Николай Мисюк - Ночной вызов

• Название: Ночной вызов
• Автор: Николай Мисюк
• Жанр: Русская классическая проза

---

Цибулько замолчал. Зверев, воспользовавшись паузой, спросил, какое заключение записать в историю болезни.

- А что ты думаешь? - обратился к нему Цибулько.

- Я человек маленький. Мне что? Что вы скажете, то я и запишу. Подписывать-то вы будете.

- Что ж, у вас нет своего мнения? - поинтересовался Пескишев.

- А что мое мнение для вас? Диктуйте, я готов писать все, что вы скажете.

- И все же? - настаивал Пескишев, которого покоробили эти слова. Будущий ученый без своего мнения... М-да, грустно...

Аспирант покраснел и робко высказался в том смысле, что больной, по-видимому, все-таки здоров, но тут же оговорился, что у него пока нет ни должного опыта, ни необходимых знаний, чтобы решить такой сложный вопрос.

- Конечно, если учесть его нелегкий характер, тенденцию писать письма на руководство института, что свидетельствует о наличии комплекса неполноценности, то здоровым его можно признать с таким же успехом, как и больным, - заключил Зверев.

- Позвольте, позвольте! Но разве это характерно для шизофрении? возразил Пескишев. - А вы бы на его месте стали писать письма в партийные органы о неполадках, которые имеют место в институте?

- Я?

- Да, вы!

- Нет, не стал бы! - решительно ответил Борис.

- А почему?

- Мне, Федор Николаевич, диссертацию писать надо. А сочинение подобных писем выходит за рамки ее тематики, - с серьезным видом заявил аспирант.

Цибулько с удовлетворением выслушал ответ Зверева и сказал, что суть вопроса не в письмах больного - такие письма могут писать и пишут совершенно нормальные люди, а в том, что это поведение в коллективе и суждения настораживают и не позволяют отвергнуть ранее поставленный диагноз. Однако Пескишев снова возразил, что шизофрении у больного нет, что в прошлом совершена врачебная ошибка, которую надо исправлять, и чем раньше, тем лучше. Цибулько стал говорить об особенностях течения этого заболевания, о возможности длительной ремиссии, о том, что не исключена возможность обострения процесса, а потому нет оснований ставить под сомнение ранее поставленный диагноз.

- А какие у вас есть основания утверждать его достоверность? запальчиво бросил Пескишев.

- Вам легко рассуждать, Федор Николаевич, - замялся Цибулько. - Вы поговорите и уйдете. А заключение кто будет писать? Я! Кто будет нести ответственность за возможные последствия? Опять же я!

- Конечно, вы, - разозлился Пескишев. - На то вы и поставлены, чтобы принимать правильные решения и нести за них ответственность. Наберитесь смелости. Если вы этого не сделаете, то кто же сделает? Глядя на вас, и другие будут следовать вашему примеру.

- Вот что, Борис, - обратился Цибулько к аспиранту, - забирай-ка историю болезни и ничего не пиши. Будем считать, что никакой консультации не было. А так - обмен мнениями.

- Ну, а как же с диагнозом? Мне ведь диагноз надо ставить, - растерялся Зверев.

- Пусть все останется как было. Жил двадцать лет с этим диагнозом, проживет еще столько же. Диагноз ведь не болезнь, - заявил Цибулько.

Такое решение возмутило Пескишева. Он попросил аспиранта оставить их наедине, а когда тот вышел, сказал:

- Роман Федотович, я возмущен вашим решением!

- Не вижу в нем ничего предосудительного. Какие же основания у вас возмущаться?

- Но ведь это... ведь это подлость. Неужели вы не замечаете, что творите?! Речь идет о судьбе человека, а вы...

- Прошу точнее подбирать выражения.

- Куда уж точнее, точнее не придумаешь. Как можно лишать человека помощи, обрекать его на страдания? Вы кто, врач или бюрократ?

- Прекратите! - крикнул взбешенный Цибулько.

- Нет, не прекращу, бумажная вы душа. Как вам не стыдно! У вас даже смелости не хватает записать свое мнение о больном. Как бы чего не вышло... А вдруг да с вас спросят. На собраниях и заседаниях орла изображаете. Аника-воин, бог весть что можно о вас подумать. А на самом деле - мелкая, трусливая душонка. Не орел, а мокрая курица...

- Довольно! - Цибулько стукнул кулаком по столу и сморщился от боли.

- Ужасно испугали своим криком. Поджилки у меня затряслись от него. Это вы от страха кричите. Ведь боитесь, что я от слов перейду к делу. А ведь обязательно перейду. На первом же заседании ученого совета выложу всю эту историю.

- Что вы, что вы, - растерялся Цибулько, но тут же взял себя в руки. Вот уж не думал, что вы склочник.

