Евфросиния Керсновская - Сколько стоит человек. Тетрадь одиннадцатая: На вершине

• Название: Сколько стоит человек. Тетрадь одиннадцатая: На вершине
• Автор: Евфросиния Керсновская
• Жанр: Биографии и Мемуары

Автор этой книги, Евфросиния Антоновна Керсновская (1907–1994), родилась в Одессе в дворянской семье. В годы гражданской войны семья спасается от преследования большевиков и переезжает в свое родовое имение в Бессарабию, которая тогда была частью Румынии. Евфросиния своим трудом поднимает пришедшее в упадок хозяйство, становится фермером. После ввода советских войск в Бессарабию в 1940 г. мать и дочь Керсновских, как бывших помещиков, выгоняют из дома.

В 1941 году ее, как и многих других бессарабцев, ссылают в Сибирь, на лесоповал. Там она вступается за слабых, беззащитных. За это ей грозит голодная смерть. Она решается на побег. Прежде чем ее схватили, она прошла по тайге полторы тысячи километров.

Её судят, приговаривают к расстрелу. Хотя она и отказывается писать прошение о помиловании, расстрел заменяют десятью годами лагерей. В Норильском лагере она работает в больнице и морге, затем по собственной воле занимается самым тяжелым трудом — шахтерским. Там она чувствует себя свободней — «подлецы под землю не спускаются».

После освобождения из ссылки, в Ессентуках, в 1964-68 годах пишет по просьбе матери о пережитом, эти 12 тетрадей иллюстрированы её акварельными рисунками (703 рисунка).

***

Тетрадь одиннадцатая: 1956–1957. На вершине

---

— Да вас за такое грубое нарушение немедленно уволить надо! Вы не можете работать взрывником!

— А я и навалоотбойщиком работать не боюсь. И не во мне одной дело. Все вынуждены идти на риск.

С работы меня не сняли, зато всем бурильщикам выдали новенькие коронки. Начальство было недовольно скандалом. Зато взрывники меня благодарили:

— Молодец, Антоновна! Себя не пожалела, зато дело сделала!

А-ля подземный Бомбар: добровольно потерпевший крушение[12]

Так незаметно наступил 1957 год. Год, который оказался не только переломным в моей судьбе, но стал как бы началом новой эры в моей жизни.

Если в тюрьме время тянется мучительно долго, а вместе с тем дни мелькают, как телеграфные столбы, когда на них смотришь в окошко вагона, то, работая в шахте, замечаешь как раз обратное: каждая рабочая смена до предела насыщена событиями, а время будто топчется на одном месте.

Но мне это было совершенно безразлично: я жила сегодняшним днем, его борьбой, моей «гладиаторской» работой. Я была до того убеждена, что в будущем меня ничего не ждет, кроме смерти, что не замечала бега времени. Мне не пришло бы в голову воскликнуть: «Остановись, мгновение! Ты прекрасно!»

В шахте я работала с увлечением — запоем. Воевала с начальством, по-прежнему донкихотствовала, оставаясь рыцарем без страха и упрека, Так было до того, как я глотнула ветра горных вершин. Кавказские горы околдовали меня! Какая-то частица моей души осталась в тех далеких горах. Однако в темную полярную ночь горы как будто уходили куда-то вдаль и становились нереальными. И тогда казалось, что на свете нет ничего, кроме шахты.

В один из таких моментов одержимости я приняла опрометчивое решение: я взяла на себя отпалку в целиках третьего пласта.

Положа руку на сердце, могу сказать: я была хорошим товарищем. Но не хочу кривить душой, утверждая, что решила «положить живот за други своя». Нет, все было проще. Меня попросту дернул бес.

Дело в том, что никто из взрывников не желал идти в пресловутые целики на злополучный участок № 8, где начальником был Пищик Мейер Лейбович — человек скользкий, ни уха ни рыла не понимающий ни в шахте, ни в шахтерском труде, но с высшим образованием (однако не горным, а партийным). Он был парторгом шахты, пока существовала такая должность, но когда это превратилось в дополнительную нагрузку, то он стал начальником участка.

У начальника рабочий день ненормированный. У хорошего начальника это означает, что он всегда там, где он нужен, не считаясь с тем, день это или ночь, рабочее это время или отдых после работы. У плохого начальника все наоборот: он всегда умеет уклониться от работы и особенно — от ответственности за нее. Уж в этом Пищик был непревзойден! Он мог так ловко дать наряд, что при любых обстоятельствах сам оставался в стороне, а виновными оказывались буквально все. С хорошим начальником можно работать спокойно, если вообще можно назвать «спокойной» работу в шахте. С Пищиком же работа превращалась в форменную нервотрепку.

Поэтому ничем, кроме вмешательства лукавого, нельзя объяснить тот факт, что я добровольно вызвалась производить отпалку в целиках третьего пласта. Мотивировала я эту выходку тем, что все взрывники люди семейные, у них жены, дети. А я одинока. Это можно было толковать так: «в смерти моей — никого не винить». Бравада была вдвойне нелепа и не могла быть объяснена даже тем, что «на людях и смерть красна». В шахте смерть всегда безобразна. И — отвратительна.

Целики третьего пласта

Что такое целики?

