Селеста Альбаре - Господин Пруст

• Название: Господин Пруст
• Автор: Селеста Альбаре
• Издательство: Модерн
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002

Селеста Альбаре

Господин Пруст

Воспоминания, записанные Жоржем Бельмоном

Лишь в конце XX века Селеста Альбаре нарушила обет молчания, данный ею самой себе у постели умирающего Марселя Пруста.

На ее глазах протекала жизнь "великого затворника". Она готовила ему кофе, выполняла прихоти и приносила листы рукописей. Она разделила его ночное существование, принеся себя в жертву его великому письму. С нею он был откровенен. Никто глубже нее не знал его подлинной биографии. Если у Селесты Альбаре и были мотивы для полувекового молчания, то это только беззаветная любовь, которой согрета каждая страница этой книги.

---

—     Он некрасив, даже безобразен со всеми этими бородавками на лице. Но когда я вижу его среди светских людей в жалкой потертой сутане — ведь он беден, подобно настоящему святому: как он крутит свою седую прядь, глядя на вас по-детски го­лубыми глазами — надо быть самим дьяволом, чтобы не полюбить этого человека.

А какая беседа!..

Каждый раз после их встречи г-н Пруст возвращался переполненным его словечками. При первом знакомстве, чтобы немножко поддразнить аббата, он спросил, читал ли тот «Цветы зла» Бодлера.

—     Никогда не угадаете, что он мне ответил, Селеста. «Но, дорогой мой, я вообще с ним не расстаюсь. Без запаха серы разве ощутишь аромат добродетели?» А после обеда, когда мы вместе спускались по лестнице, он сказал: «Дорогой друг, будь на то моя воля, наша беседа никогда не прекращалась бы; но я должен возвращаться, меня ждут мои мистические курочки».

Г-н Пруст так восхитился этим выражением, что повторил еще раз:

—     «Мои мистические курочки»! Селеста, разве можно сказать лучше этого?

В другой раз дело было на страстную пятницу, когда подавали мясо или рыбу по желанию гостей, и аббат Мюнье выбрал для себя мясо.

—     Вдруг его соседка наклонилась к нему и сказала: «А я думала, г-н аббат, что вы не едите мяса, особенно в страстную пятницу». Он оттолкнул тарелку со словами: «Ах, Боже мой, что это? У меня и в мыслях не было, сударыня».

Скорее всего, г-н Пруст не вставил этот диалог в свою книгу только из уважения к аббату. Сколько раз он повторял мне:

—     Я хотел бы познакомить вас с ним, Селеста. Когда-нибудь я приглашу его.

А однажды, как сейчас помню, он сказал:

—     Конечно же, вы познакомитесь с ним, дорогая Селеста. Обещайте мне, когда я умру, позвать его читать молитвы. Вот увидите, он непременно придет, я нисколечко не сомневаюсь.

Я хотела исполнить это желание, и по моему настоянию профессор Робер Пруст телеграммой вызвал его, чтобы сделать все по воле брата. Увы! Он лежал в постели с воспалением носа, которое причиняло ему ужасные страдания. Зато на ежегодных поминальных мессах у Св. Петра в Шайо всегда служил только он.

Вспоминая эти ночи, я и сейчас вижу г-на Пруста, сидящего на краешке постели в приглушенном свете лампы, и то как он рассказывает мне, передразнивая кого-нибудь своим то довольным, то печальным голосом. И это был самый прекрасный для меня театр, тем более что и сам он не только получал истинное удовольствие, но еще и словно хотел удержать время за волосы, чтобы оно не похитило персонажей его книги.

Из них большинство так и осталось для меня неизвестными. Но те, кого мне случилось увидеть или узнать даже после его смерти, сразу казались мне уже знакомыми, как это бывает сегодня с людьми из телевизора, от ежедневных встреч с которыми на экране уже кажется, будто и знаешь их совсем близко.

Еще не видя Жана Кокто — потом он приходил к нам несколько раз во время войны, — я хорошо представляла его по рассказам г-на Пруста и даже как-то в разговоре сама сказала: «Да это же настоящий полишинель!» — хотя сразу же и при­кусила язык. Это вырвалось у меня совсем непроизвольно, оттого, что я вспомнила, как он скакал по столикам у «Ларю».

—     Когда меня уже не будет здесь, Селеста, увидите, чего для вас больше всего недостает... маленького Марселя, который все это рассказывал вам.

В другой раз он говорил, как мне должно быть грустно проводить с ним столько времени по ночам:

—     Все-таки я должен стараться веселить вас.

Но мне это было совсем не нужно. Я нисколько не тяготилась ночной жизнью.

Когда он приходил домой, для меня словно занимался радостный светлый день.

Случалось, что он говорил вдруг:

Боже мой, как я устал, Селеста, и сколько всего наговорил! Странно, что мне так нравится болтать с вами, хотя это очень утомительно!

—     Хорошо, сударь, я ухожу.

—     Нет, нет, простите меня, дорогая Селеста, ведь вы задержались только по моему желанию.