- Я не склочник, - сказал Пескишев, вдруг почувствовав всю бессмысленность этого разговора: горбатого могила исправит! - Просто мне противно...

- Противно? А вы возьмите да сами напишите заключение, если такой смелый да принципиальный.

- Напишу, напишу. - Пескишев взял историю болезни, записал, что диагноз следует отменить как ошибочный, расписался и, не прощаясь, вышел из кабинета. При этом он так хлопнул дверью, что стоявший возле нее Борис вздрогнул и, заикаясь, спросил, что случилось. Отмахнувшись от него, как от назойливой мухи, Федор Николаевич направился к выходу из отделения.

- Неврастеник! - проворчал вслед ему возмущенный Цибулько. - Ну, погоди! Я тебе еще все это припомню!

Позвав Бориса, он передал ему историю болезни и посоветовал не обращать никакого внимания на заключение Пескишева.

- Тоже мне специалист... В психиатрии - ни уха, ни рыла, а лезет...

- А все-таки он смелый человек, - не удержался Зверев.

- Не смелый, а нахальный, - поправил Цибулько и пристально посмотрел на сникшего аспиранта. - Запомни: нахальный...

6

Наиболее заметной фигурой на кафедре, возглавляемой Пескишевым, был доцент Бобарыкин. Фронтовой санинструктор, прошедший с медико-санитарным взводом отдельного батальона морской пехоты всю Отечественную войну от первого до последнего дня, несколько раз раненный и контуженный, демобилизовавшись, он с отличием окончил медицинский институт, увлекся изучением нервных болезней и сделал несколько интересных работ, которые привлекли к нему внимание видных невропатологов страны. Но, защитив кандидатскую диссертацию, Бобарыкин неожиданно для всех отошел от научной деятельности, стал пить. Несколько раз над ним висела угроза увольнения. Выручали Ивана Ивановича прошлые заслуги, пылкая любовь студентов и уважение больных, которых ему доводилось консультировать, - невропатолог Бобарыкин был первоклассный.

Этим и держался Иван Иванович. Пескишев не сразу узнал, что же, как говорится, выбило подававшего надежды молодого ученого из седла и превратило в равнодушного исполнителя, без лишних хлопот доживающего на кафедре свой век. Годы совместной работы потребовались, чтобы перед Федором Николаевичем приоткрылись створки раковины, в которую сознательно упрятал себя Бобарыкин.

Молодого ученого, внешне больше похожего на молотобойца, чем на кабинетного затворника, сломила худенькая болезненная женщина с большими печальными глазами, - его жена. Любил ее Бобарыкин без памяти, и она его любила, шумного, бестолкового, упоенного первыми удачами, и старалась делать все, чтобы ему хорошо жилось и хорошо работалось.

Александра Харитоновна была медсестрой в полевом подвижном госпитале, где Бобарыкин заканчивал войну. Там они познакомились, а вскоре после Победы и поженились. Она так и осталась медсестрой. Несмотря на уговоры Бобарыкина, поступать в институт не стала, а работала от раннего утра до ночи, на полторы-две ставки, чтобы дать ему возможность закончить институт, а затем и аспирантуру. Ее мысли были поглощены тем, как бы свести концы с концами в трудные послевоенные годы, чтобы Бобарыкин мог спокойно писать свою диссертацию, не зная забот ни о хлебе насущном, ни о чистой сорочке, ни об очередном новом костюме и добротном пальто... А он все подшучивал, что вот "остепенится" и начнет большие деньги загребать, и за все заплатит ей сторицей, и она благодарно улыбалась ему в ответ - ничегошеньки ей не нужно было, кроме добрых слов и внимания, которые он ей оказывал. И потом, когда Иван Иванович защитился и начал преподавать в институте, и можно было, что называется, перевести дыхание, она лишь одного захотела - ребенка. Александра Харитоновна знала, что у нее - врожденный порок сердца, что временами наступает декомпенсация. Знал об этом и Иван Иванович, а потому отговаривал ее. И все же, несмотря на запреты врачей, она настояла на своем - и умерла во время родов. Умер и ребенок. А с ними вместе умерло в Бобарыкине все: радость жизни, честолюбие, мечты...

Говорят, время лечит человека, но Ивана Ивановича оно не вылечило. Шли годы, а он продолжал жить в том сереньком осеннем дне, когда похоронил жену и новорожденного сына. Это он, он убил их, недоглядел, не настоял на своем, надорвал ее здоровье непосильной работой, проглядел беду, которая уже давно и неприметно ползла в его дом. Он казнил себя самым страшным судом - судом своей совести и не находил себе оправдания.

Именно тогда Бобарыкин стал пить. Водка еще острее разжигала тоску. Все, о чем раньше мечтал, к чему стремился, утратило для него интерес, превратилось в бессмыслицу.