Аркадий Стругацкий - Белый камень Эрдени

• Название: Белый камень Эрдени
• Автор: Аркадий Стругацкий
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1982

Сборник содержит новые произведения фантастики — романы и повести, психологические рассказы и сатирические памфлеты, современные литературные сказка и пародийно-шутливые новеллы. Наиболее крупные произведения сборника — повесть Аркадия и Бориса Стругацких «Жук в муравейнике», роман Георгия Бальдыша «Я убил смерть», повесть Геннадия Николаева «Белый камень Эрдени». Авторы используют фантастический замысел и условный сюжет для раскрытия нравственных проблем, которые ставит перед нами сегодняшняя реальная жизнь.

---

На его вопрос о квартире мне отвечать не хотелось, и я только как-то нелепо улыбнулся.

— А вы не очень-то вежливы, голуба, — заметил oн добродушно и почесал свой шишковатый нос.

— Посмотрите, — неожиданно для себя сказал я.

Семен Семенович снял очки, протер стекла халатом, примеряясь взглядом ко мне:

— Хотите даровать миру бессмертие? Слышал, слышал… Что ж, похвально… Вы не лишены, знаете… — oн пошевелил пальцами в воздухе. Потом, помедлив, пожал плечами, подошел к микроскопу, нацелился одним глазком, но я оттеснил его. Он даже не обиделся. Опять потрогал себя за нос.

— Что же вы, всерьез думаете, что до вас никто и не докумекался бы до этих… если бы… Диалектику небось на пятерку сдавали? Все рождается, развивается, умирает. Какая черта? — Его кустистые брови поднялись поощрительно. — В самой жизни, заложена смерть! Жизнь есть умирание. — Он мягко прошелся, хрустя халатом. — Если прямо, меня больше интересует, что там с вашей диссертацией? За вами должок — две главы. Еще ни строки, — ай-яй-яй. В предстоящем году — или вам, голуба, это, известно? — совхозы области должны выйти на рубeж тысяч тонн мяса. От нас ждут выкладок по повышению питательной ценности и усвояемости кормов. Мы должны — и этому посвящена одна из глав вашей же диссертации — дать обоснованные рекомендации о методах нагула беконных свиней. А вы чем пробавляетесь, молодой человек? — Он горестно высморкался, махнул рукой и вышел. Потом вернулся с укоризной в домиках-глазах и сказал, как говорят упрямому ребенку: — Занимайтесь вашим бессмертием, ваше дело, в конце концов, — только уж в неурочное время… Хотя вас и следовало бы, — он отечески покачал головой, — пропесочить за ваши сомнительные загибоны… Поймите меня правильно: нам с вами НИКТО, — он торкнул своим толстеньким пальцем в потолок, — никто не позволит даром государственный хлеб есть. Поймите — не прихоть моя. Так что уж, голуба, в служебные-то часы занимайтесь-ка плановой темой, для вас же лучше… Нам выделили ассигнования на перспективные темы — по животноводству. На днях будет высокая комиссия, проверит… Что мы скажем? Да… и имейте в виду, что все эти баночки-скляночки — от греха подальше. — Он сделал энергичный жест и присвистнул. — Не то намылят нам с вами шею…

Я молчал. А что я мог сказать? Просто он думал, как думают многие, большинство, все. И тут уж ничего не поделаешь. К тому же он был абсолютно прав: амебами я занимался в ущерб делу — институт-то был ветеринарный.

Меня пригласили сюда после окончания биофака. Пригласил бывший университетский аспирант Володя Зайцев: он кончал аспирантуру, когда я еще учился на третьем курсе, и он казался мне очень взрослым, и я даже робел перед ним. В институте Володя сразу занял должность ученого секретаря и сколачивал свои кадры — искал людей, способных двинуть науку. Это был человек с очень ясными глазами, очень нежным лицом и немыслимыми ресницами. Он всегда знал, что надо и как надо. И, очевидно, потому, что во мне не было такой железной уверенности, эта черта в нем меня несколько настораживала. Не нравилось, и как он здоровается. У него сухая, какаято деревянная ладонь. Подав руку, он сразу резко отрывает ее. Но до поры я все же продолжал смотреть на него с определенным обожанием — как студент третьего курса на аспиранта.

На улице, в коридоре, даже у себя в кабинете он был неизменно как-то по-домашнему приветлив и даже нежен. Он звал меня «Димочка». Но зато на собраниях так же неизменно отчитывал меня за расхлябанность и безделье. Иногда он даже говорил: хватит нянчиться, надо требовать, надо наказывать.

После собрания он был опять вежлив и звал меня «Димочка». В этом была, очевидно, какая-то особая принципиальность. Дескать, дружба дружбой, а служба службой. Да и опять-таки я не мог сказать, что он не прав, он был очень прав, безукоризненно прав. Он говорил:

«Стране нужно молоко и мясо. Перед нами стоит задача в кратчайший срок добиться высокой продуктивности скота. А что для этого сделал Алексеев? Может быть, он хочет накормить нас своими бессмертными амебами?»

