Константин Ваншенкин - Сборник стихов

• Название: Сборник стихов
• Автор: Константин Ваншенкин
• Издательство: Журнал "Знамя"
• Жанр: Поэзия
• Год: 2011

Первая публикация стихов Константина Ваншенкина состоялась в феврале 1950 года. Новая подборка «Из лирики» открывает последний номер уходящего 2011 года.

Стихи Ольги Сульчинской, объединенные общим заголовком «Царское солнце воюет воздушную гору», отмечены радостной женственной грацией.

Общий заголовок подборки Михаила Дынкина «ремонтировать ветер» — из стихотворения «Киберпанк».

Стихи Ирины Карениной «Мы ехали читинским, в прицепном» живут точностью бытовых деталей, свидетельствуют о зоркости и широком демократизме пишущей.

---

«Огонь умеет течь. Учись гореть, вода, и трепетать — земля, и воздух — таять…»

Огонь умеет течь. Учись гореть, вода, и трепетать — земля, и воздух — таять.
Мне голову кружит весёлая вражда, стремительная, злая, молодая.
Пляши в моих глазах, свирепая искра. Душа, как ни терзай, неопалима —
До пепла не избыть. Холодного костра в ней отсвет, голубой и негасимый.

СОСЕДКИ

…И пахнет крутым кипятком на лестничной клетке.
Тоску, как бидон с молоком, проносят соседки,
Боясь расплескать невзначай, — обычные бабы,
И сроду не звали на чай, да я не пошла бы.
А глянешь — хоть вой, хоть кричи от лютой недоли:
Несут её, как кирпичи, — сподмог бы кто, что ли! —
Всю бренность житухи, всю блажь любови короткой…
Восходят на верхний этаж усталой походкой,
Авоськи влекут тяжело, вздымают, как гири.
На лестнице грязной светло. И холодно в мире.

«Слишком страшно? — Нет, не слишком страшно. Говорю тебе, не умирай…»

Слишком страшно? — Нет, не слишком страшно. Говорю тебе, не умирай.
Самолётик беленький бумажный с экипажем попадает в Рай.
Жили-были, верили, любили — всё пустое, горсточка вранья,
Сердце из репейника и пыли, лёгкий-лёгкий ужас бытия.

«За девятиэтажками болото — там рыли котлован под гаражи…»

За девятиэтажками болото — там рыли котлован под гаражи,
Потом не стали строить отчего-то, теперь здесь летом утки, камыши.
Здесь лягушачий хор у мутной речки, трамвайный мост, и драга вдалеке:
Я как-то раз посеяла колечко в не золотом просеянном песке.
Здесь стадион. Теперь, конечно, частный. Куда сквозь годы гнать велосипед?
Мне думается, мы навек несчастны. А почему? — Велосипеда нет.
А если б был, то всё бы изменилось, ушла из глаз солёная вода,
И всё сбылось бы, что когда-то снилось, и то, что и не снилось никогда.

«Поезд мой товарный, ангел календарный, быстрый огонёк…»

Поезд мой товарный, ангел календарный, быстрый огонёк,
Шашки мои пешки, твёрдые орешки взяты на зубок.
Эники да беники, вот и все вареники, белая мука…
Отыграла дудочка, отплясала дурочка, утекла река.

«Душа — синица, чудо в перьях, в груди поющий механизм…»

Душа — синица, чудо в перьях, в груди поющий механизм,
Чирикалка с особой трелью, игрушка-смерть, хлопушка-жизнь!
Давай, без смазки и починки, для фата, выдерги, враля
Играй привычно, без запинки, своё высокое ля-ля.
Гони свои фиоритуры, рыдай почти что ни о чём —
Для умника и полудуры, для конвоира за плечом,
Для тех, кто смотрит сквозь прицелы, и тех, кто смотрит сквозь очки, —
Покуда молоточки целы и струны тонкие — тонки.

«Ни я тебя, ни ты меня не бро…»

Валентине Беляевой

Ни я тебя, ни ты меня не бро…
Не Бродский, нет, — рифейский, что есть мочи,
Наш климат, ядовитым серебром, холодной ртутью дышат эти ночи —
Слепая, обнажённая зима, воительница, нет, Бритомартида,
И изморозь оконного письма искристо-голуба… Моя обида,
Недавний, быстротечный, нет, не сон, а всё равно, ведь я тебе не Бродский,
И холодом рассудок утолён, — как камень, заморожен хлеб сиротский!

«Увы, нет нимф, остались бляди, в обед и ужин макароны…»

Увы, нет нимф, остались бляди, в обед и ужин макароны,
И музы нас не посещают — и вправе брезговать, пожалуй.
Нас в шею гонят отовсюду, не пустят на банкет в посольство,
От наших вязаных жилетов кондратий хватит Лагерфельда.
В загуле вечно сука-кошка и норовит загадить книги,
Постель, ботинки, недра шкафа, её тошнит на табуретку…
Какие музы, друг мой Постум, когда в триклинии разруха,
Вода холодная из крана, какой там, к чёрту, лупанарий!
В такую жизнь, в тоску такую блядей — и тех не дозовёшься.
Я трус, а то бы взрезал вены и кровью написал всё это.