Но бывали моменты, когда, не переставая говорить, он вдруг оказывался где-то далеко, я видела по его глазам. Это была очень странная способность, подобно дару исчезновения, хотя губы и продолжали произносить слова. Столь же внезапно взгляд возвращался, и он смотрел, словно удивляясь вашему неожиданному появлению, и смолкал на мгновение, как бы стараясь понять, в чем дело:

—     Ах, да, мы говорили...

Рассказ продолжался на прерванном месте, но оставалась какая-то неуверенность, словно одна половина его существа продолжала говорить, а другая куда-то отлетала, и после возвращения нужно было несколько мгновений, чтобы они вновь соединились.

Для кого бы он ни играл в этот театр, я воспринимала его, совершенно ни о чем не задумываясь. Зато он вполне осознавал, что дает мне.

Однажды ночью — дело было в конце войны, и я находилась при нем уже три или четыре года — он сказал:

—     Дорогая Селеста, я все думаю, что же вы ждете и не начинаете писать дневник?

Я рассмеялась.

—     Вы все шутите со мной, сударь!

—     Да нет, совершенно серьезно. Ведь никто по-настоящему и не знает меня, кроме вас, тем более — всего, что я вам говорю. После моей смерти у вашего днев­ника будет куда больший успех, чем у моих книг. Он пойдет, как горячие пирожки, и вы заработаете кучу денег. Больше того — я даже могу сделать к нему примечания.

—     Ну вот, сударь! Вы постоянно жалуетесь, что вам не хватает времени для работы, а теперь еще хотите и моим дневником заняться! Это все ваши шуточки!

Вздохнув, он ответил:

—     Совсем не так, Селеста, и вы еще пожалеете. Вам и не представить, сколько людей будет приходить и присылать письма, когда я умру, а вы тогда не захотите отвечать им.

К сожалению, все так и случилось. После его смерти ко мне стали ходить целые толпы. Я продолжаю получать письма, но не отвечаю на них. И больше всего жалею, что не вела дневник: ведь если бы он сделал к нему примечания, у меня было бы еще одно, кроме моей памяти, оружие против вольной или невольной лжи о его книгах и о нем самом.

XII ЛЮБОВЬ К МАТЕРИ

Восемь лет, день за днем без единого перерыва, — это значительно больше, чем тысяча и одна ночь. И когда в безмолвии старости я вспоминаю всех персонажей, прошедших в его рассказах, стоит мне только закрыть глаза, как у меня кружится голова.

Иногда его описания шли по частям. Он приставлял их одно к другому напо­добие кроссворда, хотя ему случалось показывать мне и широкую картину общества. Но всегда чувствовалось, что по-настоящему его интересуют только глубинные от­ношения между людьми.

Думаю, это было у него от семьи — я имею в виду не только наследственность, но и пример всего домашнего круга в детстве и юности.

Он много рассказывал мне о своих родителях, каждый раз подчеркивая гар­монию и близость связей, которые смогла разорвать только смерть.

Помню, как-то ночью разговор вновь зашел об этом, и он вдруг умолк на минуту, потом прочел стихотворение из «Ночей» Мюссе — их он часто вспоминал при мне, и я в конце концов тоже полюбила этого поэта. Потом вспомнил один то­гдашний романс, который напел ему Одилон, а он записал слова. Кажется, романс назывался «Время лилий». После упоминания о том, что в этом мире все люди «оп­лакивают своих друзей и свою любовь», там говорится: «но все-таки мне снятся не­разлучные пары».

Это привело меня в восторг, и я воскликнула:

—     Сударь, как это прекрасно, пожалуйста, прочтите еще раз!

Ему так понравилась моя увлеченность, что, повторив слова, он отдал мне листок, на  котором они были записаны — и до сих пор он сохранился у меня. Потом с блеском в глазах сказал:

—     Если подумать, как это верно! Жизнь берет свое, на смену любви при­ходят всякие дела и хлопоты. И все-таки есть браки, в которых не прерывается ни уважение, ни потребность быть вместе, ни то великое чувство понимания друг друга. И, что бы ни случилось, такие связи нерасторжимы, запомните это, дорогая Селеста.

Глубину понимания, мягкость и доброту, но вместе с тем стальную волю то ужасающее упорство в работе, — все это г-н Пруст, несомненно, унаследовал от тех различных характеров, которыми обладали его отец и мать.

Он говорил мне:

—     В нашей семье все были великими тружениками. Отец просто не знал усталости. Он шел от конкурса к конкурсу, и всегда был недоволен своей научной работой, стремясь достичь во всем еще лучшего. На всех экзаменах он занимал первые места или, в крайнем случае, вторые и третьи. Он был отважен и предан своему делу. Ведь отец родился в Босе, а на работе все босероны настоящие звери. Кроме того, нельзя забывать, что сначала он хотел стать священником, это говорит о многом. Ведь священник и врач оба служат делам милосердия.

И с нежной улыбкой г-н Пруст добавил: