Иван Корнилов - В бесконечном ожидании [Повести. Рассказы]

• Название: В бесконечном ожидании [Повести. Рассказы]
• Автор: Иван Корнилов
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1972
• ISBN: Современник

В книге Ивана Корнилова здоровый народный взгляд писателя на жизнь пробуждает в душе читателя чувства отрадного удивления, узнавания. Как будто бы многое, рассказанное автором, бывало и с тобой или с твоими знакомыми. И что это все важное, но почему-то забытое тобой, хотя не настолько, чтобы не воскреснуть в изначальной свежести, когда тебе ненавязчиво, без предрассудков намекнут живыми картинами, как непроста жизнь современного человека.

---

— Надо идти в больницу.

— А что, уже пора? — И замолчал. И посмотрел на траву, что-то ища глазами.

Они обходили кулигу кустов. Золоченый крест часовенки, поблескивая в лучах заката, вставал перед ними то слева, то справа.

Неожиданно Сторожев сжал Саше руку, встал поперек дороги, дерзко глянул ей в глаза и обнял. Сначала она чувствовала, как колотится, готовое из груди выскочить, ее сердце, и лишь потом ощутила его ладони. Были они так горячи, что казалось, обожгли лопатки. А потом был его крепкий долгий поцелуй.

«Он хитрый, очень хитрый!» — успела подумать Саша и поддалась его настойчивости, раскрыла губы.

«Хитрый, он хитрый! Сестра-голубушка… Голубка-смиренница… И вот я покорная! Боже мой, я ему покорная!»

Потом, когда миновало безумие, Саша долго лежала с закрытыми глазами, но слышала, но чувствовала, что и он лежит таким же бездвижным — врастяжку, зарыв голову в зеленые стебли пырея. Наконец она открыла глаза и улыбнулась ему.

— Ладони надо положить вот сюда… вот так, — и взяла его ладони и положила их, как хотелось ей. — Отчего они такие горячие?

Он тихонько засмеялся.

— Только не надо, не надо уходить! — взмолился он, все еще не подняв головы.

Не надо, так не надо, согласилась она с неожиданной для себя легкостью. Будь что будет. В больницу вернемся, когда стемнеет. Но вот стемнело, вот уже показался и снова скрылся тоненький ободок месяца, а Саша все твердила про себя: «Я не могу туда возвращаться, не могу».

Лишь под прикрытием полной темноты пришли они к больничной калитке. Сторожев обнял Сашу, поцеловал и сейчас же исчез. А она постояла, прислушалась и лишь после этого — прямая, вся напряженная, — стараясь ступать неслышней, пошла к себе в корпус.

9

Их больничный корпус был когда-то обыкновенный жилой дом, средний по высоте, но очень длинный, и во всю длину дома протянулся коридор. Позже к корпусу под прямым углом подстроили еще один дом — такой же вышины и протяженности, — свели их под одну крышу, а коридоры соединили. На стыке двух коридоров, под самым потолком, круглые сутки не выключалась электрическая лампочка, и в коридорах вечно держался полумрак, одинаковый и вечерами и днями.

Однако в этот раз показалось Саше, что на месте тусклой лампочки у потолка подвешен необычайной яркости прожектор и направлен он своим лучом прямо на нее, на Сашу. Она вошла было в коридор, но сейчас же отпрянула назад. Ей казалось, что и врачи, и сестры, и больные — все уже знают про нее и про Сторожева, и стоит ступить сейчас в коридор, как что-нибудь переменится. Саша не представляла в точности, что может перемениться в ее нынешнем положении, но была убеждена, что перемены ей не миновать.

А корпус затаился. То была не та тишина, какая устанавливается, когда больные уже настучались в домино, нарассказывались анекдотов, тайно от дежурного врача наигрались в карты и давно видят вторые сны, — нет! Нынче тишина была выжидающей, язвительной и подозрительной. И стены, и темные ночные окна, и раскрытые двери палат — все это сейчас не что иное, как сплошь глаза и уши.

В дальнем крыле коридора невнятно, как бы сквозь сон застонали. Через минуту стон повторился. Надо идти. Нельзя не идти.

Стараясь ступать как можно неслышней, Саша пошла — мимо темных окон с одной стороны и раскрытых настежь палат по другую руку.

«Они меня видят! — думала Саша о притихших больных. — Такие хитрые! До поры до времени будут помалкивать, будто бы ни о чем не догадываются…»

В ординаторской, на голой кушетке, придвинутой изголовьем к телефону, спал дежурный врач, молодой мужчина из хирургического. Спал он на скорую руку — в халате и полуботинках, опушенных зеленой пылью, какая остается на обуви после ходьбы по лебеде. И Саша подумала, что врач, должно быть, только что прохаживался больничным двором и видел, как они со Сторожевым подошли к калитке и как потом расставались. Видел или не видел? Спит он или только делает вид, что спит?

Не спала, казалось, и Люся Трушина в дежурке. Она сидела, облокотясь на стол, подложив под лоб обе руки, кулак на кулак. Саша наклонилась к ней: «Люсь, я перед тобой виновата. Домой пойдешь, я такси…» — «Отойди, отойди, дай досмотреть со-онн». И эта хитрит!

