Анри Мюрже - Сцены из жизни богемы

• Название: Сцены из жизни богемы
• Автор: Анри Мюрже
• Жанр: Классическая проза

Анри (1822-61 года), французский писатель. Книга «Сцены из жизни богемы» (1851 г.) послужила основой для оперы Дж. Пуччини «Богема» (1896 г.).

Проблема выбора – одна из вечных проблем, актуальная ныне как никогда. «Нельзя одновременно служить Богу и Маммоне», – гласит Евангелие (Маммона – воплощение земных благ, богатства, потребностей желудка). Герои романа Анри Мюрже «Сцены из жизни богемы» (1851 г.) и написанной на его сюжет в 1885 году Джакомо Пуччини оперы «Богема» вопреки нищете однажды и навсегда сделали свой выбор в пользу искусства, творчества, любви. «Благоприятные условия. Их для художника нет. Жизнь сама – неблагоприятное условие. Всякое творчество – перебарывание, перемалывание, переламывание жизни – самой счастливой. И как ни жестоко сказать, самые неблагоприятные условия, быть может, самые благоприятные», – так в 1922 году определила Марина Цветаева проблему выбора для Артиста в эссе о художнице Наталье Гончаровой

---

За время совместной жизни с Франсиной Жак несколько отдалился от «водопийц». Новые обстоятельства побудили скульптора нарушить кое-какие пункты соглашения, клятвенно принятые и подписанные «водопийцами» в день основания кружка.

Этих юношей обуревало нелепое чванство, и, следуя некоему верховному принципу, они поклялись, что ни за что на свете не снизойдут с вершин искусства, или, говоря другими словами, несмотря на отчаянную нищету, не сделают ни малейшей уступки требованиям реальной жизни. Поэт Мельхиор, например, ни в коем случае не согласился бы расстаться с так называемой лирой и составить какой-нибудь доклад или рекламный проспект. Пусть, мол, этим занимается поэт Родольф, человек никчемный, но способный на все, тот никогда не пройдет мимо пятифранковой монеты, не стрельнув в нее, чем попало. Художник Лазар, надменный оборванец, ни за что не осквернил бы своей кисти, делая портрет портного с попугаем на руке, как-то сделал наш друг Марсель. А ведь Марсель получил в обмен на свое произведение тот пресловутый фрак, который был прозван Мафусаилом и украшен множеством заплат, последовательно нашитых ручками любовниц живописца. Пока Жак жил в идейном общении с «водопийцами», он терпел их гнет, но, познакомившись с Франсиной, он не захотел подвергать бедную больную девушку тому суровому режиму, которому сам подчинялся, пока жил один. Жак был натурой исключительно честной и искренней.

Он отправился к председателю кружка, непримиримому Лазару, и заявил, что отныне будет браться за любую выгодную работу.

– Дорогой мой,– ответил ему Лазар,– признавшись в любви к какой-то девушке, ты тем самым отказался от искусства. Мы останемся, если хочешь, твоими друзьями, но нам с тобой уже не по пути. Применяй свое ремесло как знаешь. Но в моих глазах ты уже не ваятель, а просто штукатур. Правда, это позволит тебе пить вино, зато мы, продолжая пить воду и есть солдатский хлеб, останемся истинными служителями искусства.

Вопреки словам Лазара, Жак все же остался художником. Но чтобы иметь возможность содержать Франсину, он при случае брался за работу, которая могла принести доход. Так, он долгое время работал в мастерской орнаментщика Романьези. Жак обладал богатой выдумкой и тонким мастерством и мог бы, не оставляя серьезного искусства, создать себе имя, делая жанровые статуэтки, которые в наше время занимают значительное место в торговле предметами роскоши. Но, подобно всем истинным художникам, Жак был ленив, к тому же влюблен, как бывают влюблены поэты. Пыл юности пробудился я нем поздно, зато бурно, и, предчувствуя свой близкий конец, он хотел до дна исчерпать страсть в объятиях Франсины. Поэтому не раз случалось, что выгодная работа сама стучалась в его дверь, а Жак не откликался,– ведь для этого пришлось бы поступиться своим покоем, а ему так сладко мечталось в сиянии лучистых глаз возлюбленной.

После смерти Франсины скульптор решил возобновить свои отношения с «водопийцами». Но в кружке господствовало влияние Лазара, и все его участники окаменели в своем эгоистическом служении искусству. Жак не нашел тут того, что искал. Его отчаяния никто не понимал, друзья пытались утешить его рассуждениями, не встретив в них участия, Жак решил, что лучше замкнуться в своей скорби, чем делать ее предметом обсуждений. Он окончательно порвал с «водопийцами» и стал жить в одиночестве.

Дней через пять-шесть после похорон Франсины Жак отправился на кладбище Монпарнас и предложил мраморщику следующую сделку: мастер обнесет могилу Франсины оградой, сделанной по рисунку Жака, и, кроме того, даст ему кусок белого мрамора, а Жак предоставит себя на три месяца в распоряжение мастера в качестве гранильщика или скульптора. В то время мастеру предстояло выполнить несколько крупных заказов, он пришел к Жаку, познакомился с его незаконченными работами и убедился, что в лице скульптора судьба посылает ему крайне полезного человека. Через неделю могила Франсины была уже обнесена оградой, а деревянный крест заменен каменным, на котором было высечено имя покойной.