«Надоело скучно и противно а я заморожу лёд ромашковый…»

надоело скучно и противно а я заморожу лёд ромашковый
желтоватый в формочках сердечками буду гладить им лицо и руки
буду в чай его бросать и в минералку дзинь-дзинь-звяк по дну длинного стакана
тает сердце ледяное и прозрачное ничего мне ничего не остаётся
если всё кругом больно и бессмысленно и никто-никто обо мне не думает
для кого настой ромашковый по формочкам разливаю в холоде выдерживаю
заговариваю на красоту и молодость

«По ночам — глинтвейн (по утрам — печаль да грудной голубиный ворк…»

…а по утрам неизменно яйцо и ко-ко-фея…

Татьяна Шуйская

По ночам — глинтвейн (по утрам — печаль да грудной голубиный ворк.
Ко-ко-фея: глотни кофею. Включай свой компьютер, садись to work).
Распоследнее дело — кино, вино в темноте глушить, горевать.
И свечение видеть — оно одно провожает тебя в кровать.
То звезда Фомальгаут ли, ангел ли, охраняющий сон в ночи?
…Пряным варевом, как сургучом, залить
                                                       рот свой жалобный — не кричи;
Наложить на сердце своё печать, нежно в раны вложить — персты.
Гефсиманское бдение по ночам. Авва Отче, как хочешь Ты…

«Ругаться с бабками Лукерьями и с дворничихой тётей Фро…»

Ругаться с бабками Лукерьями и с дворничихой тётей Фро,
Рядиться к ночи в шляпу с перьями, чтоб выйти вынести ведро,
Идти задворками, помойками, смотреть на звёзды и грустить…
В домах скрипят дверьми и койками. И мчат за водкой во всю прыть
Подростки, пацанва дворовая, шалавы самых юных лет.
Проходишь мимо ты, суровая, как будто их тут вовсе нет,
А после пальцами распухшими картошку чистишь, варишь суп
И наизусть читаешь Пушкина, почти не разжимая губ.

«Буду думать о тебе, о тебе, буду думать обо мне, обо мне…»

Буду думать о тебе, о тебе, буду думать обо мне, обо мне.
Помнишь рыбину с железкой в губе, прикорнувшую на илистом дне?
Помнишь, как в её губу и зрачок прорастал стальной и острый крючок,
И как леска дрогнула, порвалась, будто наших снов привычная связь?
В мире нет теперь ни дна, ни основ, и волне моей не знать берегов,
Рыбакам тонуть и рыбу собой под водой моей кормить голубой.
По реке ли, по Оби, по Оке ходит рыба, завернула губу,
В ней крючок пророс, убрать не могу — буду думать о крючке, о крючке.

«Буки приходят ночью приносят буквы…»

буки приходят ночью приносят буквы буквы как блохи скачут ложатся в строчки
ангел мой фиолетов кровоподтёчен кто ему сделал больно за всё ответит
я отвечаю верую дальше прочерк от In nomine Patris до Mamma mia
шествуют сумасшествуют буки
                                                    буквы приносят попробуй-ка не возьми их.

«Этот сквер, безусловно, от слова „скверно“…»

Этот сквер, безусловно, от слова «скверно», здесь жабрей прорастает из жабр планеты,
И мандраж — мандрагоры настой по венам, и короны корней оплетают эту
Позабытую землю, пустырь, разруху — где ещё мне искать утешенья, веры?
Только здесь, где так сумрачно, тихо, глухо, где полынь и пустырник не знают меры.
И в груди — безвоздушие Торричелли. И, разбиты, гниют в лебеде качели.

«Развлекалочка осени, мокрая поступь весны…»

Развлекалочка осени, мокрая поступь весны,
Что-нибудь об Альенде, о Чили, о Кубе, Геваре…
Что-нибудь обо мне: может, книги, пластинки ли, сны, —
Что-нибудь, что ты выменять сможешь у баб на бульваре.
Кто меня не хранил, как булавку, копейку, листок!
Кто меня не листал, вырывая на память страницы!
Я — бумажный божок, знаю свой невысокий шесток.
Я — бумажный журавлик, нелепая, слабая птица.
Я — дурацкий посланец, я только твержу: «Миру — мир,
И готовься к войне, para bellum, и смажь парабеллум…
Землю — пахарям, небо — пилотам, лады, командир?
Звёзды — нам, стихотворцам, но это я так, между делом…»

«Вокзальность бытия. Бельканто тепловоза…»