Даже больная Смирнова, которая вот уже с полгода не подымается, живет лишь на искусственном дыхании, даже больная Смирнова что-то, казалось, о Саше знает. Желтая, изможденная, она держала в руке большую расческу и, пошевеливая восковыми пальцами, подзывала Сашу к себе и глядела на нее сухими глазами. «Эго нехорошо, очень нехорошо, что ты загуляла с чужим, не родным мужчиной», — красноречив был ее строгий взгляд. Саша поправила ей подушку, дала лекарства и вышла. И лишь теперь почувствовала, что вся она опустошена и хочет, безумно хочет спать.

В сестринской Саша распахнула окно на весь разлет. Окно снаружи подпирали ветки сирени, и едва Саша распахнула раму, как они провалились в комнату, спихнув с подоконника порожний пузырек, и пузырек весело покатился под кушетку. Вместе с ветками наплыл в комнату горьковатый запах листьев, а еще через минуту волной накатила прохлада. И сразу спать расхотелось. Саша устроилась поудобнее на широком подоконнике и, чувствуя спиной холодок крашеного косяка, загляделась в небо. Оно было темное, без единой звезды.

Сторожев, Сергей Сергеич, ты уже спишь, милый? Или, может быть, смотришь, как и я, в открытое окно? Если не спишь, то о чем думаешь ты сейчас? Наверное, это опять твоя работа, лишь работа и книги. А может думаешь ты обо мне? Если есть что-то свыше — бог ли, судьба ли — и если этой судьбе угодно будет смилостивиться ко мне и к тебе, и если когда-нибудь мы будем вместе, мы каждый вечер, каждую ночь — в часы, когда переделаны все дела, — будем открывать на всю раму окна и молча сидеть на подоконнике. Ты — прислонясь спиною к одному косяку, я — к другому. Мои колена будут упираться в колена твои, а руки наши переплетутся. Наш подоконник будет в самом высоком доме, на самом верхнем этаже, а ниже, под нами, будет царство огней и крыш. (Интересно, как они выглядят ночью, крыши? Надо как-нибудь посмотреть.) На наших глазах будет остывать и затихать уставший за день город, одно за одним погаснут окна, отойдут ко сну целые улицы и кварталы, и вскоре на весь огромный город останется лишь несколько случайных машин, да изредка поздний дежурный трамвай, да где-нибудь карета «скорой помощи» прошуршит к больному. На наших глазах будут умирать одни звезды и нарождаться новые, выглянет из-за края земли полумесяц. А к утру на невидимых крыльях залетит из степей в город ветер, принесет с собою неуловимый звон поспевающих овсов, запах горькой полыни и трав. Потом на крыши падет роса, и они заблестят тускло. На востоке прорежется свет нового дня, небо охватит заревом, а мы все будем сидеть, молчать, и думы наши будут высокими. Вот улицы остужены. Все спят — лишь мы разбужены. Парим с тобой над городом — счастливые и гордые… Роса на крыши ломится, у нас с тобой — бессонница, шальная ночь бессонная у лета на виду. Еще у нас — вселенная: и звездные владения, и реки говорливые, моря, ветра, холмы. И самые счастливые на этом свете — мы!

Милый, милый! Я научусь заботиться о тебе, как не умел заботиться о другом человеке никто. Если ты захочешь, у меня не будет жизни своей, я буду жить для тебя, и только для тебя, — и мне это будет счастьем. Только ты, пожалуйста, оставайся таким, каким я тебя узнала.

Все мы, должно быть, сотворены природой для назначения высокого, все мы, наверное, мечтаем гореть вот так же всю жизнь, да не каждому это удается. Мне не удалось — ну и что ж! Зато я буду возле тебя, буду постоянно видеть, как живешь ты, буду помогать тебе, — и мне это будет счастьем.

Так, сидя на подоконнике, думала Саша Владыкина, не замечая, что ночь приблизилась к половинной черте, к своему слому. А на сломе ночи тяжелым больным становится тяжелее, на сломе ночи всего чаще в больницы наведывается смерть. И в этот раз из тяжелой палаты в дальнем крыле коридора принесся стон — высокий, резкий и страшный своей протяженностью, — последний стой человека живого. Саша сорвалась с подоконника и помчалась на этот стон, как умеют бегать больничными коридорами лишь врачи да опытные сестры — стремительно и бесшумно.

10

На утреннем обходе Сторожев развеселил всю палату. Когда они вошли свитой — Филипп Николаевич, ассистент, Саша, старшая сестра Таиса да еще врач, Саша увидела, что Сторожев спит. Вот он услышал говор — обычное при врачах оживление, тряхнул спросонок головой и сел. Показал Саше глазами, что страшно хочет спать, а она еще покачала головой: потерпеть, мол, надо.

Врачи выслушали четверых и подошли к Сторожеву, а он опять уже спал — в неудобной полусидячей позе: руки крест-накрест, голова на груди, волосы свесились на лоб — поза упрямца.