Лев Пирогов - Упирающаяся натура

• Название: Упирающаяся натура
• Автор: Лев Пирогов
• Жанр: Критика

Литературный критик, который не нуждается в представлениях. Свод блестящих и парадоксальных эссе от Пирогова, где читателю постоянно задают грозные и ехидные вопросы, на которые он не в состоянии ответить.

---

Но захирела метрополия, захирел и фронтир. А тут ещё наведался в лесные края хан Батый. Видит, землишка так себе, негде разгуляться табунам на просторе, степи половецкие не в пример для жизни способнее. Кое-что пожёг для порядку, да и сел себе в степях половецких.

А в лесу, оно и правда житьё не очень. Вы пробовали? Представьте, что вас сняли со стула и перенесли в лес. Что будет? Сначала вас съедят комары. Потом вы замёрзнете. И умрёте.

Князь Ярослав, зависший здесь без видимых перспектив, был человек умный. Только ему нечем было кормить дружину, а без этого дружина его не слушалась. Не говоря уж о дружинах других князей, рыскающих по лесу в поисках чего бы поесть. Нужно было нестандартное решение. И Ярослав его принял.

Шасть к Батыю. Так и так, говорит. Земля наша велика и обильна, вот только вертикали власти в ней нет. Вы меня назначьте баскаком, дайте солдат, большой ясак соберу. Нахмурился хан Батый. Сидит, кумыс из бороды выковыривает. А шут с тобой, говорит. Почему нет.

И повелось. На смену Ярославу пришёл Александр, первый наш евразиец (на самом деле второй). А последним евразийцем был Иоанн Грозный, на котором пресеклась династия Рюриковичей. Хотя на самом деле никакой династии не было. Была система наследования должности наместника Золотой Орды, и сам Иоанн Васильевич предпочитал вести свой род не от Рюрика, а от римского императора Августа.

Ну и Куликовская битва, разумеется, — внутриордынская операция по принуждению к миру взбунтовавшегося полевого командира Мамая.

В общем, если мы всё-таки читали Льва Гумилёва, то оригинальный пересказ его книг не нанесёт большого ущерба нашему вестибулярному аппарату.

Главное не это, главное — выводы, которые пытливый ум способен сделать на основе прочитанного.

Из «Русской книги» выводы напрашиваются такие. Русский этнос — это химера. Фактов, подтверждающих существование Русского государства, на рассматриваемом историческом отрезке не обнаружено. Племена, населявшие здешние земли, пользовались русским языком даже в меньшей степени, чем сегодняшние жители Северного Кавказа, говорящие между собой в основном именно по-русски.

(Скрытый вывод: а значит, через немного лет самый чистопородный «русский» будет выглядеть как среднестатистический житель Махачкалы. И не только выглядеть.)

А мы, как эльфы, уплывём за океан. Этой трогательной сценой, замаскировав Толкиена под приступ неожиданно нахлынувшей религиозности, завершает автор «Русскую книгу». Очень красиво.

Лишь пара вопросов остаётся к нему.

Почему, согласно «Русской книге», становление Русского государства заканчивается в правление Иоанна IV, а не в пору Смутного времени, когда у Москвы была возможность взамен сошедших на нет ордынской и византийской легитимностей заполучить актуальную западноевропейскую? Вот именно тогда Русского государства как такового как раз и не было. И если не было при этом и самих русских, то что же помешало полякам и папе этим воспользоваться? Но эта история Илье Стогову оказалась неинтересна. Не вписывается в концепцию. И он спокойно оставляет её за рамками своего повествования.

Даже если рассматривать русскую историю в тех пределах, которые угодны автору «Русской книги», остаётся неясно: как случилось, что горстка полунищих самозваных князьков, помыкающая полудикими племенами, выросла в могущественную империю, а наследующее Киевской Руси Великое княжество Литовское и Русское расточилось? Как этим князькам, ползающим в Орду на коленях за каждым чихом, удалось использовать своих хозяев, с лёгкостью скрутивших в бараний рог и богатейшую Волжскую Булгарию, и могущественные половецкие племенные союзы?

Примерно понятно, как. Но Стогову это опять же неинтересно. Он не о том пишет.

Он пишет о том, чего не было. (Не было официальной истории, известной нам по сталинским учебникам, фильмам и детским книжкам.) И совершенно не пишет о том, что БЫЛО. Получается, что «не было ничего». Богу, мол, неугодны нации — Он берёт нас поодиночке. (Русские почему-то неугодны особенно.)

Я не историк и не буду делать вид, что лучше Стогова разбираюсь в том, в чём мы оба разбираемся плохо. Остановлюсь на том, что доступно моему разумению.

Есть у нас такое понятие — «правда характера». У персонажа для вхождения в конфликт обязательно должен быть правдоподобный мотив. Нет мотива — руководство киностудии увольняет команду сценаристов и отправляет сценарий в переработку. Как с этим у Стогова?