Легче всего ответить, что это — неизбежное зло. А точнее, это уголь, что остается в бортах тех выработок, в которых работы закончены и которые «идут на посадку», то есть обрушиваются. Оставлять их нельзя, потому что заваленные лавы, камеры, штреки наполнены рыхлой горной массой, а целики твердые, и через них горное давление передается на кровлю выработок, находящихся на нижнем пласту. Это делает работу на нижерасположенных пластах очень опасной, порой совсем невозможной. Значит, целики надо ликвидировать. То, что можно, — забрать, остальное — хотя бы разрыхлить.

При любых обстоятельствах эта работа опасная. Даже очень опасная.

Что же можно сказать о целиках третьего пласта?

Кровля этого подлючего пласта даже в самом хорошем, нормально закрепленном забое ненадежна, потому что состоит из скользкого аргиллита, так называемого мыльника — осадочной породы, больше всего напоминающей спрессованный тальк.

Работа под кровлей — это игра со смертью, ведь такая скользкая кровля не предупреждает об угрожающем обвале. Обычная кровля покрывается сетью трещин и бунит (то есть при постукивании издает характерный звонкий звук). Ее можно обобрать: при помощи специального оборочного лома с твердой лапкой обвалить все, что плохо держится. Наконец, непосредственно перед обвалом кровля начинает «капать»: с нее обрываются небольшие комочки. Эти комочки — грозное предупреждение, после которого остается лишь одно: без оглядки улепетывать во все лопатки.

Иное дело — мыльник. Смотришь — кровля гладкая, без трещин; стучишь — звук глухой, тупой. И вдруг, без малейшего предупреждения — шарах! И вместо забоя — груда аргиллита, а над ней «кумпол» — куполообразный свод.

Закрепленный забой тоже «садится», когда горное давление увеличивается сверх нормы, но происходит это постепенно. Вот что-то вроде вздохнуло в глубине забоя, «застонала» стойка. Потрескивая, изогнулась другая. Что-то зашуршало, зашелестело… То тут, то там будто кто-то ходит, потрескивая сучьями…

Недаром во время работы в лаве, особенно старой лаве, где уже сделано много циклов, горный мастер время от времени выключает агрегаты и дает команду «прислушаться» к наступившей тишине.

Лава предупреждает об опасности. Но не на третьем пласту. Там ей ничего не стоит «обыграть» крепление, даже самое надежное.

Все как будто спокойно, и вдруг из кровли, охнув с глухим шелестом, выскальзывают комья аргиллита в форме линз, и, прежде чем услышишь звук падения, получишь удар воздушной волны, и все заволакивается пылью. Все это, разумеется, если ты находишься не в самом забое. В противном случае, твоя шахтерская карьера окончена и ты не сможешь полюбоваться (разумеется, после того как рассеется пыль) следующим «пейзажем»: стойки стоят — они не поломаны, не выбиты. Они торчат, как растопыренные пальцы. А сами они засыпаны. Иногда выше чем до половины.

Это кровля «обыграла» крепление.

Ко всему можно привыкнуть. Привыкла я и к целикам третьего пласта. Но это вовсе не значит, что я перестала замечать опасность. Наоборот, я лучше научилась чувствовать ее близость, и это придало мне уверенности. Больше того: постепенно я приняла на себя и обязанности бурильщика. То есть бурильщик приносил сверло, а бурили мы вместе. А иногда — я одна.

Это граничило с чудом: почти год — и ни одной серьезной аварии! Даже оборудование удавалось почти всегда вынести из забоя. Но, по совести говоря, эта работа требовала такого нечеловеческого напряжения, я до того уставала, что, когда работа в целиках подходила к концу, я решила попросить очередной отпуск. Тоже летом.

Ура! Я и в этом году поеду в отпуск!

— Вы же знаете, что отпуск мы даем сразу за три года. И, кроме того, если один раз мы даем отпуск летом, то в следующий раз — зимой, — сказал в ответ на мою просьбу начальник шахты Новоселов.

— Да, но я шестнадцать лет провела на Крайнем Севере, и все без отдыха. В прошлом году я использовала отпуск за один год и месяц взяла без содержания. Теперь мне причитается отпуск за два с половиной года, так что через полгода я должна его использовать, чтобы он не пропал. Через полгода — зима. А зимой мне отпуск ни к чему. У меня нет семьи, нет дома. Для меня отпуск — это время, которое я могу провести под открытым небом, в горах, в лесу, на берегу моря. Кроме того, в ближайшее время целиков не предвидится. Вот пройдут два-три лавы, старые выработки «сядут», горное давление уравновесится. К тому времени я ворочусь, отдохнув, набравшись сил. А то, откровенно говоря, целики меня здорово «заездили». И мне придется от них отступиться.

Полагаю, что последний резон был решающим. Отпуск мне был разрешен. Больше того: руководство шахты было настолько любезно, что мне разрешили, оформив отпуск, продолжать работать в шахте, пока подойдет моя очередь на самолет.

Впрочем, это «великодушие» могло быть объяснено тем, что в целиках было еще работы на несколько дней.

Так или иначе, но я ног под собой не чуяла от радости.

Не искушай судьбу

Говорят: не искушай судьбу! И правда, есть что-то роковое в судьбах тех, кто, подобно мне, оформив отпуск, продолжает ходить на работу. Может быть, оттого, что мысли их уже далеко? Или внимание рассеяно и нет той собранности, которая так нужна шахтеру?