К счастью, Жак напал на честного человека, который понимал, что сотня килограммов чугуна и три квадратных фута пиренейского мрамора – жалкое вознаграждение за три месяца работы скульптора, талант которого принесет несколько тысяч прибыли. Поэтому мастер предложил Жаку стать участником его предприятия на известных процентах, но Жак от этого отказался. Как художнику с богатой фантазией, ему претило выполнять почти одинаковые работы, вдобавок, желание его теперь осуществилось – он получил глыбу мрамора и мог создать из нее шедевр для надгробия Франсины.

С наступлением весны положение Жака улучшилось: его друг, врач, познакомил его со знатным иностранцем, который поселился в Париже и решил построить роскошный особняк в одном из лучших кварталов столицы. Было приглашено несколько выдающихся художников, которым предстояло украсить этот маленький дворец. Жаку заказали камин для гостиной. Эскизы, сделанные Жаком, как сейчас стоят у меня перед глазами. Они были восхитительны, мрамор, обрамлявший очаг, повествовал о всех прелестях зимы. Мастерская Жака оказалась тесной для такой работы, по его просьбе ему предоставили помещение в самом особняке, где еще никто не жил. Ему даже выдали довольно крупный аванс в счет условленного вознаграждения. Жак начал выплачивать своему товарищу-врачу деньги, которые тот одолжил ему после смерти Франсины. Он поспешил на кладбище, намереваясь посадить на могиле своей возлюбленной роскошные цветы.

Но весна пришла сюда раньше Жака, и на могильном холмике в изумрудной траве уже распустилось немало цветов. У Жака не хватило мужества вырвать их – ему казалось, что в них заключена какая-то частица его подруги. Когда садовник спросил – что же делать с розами и анютиными глазками, которые он принес по его заказу, Жак велел посадить их на соседнюю, свежую могилу. То была ничем не огражденная могила бедняка, единственным опознавательным знаком которой служила воткнутая в землю дощечка, где висел почерневший венок из бумажных цветочков – бедный дар Удрученного горем бедняка. Жак ушел с кладбища совсем другим человеком. Он с радостным любопытством смотрел на ликующее весеннее солнце,– то самое солнце, которое столько раз золотило локоны Франсины, когда она носилась по полям, срывая белыми ручками пестрые цветы. Целый рой радостных мыслей звенел в его голове. Поравнявшись с кабачком на бульварном кольце, опоясывающем Париж, он вспомнил, как однажды их с Франсиной застигла в этом месте гроза, они укрылись в кабачке и пообедали там. Жак зашел в ресторанчик и сел за прежний столик. Сладкое ему подали на блюдечке с виньеткой, он узнал и это блюдечко и вспомнил, как Франсина целых полчаса решала изображенный на нем ребус, вспомнилась ему и песенка, которую спела тогда Франсина,– так она развеселилась от стаканчика дешевого лиловатого винца, содержавшего куда больше веселья, чем виноградного сока. Но теперь наплыв сладостных воспоминаний оживлял его любовь, не оживляя скорби. Подобно всем поэтичным, мечтательным натурам, Жак был суеверен, ему подумалось, что это Франсина, заслышав его шаги на кладбище, послала ему из-за могилы сонм светлых воспоминаний, и ему не хотелось омрачить их ни единой слезой. Он вышел из кабачка бодро, с высоко поднятой головой, ясным взглядом и ровно бьющимся сердцем, на устах его появилась еле уловимая улыбка, и он стал на ходу тихонько напевать припев любимой песенки Франсины:

По улице бродит любовь,

Пусть дверь моя будет открыта.

Припев был тоже данью воспоминаниям, но как-никак юноша его мурлыкал, и, пожалуй, Жак именно в тот вечер бессознательно сделал первый шаг на пути, который ведет от скорби к меланхолии, а от меланхолии – к забвению. Увы, что бы мы ни делали, к чему бы ни стремились, мы подчиняемся вечному и справедливому закону изменчивости.

Как цветы, быть может возникшие из праха Франсины, зацвели на ее могиле,– так соки юности забродили в сердце Жака, воспоминания о старой любви вызвали к жизни смутную тягу к новым увлечениям. Да и вообще Жак принадлежал к числу тех художников и поэтов, для которых страсть служит материалом для искусства и поэзии: только искреннее чувство пробуждает дремлющие в их душах творческие силы. У Жака творчество было поистине плодом глубоких переживаний, и даже в самые незначительные произведения он вкладывал частицу своей души. Он уже обнаружил, что не может жить одними воспоминаниями и что, подобно тому как мельница изнашивается при недостатке зерна, его сердце изнашивается от отсутствия чувств. Работа утратила для него всякую прелесть, фантазия, некогда бурная и стихийная, теперь требовала с его стороны настойчивых усилий. Жак был недоволен и почти завидовал образу жизни своих бывших друзей «водопийц».

Он попробовал развлекаться, потянулся к веселью, завел новые знакомства. Он сблизился с поэтом Родольфом, с которым встретился однажды в кафе, и они прониклись друг к другу симпатией. Жак поведал поэту о своей тоске, и тот сразу же разгадал ее причину.