Раз за разом он показывает нам одну и ту же картину: приехал рассказчик в очередной русский город, сидит в кафе, мусолит сигарету, смотрит по сторонам — скучно. «Кто все эти люди?» То ли дело в большом городе, где нет «национальностей», где всё вокруг понятное и родное…

Если русских нет даже сейчас, что уж тогда говорить о том, чтобы разглядеть их в прошлом. Настроения понятны, не понятен мотив — что подталкивает автора к тому, чтобы приписывать свои элегические настроения «исторической объективности»? Какая необходимость?

Не думаю, что Стогов получил грант на книгу от какой-нибудь ложи «Бней Брит», о существовании которой я с испугом узнал из книжки бывшего ельцинского министра печати Полторанина «Власть в тротиловом эквиваленте». Не сомневаюсь, что Стогов не из таких. Но как хороший стилист он не может не замечать, что теперь носят. А заметив, — пусть не всерьёз, пусть бесплатно, дома перед зеркалом, — в этом не походить. Стогов человек порядочный, неудачник. Наше подлое время не любит таких. Не допускает до своей победной окончательной подлости. Но и слабостями нашими оно пользуется весьма успешно. И это главное, от чего тошно.

А с финальным пафосом книжки (где у пуляющего в закат последним окурком рассказчика прорезывается вдруг вера в Бога) я глубоко согласен. Бог действительно берёт нас поодиночке. С одним существенным примечанием.

«В чём застану, в том и сужу».

Камо стучиши?

— Видишь ли, после того, как Христос привнёс в нашу цивилизацию совесть, веришь ты в него или нет, а совести в литературе уже не хватает. Как специй в пресной еде.

— И в жизни тоже, — сказал я.

— Что в жизни?

— Совести не хватает.

В. Былинский. «Адаптация»

Успешный телесценарист Саша Греков испытывает разочарование в жизни. Ему не нравится его работа — оболванивать обывателей, не нравятся женщины, с которыми он спит, не нравится алкоголь, который он принимает в свободное от этих двух основных занятий время. Единственное, что нравится Саше Грекову, — это думать о смысле жизни, но сколько-нибудь видимых результатов на этом поприще он достигнуть не может.

Пробует путешествовать, пробует заниматься творчеством, пробует молиться… «Не помогает». Иногда кажется — вот, что-то забрезжило, ухватил кончик какого-то смысла (дети? любовь? социальный протест? смирение?), но всё мимо, мимо.

Саша Греков понимает, что Бога нет.

Саша Греков умирает, так и не поняв, почему жил.

До конца книги остаётся ещё двадцать восемь страниц.

Это очень необычная книга.

Хотя есть люди, которые говорят, что книга вполне обычная, что она похожа на Уэльбека и Бегбедера (и ещё штук пять нерусских фамилий, которые я тут же с перепугу забыл), но я с ними, мягко говоря, не согласен.

В конце концов все мы на кого-то похожи, но это не отменяет для нас проблемы существования: как жить, зачем жить и, главное, «КАК ЖИТЬ ДАЛЬШЕ» (бывает, что ответить на этот вопрос всего труднее). Проблемы-то у всех одинаковые, да что толку, если ты у себя всё равно один.

Помню, я дочитывал эту книгу (она тогда ещё была рукописью) вечером на работе. Один. Все ушли. Мир за окном померк. Скрючившись на офисном стуле, я плакал. Впервые лет за двадцать, наверное. Слеза текла как-то странно, из одного глаза, и не к носу, а по внешней стороне скулы. Разболелось сердце. Довольно сильно. Шёл домой и думал: «А ведь я сейчас, возможно, умру». И было не страшно. Не за себя, поймите. Не страшно за жену и ребёнка — как они дальше будут. Я отчего-то знал в тот момент, что Бог не оставит их. Чувство, которое я тогда испытывал, наверное, и называется верой.

Вера — это когда не боишься смерти, зная о ней. Если с нами такое случается, мы становимся очень сильны. Нас даже уличные хулиганы обходят: в не боящемся смерти человеке есть что-то такое… нежелательное для них. Никакая гадость не липнет. Вот так бы и ДАЛЬШЕ жить…

Жаль, что с точки зрения диалектического материализма жизнь — это цепочка конечных процессов.

Бывают книги-конфетки, от чтения которых получаешь удовольствие — как Стива Облонский от чтения либеральных газет. Удовольствие интеллектуальное, моральное, эстетическое. Всё там ладно, со всем там согласен, а с чем не согласен — так и понятно, что с этим надо не соглашаться. Чтение даже очень умных, глубоких, «серьёзных» книг — это игра. Если от игры не получаешь удовольствия, нет смысла играть.