Анатолий Луначарский - Европа в пляске смерти

• Название: Европа в пляске смерти
• Автор: Анатолий Луначарский
• Издательство: Международные отношения
• Жанр: История
• Год: 1967

Предлагаемая вниманию читателей книга «Европа в пляске смерти» займет должное место в литературном наследии А. В. Луначарского. Посвященная чрезвычайно интересному и сложному периоду — первой империалистической войне, она представляет собой впервые публикуемый сборник статей и очерков, репортажей с мест сражений, а также записей бесед с видными политическими деятелями Европы. Все это было послано автором в газеты «Киевская мысль» и «День», чьим французским корреспондентом он состоял.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

— Я ничего не преувеличиваю. Поверьте мне, что я все-таки предпочитаю быть французом, если бы даже наши солдаты дрались палками.

Раздается команда. Солдаты выстраиваются по четыре и отправляются к вокзалу.

Некоторые роты проходят с пением «Марсельезы», которая, как и всегда, подымается и падает грозными волнующими валами. У некоторых ружья украшены французскими, английскими и бельгийскими маленькими флажками, у других — цветами.

Вдруг что-то кольнуло мне в сердце. Штык одного из ружей в том самом месте, где у других прикреплен флаг, украшен маленькой болтающейся грошовой куклой. Очевидно, девчурка на прощание подарила свою любимую игрушку на память папе. Идут отцы семейств, немножко тяжело хлопая своей неуклюжей обувью, немножко вообще неуклюжие в своей почему-то сплошь словно наспех сшитой одежде, идут со своими усатыми и бородатыми лицами, улыбаясь привету выстроившейся шеренгой публики, идут под огонь. И знаешь, что дня через три — четыре они будут идти вот так же среди визга пуль и треска лопающихся шрапнелей [и оставлять за собою широкий след рваного кровавого человеческого мяса].[4]

«Киевская мысль», 16 октября 1914 г.

II

Подойдя к вокзалу, я вижу человек 500 публики, сдерживаемой часовыми из территориалистов. Три или четыре автомобиля и большая автомобильная фура стоят неподалеку. На них надпись: «Australian voluntary hospital». Весь персонал этого госпиталя, как мне говорят, состоит из интеллигентных, большей частью даже богатых людей, которые посчитали своей гордостью личным трудом принять участие в облегчении страданий жертв страшной войны.

Действительно, шоферы на этих автомобилях необычные. Один в бархатном костюме и какого-то необыкновенного фасона кожаных штиблетах и широкополой шляпе. Наружностью и гривой седеющих волос он напоминает тех провинциальных фотографов, которые любят подчеркивать, что они артисты. Другой — в безукоризненной паре, с прекрасно выбритым лицом и моноклем в глазу.

В толпе происходит движение. Английские санитары начинают выносить из дверей вокзала раненых на носилках и выставляют их по четыре в большую фуру, которая затем в сопровождении фельдшеров отъезжает к госпиталю и возвращается через какие-нибудь десять минут.

Раненые кажутся длинными белыми предметами, совершенно неподвижными. Они плотно окутаны одеялами из войлока и только изредка шевелят головой и показывают публике бледные от страданий лица.

Вот вынесли одного, совершенно закрытого с головой. «Мертвый», — пробегает в публике.

Публика только тогда узнает, что все эти раненые — германские солдаты, когда начинают выходить сравнительно легко раненные. Круглые фуражки без козырька и непривычный покрой курток раскрывают публике, в чем дело. Она опять вся вздрагивает, по ней проносится: «Но это немцы…».

Недавно в газете «Petit Phare» было напечатано нижеследующее письмо, подписанное «Запасной», в котором автор выражал свое порицание некоторым лицам, особенно одной даме, бросившимся в Нанте на немецких раненых и чуть не подвергших их избиению.

В данном случае я, как очевидец, могу сказать, что к раненым не было проявлено ни малейшего враждебного чувства.

Наоборот, две бретонки, пожилые торговки или зажиточные крестьянки, стоявшие около меня, с сокрушением сердечным восклицали: «Какая молодежь! Это, вероятно, их 18-летние».

Действительно, большинство солдат, выходивших с помощью англичан, производили впечатление большой молодости. В большинстве случаев пухлые, даже одутловатые лица, очень светлые волосы, с редким пушком на губах и щеках, глаза с каким-то телячьим выражением, безвольным и невинным, если только лицо не искажалось гримасой страданий.

Я видел человек 40 таких раненых, некоторых, как относительно серьезных больных, несли на носилках и не сажали, а складывали в автомобиль.

