Теодор Крамер - Зеленый дом

• Название: Зеленый дом
• Автор: Теодор Крамер
• Жанр: Поэзия
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-91763-109-7

Теодор Крамер Крупнейший австрийский поэт XX века Теодор Крамер, чье творчество было признано немецкоязычным миром еще в 1920-е гг., стал известен в России лишь в 1970-е. После оккупации Австрии, благодаря помощи высоко ценившего Крамера Томаса Манна, в 1939 г. поэт сумел бежать в Англию, где и прожил до осени 1957 г. При жизни его творчество осталось на 90 % не изданным; по сей день опубликовано немногим более двух тысяч стихотворений; вчетверо больше остаются не опубликованными. Стихи Т.Крамера переведены на десятки языков, в том числе и на русский. В России больше всего сделал для популяризации творчества поэта Евгений Витковский; его переводы в 1993 г. были удостоены премии Австрийского министерства просвещения. Настоящее издание объединяет все переводы Е.Витковского, в том числе неопубликованные.

---

Старик у реки

Где город кончается и переходит в поля,
где илом и гнилью прибрежной пропахла земля,
замшелый рыбак доживает свой век, и вода
течет с незапамятных лет сквозь его невода.

В привычку — стряпня и починка сетей старику,
из города носит и нитки, и шпиг, и муку;
он дружбы не водит ни с кем, но со всеми вокруг
знаком, и выходит к порогу на первый же стук.

Бывает, зайдет поселенка, укупит леща,
к нему плотогоны погреться бредут сообща,
садятся к столу, коль погода снаружи дурит,
и все умолкают, когда старикан говорит

о мерном теченьи реки, о сетях на ветру,
об илистых поймах, о рыбе, что мечет икру,
и губы похожи его на сочащийся сот,
на гриб-дождевик, от которого споры несет.

Даются слова всё трудней и трудней старику,
не так уж и много рыбак повидал на веку,
и за день устал, и давно задремать бы ему,
и сплавщики тихо его покидают в дому.

Там, где копоть кроет подъездные ветки

Там, где копоть кроет подъездные ветки,
что ведут до самых заводских ворот,
ни пырей, ни вязель не хранят расцветки,
щелочью и маслом вымаран осот.
Там земля буреет, напрочь обесплодев,
вар, лоскутья толя, словом, хлам любой
уминают фуры тяжестью ободьев
так же, как известку и кирпичный бой.

Сколь травы полоски ни грязны, ни узки,
но полны рабочих в середине дня:
смотрят, как шлагбаум весь дрожит при спуске,
как шагает крана черная клешня.
Здесь, когда не жарко, топчутся подростки,
поиграть у рельсов тянет детвору;
ветхий мяч футбольный ударяет в доски,
и скрипит штакетник пыльный на ветру.

Угасают трубы по гудку, покорно
прочь выходит смена, молча, по-мужски,
медленно, как будто глины или дерна
тащит на подошвах грубые куски.
Газ на стены светит сумрачно и тяжко,
ветер наползает, гулок и глубок;
только на коленях нищий старикашка
спичечный в отбросах ищет коробок.

Уличные певцы

Вот-вот от трясучки каюк одному,
щербат и потаскан другой;
в потемках поют возле входа в корчму,
однако ж в нее — ни ногой.

Гармонику, дрожью измотан вконец,
терзает бедняк испитой
и такт отбивает щербатый певец
по донцу кастрюли пустой.

Плетутся сквозь город с утра до утра,
от песни один лишь куплет
остался; так редко в колодец двора
летит хоть немного монет.

От кухонь едой пригоревшей несет;
подачки дождешься навряд;
но всё же у каждых дверей и ворот
фальцетом, как могут, скрипят.

Пьянея от горечи зимних годин,
бредут по кварталам в тоске:
о мыльной веревке мечтает один,
другой — о холодной реке.

Опять акация в цвету

Опять акация в цвету.
Одето небо серизной,
струится отблеск фонарей
вокруг антенн и вдоль дверей,
шипит роса, густеет зной.

Опять акация в цвету.
Жара от стен ползет во тьму
и в горло, как струя свинца.
Коль денег — на стакан пивца
и только, так сиди в дому.

Опять акация в цвету.
Сгущает небо духоту,
которой без того с лихвой.
Кто похотлив — тот чуть живой,
а кто болтлив — тот весь в поту.

Опять акация в цвету
вскипает, сладостью дыша.
Ночною болью обуян
любой, кто трезв, любой, кто пьян,
кто при деньгах, кто без гроша.