И что я мог возразить? Насчет продуктивности скота — такая задача действительно стояла. Правда, я думал, что моя тема — бессмертие — в конечном итоге тоже может иметь практический выход. Например, выведение вечно юных коров. Но пока это звучало юмористически.

Совершенно неожиданно я нашел поддержку у директора нашего НИИ Ивана Федоровича Филина. Он подошел ко мне на трамвайной остановке. Его голова всегда чуть наклонена вперед, а потому зрачки плавают где-то под самыми ресницами… Он улыбался своими умными глазами, усталыми и добрыми. Непроходящая усталость таилась и возле губ — в глубоких висящих, как у чистопородного боксера, складках морщин.

— Я не выступал публично, когда вы там барахтались на собрании. Это было бы фанфаронством. Скажу — мне симпатичны ваши искания. Ум ваш молод, не засорен всякой дребеденью. Иногда слишком подробное знание предмета стесняет полет фантазии.

Подошел трамвай.

— Ваш? — спросил Иван Федорович.

— Ничего, ничего.

— Садитесь. — И, подтолкнув меня, сел сам. — Однако приходилось ли вам слышать что-нибудь о Рубнеровской постоянной? — Филин долгим ищущим взглядом посмотрел на меня. Продолжил: — Общая жизненная энергия остается постоянной для каждого вида и для каждого организма. Она вся заложена еще в яйцеклетке. Один индивид может, условно говоря, израсходовать ее за одно мгновение, другой — за несколько лет. А общий итог один: все прахом будет. Это было доказано еще на дрозофиле.

— Да, да, Иван Федорович. Я знаю об этих экспериментах…

— В таком случае; может ли быть вечной ваша амеба?

— Может.

— Сомневаюсь. Рано или поздно истощится запас отпущенной ей энергии, и опустится занавес над спектаклем.

— Нет, дав ей индивидуальное бессмертие, я перевел ее на другой энергетический баланс, в другую систему отсчета.

Иван Федорович с грустной и немножко мученической улыбкой покачал головой:

— Но чтобы сделаться бессмертным, я должен, вероятно, превратиться в амебу?

Трамвай остановился на кольце. Мы вышли и пошли куда-то.

— Если бы смерти не было, то «Взамен меня хрипел бы в тине ящер! И падал серый хвощ на прозелень болот!» Вместо меня была бы амеба! — засмеялся Филин.

— Нет, личная смерть никому не нужна. Есть смерть пожирания. Этого достаточно. А взаимное пожирание на уровне ЧЕЛОВЕК — это роскошь… Разве что, осерчав, вы уволите меня по сокращению штатов… Ну и я помру с голода, а вместе со мной и вся проблема бессмертия…

Мне удалось вызвать на лице Ивана Федоровича подобие улыбки, но глаза его смотрели по-прежнему мученически и немного снисходительно.

— Ну допустим… ваши амебные открытия вы поднимете до уровня хомо сапиенс… Готов ли мир к этому? Сколько еще пройдох и мерзавцев! Даровав им вечную жизнь, вы только навеки укорените подлость, мещанство, самодовольную глупость. И фашизм во всех ипостасях. Засорите мир теми, кто гноил лучшие умы в Дахау, экспериментировал над живыми людьми. А они еще при параде по утрам пьют кофе со сливками, молятся богу. — В хрипловатом голосе Филина проступили металлические ноты. — Им тоже будете выдавать лицензии на бессмертие? Ну-с?… — Подернутые белесой пленкой глаза смотрели с зоркостью ночной птицы.

— Да нет, — после долгой паузы выдохнул я, — думал я об этом. Вам известны слова Пьера Кюри на заре века?

— Знаю. Ну так его оптимизм боком вышел — атомной бомбой над Хиросимой… Она до сих пор чадит.

— Тот первый, кто взял горящую головешку после грозы — изобрел огонь… думал ли он о последствиях? А если бы задумался?…

Мы подошли к берегу пруда. Мускулистые сосны смотрелись в него. Некоторое время мы молчали. Было тихо, в озерке играла рыба.

— Я не намерен разубеждать вас. Я просто хотел понять и, может быть, предостеречь от излишней легкости. — Мне хочется помочь вам,

— А Зайцев?

— Что Зайцев? Зайцев хороший учсек. На месте. Вас бы я не поменял на него. Вы бы не справились. А к вам он относится вполне пристойно. У него свои заботы. Конечно, он не хватает звезд с неба. Но у него просто другие цели и задачи. Спрашивает, чудак, с подлинной тревогой — это о вас: может, человек болен, может, усталость, нервный сдвиг? Может, установить негласное врачебное наблюдение, чтобы не травмировать? Сдвинутым вы ему кажетесь, не может он в вас поверить. Да и то, — усмехнулся странно, отщелкнул папиросу, она кувырнулась в воду, зашипев, — ведь не всем же, задрав штаны, бежать за вашим бессмертием, Вадим Алексеевич. — И тихо, с хрипотцой: — Я понимаю — вы прирожденный теоретик… и не по тому ведомству затесались… Впрочем, — возможно, для вас еще ведомства не придумали… — И вздохнул: — А умирать кому охота…

Он протянул мне руку, я поспешил подать ему свою, и он с чувством, по-мужски пожал ее.