Эта группа производила впечатление кучи поломанных детских игрушек. Очевидно, эти раненые эвакуировались из какого-нибудь походного госпиталя. Кто без руки, кто без ноги, перевязанные, они плелись, хромая, спотыкаясь, волочась. А некоторые не могли идти и повисли на руках и на плечах английских санитаров, с серьезными лицами старавшихся по возможности не причинить им лишней боли. Один немецкий солдат, явно боявшийся какого-нибудь слишком болезненного прикосновения, хватался за шеи санитаров жестом, каким больной ребенок хватается за шею няньки.

Впечатление мрачное, лишенное трагизма или величия, но полное надрывающей жалости и неумолимо подчеркивающее всю бесконечную печаль совершившегося.

Пусть по крайней мере эта война принесет с собой неожиданные для авторов ее результаты, которые хоть в некоторой мере оправдают эту широкую реку невыносимого и невообразимого человеческого страдания и разорения.

«Киевская мысль», 20 октября 1914 г.

В изгнанную Бельгию*

Немного надо было мне думать, чтобы выбрать, куда прежде всего направить путь, раз я решил посетить разные углы Франции в тяжелую для нее годину.

Ведь есть такой уголок ее территории, где она более интимно спаялась с другой страной, в которой среди несчастья и жестокостей народу этому выпала на долю судьба странная и героическая.

Я говорю о Бельгии, которой «благодарная» Франция соорудила теперь маленькую, почти игрушечную столицу в Сент-Андресе под Гавром.

Сам Гавр полон сейчас бельгийцев.

И раз нашему брату журналисту почти совершенно невозможно заглянуть в Бельгию оккупированную, поеду в Бельгию-изгнанницу, чтобы с почтительным состраданием заглянуть в эту рану человечества.

По дороге в Руан

На ловца и зверь бежит. Долго выбирал я купе в густо занятом экспрессе Париж — Гавр и попал, вероятно, в самое интересное.

Действительно, едва выехали мы за Версаль, как четыре соседа моих начали разговор одновременно интересный — и объективно — по сведениям, которые можно было почерпнуть из беседы, — и особенно субъективно — по чувствам, которые прорывались в словах и интонациях моих типичных собеседников.

Тем-то они были интересны, что типичны.

Действующие лица диалога выяснились очень скоро.

Один был добродушный, в меру своего звания резервиста, бравый французский территориальный пехотный офицер. Другой — коммивояжер магазина «Au bon marché». Рыхлый, мирный, по-французски тонкий и культурный, великолепный образчик демократического буржуа, культивирующего комфорт и систему «односыновнего брака».

Третий на вид был похож на актера, а в петлице имел синюю ленточку. Выяснилось, что это было лицо, имевшее возможность порассказать интересные вещи: он был муниципальный советник города Нанси.

Наконец, четвертый был бельгиец. Прежде я замечал, что бельгийский валлонец, если он блондин, всегда включает в свой организм достаточно фламандской флегмы, чтобы быть медлительно-уравновешенным.

Но момент меняет людей и расы. У моего бельгийца было явное разлитие желчи. И черт возьми! Кто посмел бы за это его упрекнуть?

Разговор начал муниципальный советник, оторвавшись от газеты.

— Вот так война, — сказал он, — немцы ничего так не хотят, как подорвать нашу индустрию. Первое, что они предпринимают повсюду, — разоряют фабрики и заводы, разрушают машины. Их артиллеристы остаются нашими торговыми конкурентами. Сразу видно, что их офицеры в мирное время были коммивояжерами.

— В значительной мере вы правы, — ответил офицер, — но надо принять во внимание общее артиллерийское правило: все, что видно на поле битвы и что способно послужить прикрытием врагу, должно быть разрушено. Часто наши собственные артиллеристы с болью в сердце должны до основания разрушать французские же фермы и деревни.

Рыхлый человек от «Bon marché» вдруг взволновался и восхитился:

— Приятно, приятно видеть офицера, — сказал он, — который старается остаться объективным. А пруссаки? Защищать их и трудно, и не стоит. Но не наделали ли они достаточно позорных дел, чтобы лучшим оружием нашим стала правда без преувеличений, диктуемых местью и ненавистью?

Я невольно с интересом стал смотреть на этого французского коммерсанта-наемника.

— Так часто слышишь вопли и жалобы, — продолжал рыхлый седой человек, и бесформенный нос его покраснел от волнения, — что невольно спрашиваешь себя порою: да разве мы все еще слабейшая сторона? Не будем преувеличивать. Уверяю вас: трудовое население не преувеличивает. Я вчера был в Бетюне. Накануне было убито и ранено 40 человек. При мне 8-10 снарядов упало на город. Но все спокойны. Наши удивительные сограждане заняты делами, а детвора играет на тротуарах.

— Как, — перебил нансийский советник, — разве власти не рекомендовали гражданскому населению покинуть Бетюн?