Жара, дыханье затрудня,
растет, лицо щетина жжет,
спина в поту и высох рот;
довольно, отпусти меня!
Опять акация в цвету!

Щетинщик

Ну, щеточник, еще рюмашку тминной!
Ты мне мозги не вкрутишь с кислой миной;
учти: за просто так не отдаю
щетинку первоклассную мою!

Ты как считаешь — дела нет вольготней,
чем прятаться часами в подворотне
с товаром; иль попробуй-ка спроста
поразбирать щетинку на сорта!

Свинью сработал — стало-ть, взятки гладки?
С хавроньи жирной — шиш возьмешь окатки,
на тощей — ты, паскудник, уясни —
несортовые вычески одни!

Ну нет, моя работа — не игрушки!
Бывает — целый день нигде ни хрюшки,
придешь домой с полупустым мешком
и через силу шпаришь кипятком.

Гони деньгу, не то возьмешь с нагрузкой!
И не морочь мне голову утруской,
и не качай по дурости права,
не то товар получишь черта с два.

Десять лет аренды

Возьми с собой корзинку и вино,
иди и подожди в саду за домом;
сентябрь настал — безветренно, темно,
и звезд не перечесть над окоемом.
Попозже я приду, — разлей питье;
и парники, и астровые грядки —
здесь всё отныне больше не мое,
и завтра надо уносить манатки.

Вот артишоки, — ты имей в виду,
я сам испек их, так что уж попробуй.
Я десять лет трудился здесь, в саду,
здесь что ни листик — то предмет особый.
Налей по новой. Десять лет труда!
Зато — мои, зато хоть их не троньте.
Я пережил подобное, когда
лежал, в дерьмо затоптанный, на фронте.

Страданье — не по мне: меня навряд
возможно записать в число покорных, —
но слишком мал доход с капустных гряд
и ничего не скопишь с помидорных.
Не знал я тех, кем брошен был в дерьмо,
не знаю тех, кто гонит прочь от сада.
Хлебнем: понятно по себе само,
что верить хоть во что-нибудь да надо!

Я верю в горечь красного вина,
что день сентябрьский летнего короче,
что будет после осени весна
и что на смену дням приходят ночи;
я верю ветру, спящему сейчас,
я верю, что вкусил немного меда,
что вещи слишком связывают нас,
что из-за них нам хуже год от года.

Куда пойду, — ты спросишь у меня, —
и заночую на какой чужбине?
Вьюнку ползти далеко ль от плетня,
легко ли с грядки откатиться дыне?
Шуршит во мраке лиственный навес,
печаль растений видится воочью, —
синеет в вышине шатер небес,
и не вином я пьян сегодня ночью.

Прощание с лесным складом

Черный иней лег на весь придворок,
никнет плющ, из жизни уходя.
У кочнов торчат ряды подпорок,
серые от ветра и дождя.
Над землей струится в позднем блеске
влажных испарений жалкий тюль,
но вот-вот мороз ударит резкий,
отливая череды сосуль.

Из-под бревен все свои пожитки
я уже достал, из тайника;
я нередко на манер улитки
заползал туда для холодка
и лежал, задремывая кротки,
все дела забыв, само собой;
прорастала в волосах яснотка
и ласкался ветер голубой.

Дома будет потеплей, посуше,
но тоскливей, да и голодней —
там нельзя лежать и бить баклуши,
отдыхать по стольку долгих дней;
семечек возьму, на косогоре
оглянусь на склад в последний раз;
нет, не звезды погасил цикорий,
это сам я вместе с ним погас.

Шелушильщики орехов

Они сидят вокруг стола в каморке,
и перед каждым сложены рядком
орехов строго считанные горки, —
скорлупки знай хрустят под молотком;
работают меньшие на подхвате —
не так-то просто ядрышко извлечь, —
в коробку, под замок его, к оплате,
всё остальное — на растопку, в печь.

Вот — перерыв; нехитрая уборка,
сметается метелкой шелуха;
молчат и полдничают — только корка
похрустывает, пыльна и суха.
Но передых сомнителен и хрупок:
конечно, подремать бы малышне,
однако нужно ядра из скорлупок
вылущивать едва не в полусне.

Частицы шелухи изъели горло,
но длится труд: у взрослых и детей
шершавой пылью легкие расперло
и выступает кровь из-под ногтей.
Спина и руки сведены ломотой.
Хлеб, горсть орехов и бутыль вина —
как хорошо… Коли, лущи, работай,
лущи, коли, старайся дотемна.

Зимнее пальто