вас. Недаром говорится, что гора с горой не сходится, а человек с человеком… Вот мы и встретились. А Вы всё так же хороши, очень хороши…

И по тому, как жгучим румянцем вспыхнули её щёки, как засветились, будто зажжённые изнутри, её глаза, как сразу расцвело, помолодело и без того красивое Надино лицо, Звонарёв понял, что его похвала была приятна ей.

Он взял её руку и нежно прикрыл своей тёплой большой ладонью.

– У нас скоро операция и я должна быть… – услышал он срывающийся от волнения голос Нади. – А я отдала бы полжизни, чтобы побыть с Вами.

Они прошли в маленькую комнатку, которая называлась почему-то приёмным покоем, хотя никакого покоя здесь не было: входили и выходили няни, пробежала молоденькая курносая сестра, слышались стоны раненых, кого-то звали, что-то требовали… Госпиталь жил своей трудовой, тревожной военной жизнью.

Но перед Звонарёвым и Надей будто выросла плотная непроницаемая стена, вдруг отделившая их от всего мира.

«Милый, – подумала Надя, – ты моя юность, моя радость и моя чистота. Да, да, именно чистота. С тобой я всегда была честной и чистой. Я люблю тебя. Я всегда любила тебя, может быть не совсем понимая это. Да и что я могла тогда сделать? Я была так молода, в сущности так одинока. Меня многие любили, но не было одного, единственного, родного на всю жизнь человека».

– Как поживает Варенька? – спросила Надя, а сама подумала: «Что же Варенька? Она счастлива, она всегда была счастлива, и тогда, и сейчас… А я хватила много горюшка».

– Она врач, – слышит Надя голос Звонарёва, – с увлечением режет людей. Ведь она хирург… У нас трое девочек…

Вот то, чего она так боялась услышать, – дети… Она всю жизнь мечтала о маленьком тёплом комочке, своей кровинке, сыне с такими, как у него, Сережи, серо-голубыми глазами…

– Как поживаете Вы, Наденька?

– Нет, Сережёнька, нет, дорогой. Ради бога, больше ни слова. Давайте просто помолчим. Мы встретились – это большое счастье. А могли бы и не встретиться – мир велик. А мы сидим рядом, я смотрю на Вас, слышу Ваш голос… И я счастлива. Может быть, встретимся ещё. Завтра госпиталь сворачивается т будет двигаться к Люблину. Я всё это время буду думать о Вас.

Надя встала. Поднялся и Звонарёв, неотрывно глядя в запрокинутое Надино лицо, широко распахнутые глаза, яркие полуоткрытые губы.

– Мне пора, Серёжа!

– Наденька… – Он дотронулся до её плеч и почувствовал, как она вся легко подалась к нему, прижалась грудью. Он наклонил голову и приник к её жадным сухим губам.

Дневная жара спала, потянуло прохладой, в низинки начали заползать лёгкие космы тумана. За станцией, где расположилась батарея, пахло мятой и нежным запахом скошенной днём, увядающей травы. Лошади отдыхали, похрустывая сочными стеблями. Наступил тот час в трудной военной жизни, когда солдат может наконец подумать о себе, зашить гимнастёрку, постирать портянки, покурить и поговорить или просто лечь на спину, раскинув руки, и смотреть в тёмное, всё в звёздах, небо, такое же, как в родной деревне.

Кондрат Федюнин слушал тихий, с хрипотцой голос Блохина. Ему представлялся большой и далёкий город Питер. Там много заводов, много людей. Но улицы почему-то походили на деревенские – засыпанные снегом, в сугробах. И люди идут, как в траншее, друг за другом по этим длинным снежным коридорам. Кондрат любит слушать Блохина. Интересные вещи он рассказывает. Интересно, но как-то страшно. Подумать только – взять да погрузить на тачку генерала, как всё равно мусор или сор, и вывезти его с завода! Ему, Кондрату, жутко слушать. Но рабочим всё нипочём, отчаянный народ. Одно слово – рабочая семья, все стоят друг за друга. Не то, что у них в деревне. Разве мужики, его соседи, смогли бы вот так махануть богача Кирсанова либо урядника? Куда там! Пупки надрывают на чужом поле да низко кланяются, кормильцем называют мироеда.

А на днях Блохин говорил о земле. И так всё понятно и складно, что дух захватывало от радости. Земля принадлежит мужикам, потому что они на ней работают, фабрики и заводы – рабочим, по той же причине. Вот поэтому рабочие и крестьяне должны сговориться и взять себе, что им принадлежит по праву, а мироедов – к ногтю. Будто большевики и хотят этого – землю отдать крестьянам. Башковитые люди – большевики. Только как ты её, кормилицу, возьмёшь? Ведь у богатеев власть, ружья, пушки…

– Вот ты, Филипп Иванович, говоришь о жизни рабочих, о своей, к примеру, жизни, что трудно и голодно, и холодно, – слышит Кондрат голос новенького солдата, Зайца по фамилии. – А ты думаешь, мне легче живётся? Нет, мне не лучше живётся! Я артист в душе, люблю петь, играть на скрипке, люблю, когда люди смеются. Но моя старая мама всегда говорила: «Петь, играть, представлять на сцене – это слишком много для одного бедного еврея». И она не ошиблась. Мне никогда не платили гроши и всегда гнали и били. Вот и сейчас, как только началась мобилизация, разогнали мою труппу, а меня сунули в армию, в пехоту. Крест забрали, а сказали: воюй… А за кого и за что, скажите мне, пожалуйста, я должен воевать? Ещё крест зарабатывать, а его опять отберут? И зачем мне палить в этих проклятущих немцев, когда я с большим бы удовольствием пристрелил самого господина Сидоренку, чтоб его холера забрала, чтоб он подавился моим крестом!…

Кондрат вспомнил «своего» немца, того, что нашёл в ложбине за насыпью, под Бишофсбургом, тщедушного, рябоватого, такого же, как он, курносого, вспомнил его грубые, натруженные работой руки, скрюченные узловатые пальцы и глаза – прозрачные, как подсиненная вода. Он говорил только одно слово: «Пить». Зачем его убили? Может он, Кондрат, и убил! А он совсем не хотел его убивать. Кондрат болел после этого несколько дней: так тошно, так невыносимо тоскливо было у него на душе. А вот Захара Кирсанова, этого деревенского кровопийцу, он собственными бы руками придушил! Потому что за дело. Вся деревня работает у него за долги, а он ещё лавку открыл, лес купил, заводишко строить хочет, спирт гнать…

И опять слышится тихий, с хрипотцой, голос Блохина:

– …кто наш главный враг? Немец? Как бы не так! Это офицерье нам голову задуривает. Наше дело ружья в другую сторону повернуть и по ним по самим ударить. Вот это было бы правильно!…