Дмитрий Холендро - Избранные произведения в двух томах. Том 2 [Повести и рассказы]

• Название: Избранные произведения в двух томах. Том 2 [Повести и рассказы]
• Автор: Дмитрий Холендро
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Второй том Избранных произведений Дмитрия Холендро составили повествования о мирной жизни — начиная с первых послевоенных лет до наших дней. Мужественным героям, восстанавливающим пострадавший от землетрясения Ташкент, посвящена повесть «Улица тринадцати тополей». Герои повестей «Свадьба», «Нефедов», рассказов «Под древним тополем», «Городской дождь», «Близкое небо» и др. — наши современники — находятся в процессе становления, решая проблему нравственного выбора, когда каждый поступок человека так или иначе подлежит лишь суду его собственной совести.

---

— Еще бы.

— Беги бегом! — обрывает ее отец.

Он молча и шумно ест, пока мать снимает фартук, выслеживает, что отцу подать, тянет…

— А какой сегодня день такой? — спрашиваю я отца.

— Я рассказывал, как мы отступали, — отвечает он, оторвавшись от тарелки и глядя на меня. — Как оставили меня в землянке одного, в тифу. Авось не убьют больного. Пожалеют. Могли и убить. Но за мной Ефимыч вернулся, на себе унес. Так вот, было это как раз сегодня, только десять лет тому назад?

— Правда, что ли? — спрашивает мать.

Рыжик позвякивает цепью.

— А чего раньше не сказал, что правда?

— Ефимыч не велел говорить. Ты его угощала бы, а не для того один человек спасал другого.

Рыжик погремел цепью, требуя еды. Сегодня, по его разумению, что-то нескончаемо обедали.

— Беги, Кланя!

Мать ставит тарелку с жарким на край стола и убегает, а отец ерошит мои вихры. Рыжик еще громче звенит цепью, ожидая костей. Отец зацепляет вилкой из тарелки кусочек мяса, кивает на остальное:

— Отдай ему. А сам уходит…

Ефимыч умер. Весь переулок жалел своего сапожника, но говорил, что все равно смотреть за больным некому, хотя мама не выходила из его комнатушки. Еще говорили, что его и похоронить некому. Ни одного родного человека…

Вечером в наш двор пришел незнакомый военный, уговаривал отца сказать речь.

— Хорошую, понимаете, речь надо, которую Ефимыч заслужил. Честно, понимаете. Ну, вы все понимаете. Скажете, значит?

Отец мотал головой.

— Сами все скажете!

— Я могу, — признавался военный, прижав руку к груди, — но только по-узбекски, понимаете. А не все поймут. А надо, чтобы все! Правильно я говорю? Интернационал! Один ваш переулок — целый, понимаете, интернационал! Узбеки есть, русские есть, армяне тоже, китайцы — пожалуйста. По-русски надо сказать. Вы воевали вместе. Всё!

Мать вступилась:

— Ну, чего вы пристали? Видите, не может. Он заплачет, не сдержится!

Отец и правда без конца вздыхал:

— Эх!

На следующее утро я сидел дома. Мне запретили выходить за калитку. Было тихое небо, и вообще было тихо, даже еще тише, чем всегда, как вдруг по тишине ударила музыка.

Я выбежал за ворота.

На улице собралось много всех. Я пробирался сквозь толпу, спеша увидеть оркестр и слушая шепоток:

— Отпрыгал свое Ефимыч.

— Допрыгался.

Нешумных этих разговорщиков осекали:

— Имейте уважение!

А оркестр играл. Он был военный. Он стоял у забора, и трубы блестели и гремели. Неужели этот оркестр пришел хоронить Ефимыча? Но ведь больше никто не умер.

Из открытых ворот на кумачовой материи, как на полотенце, вынесли что-то. Молодой боец нес.

— Гляди! У него орден был! — сказал кто-то поражаясь.

— Настоящий?

— Настоящий!

Потом вынесли самого Ефимыча в гробу, заложенного цветами так, что вовсе не было видно ни лица с тремя бородавками, ни деревянной ноги со старой резинкой. Медленно двинулись своими рядами другие военные, все молодые, только командир был старый, с бородой.

А духовой оркестр еще играл на месте. Тяжело вздыхала самая большая труба. Бил и охал барабан. Играя, оркестр наконец пошел за всеми, но его пропустили вперед и подождали, пока он оказался даже впереди ордена.

Мать и отец взяли меня за руки и повели. А за нами шел чуть ли не весь наш переулок. Ослепительно светило солнце. На кладбище я увидел, что по лицам музыкантов тек пот. Еще бы! Все просто стояли, а они играли опять. Медные тарелки, которых Ефимыч не слышал, до сих пор звенят у меня в ушах. И еще я помню, как мама сказала:

— А я его обидела!

Клоун

Каждый день мы ждали цветных афиш на размокших за зиму деревянных щитах в своем южном городе, а потом носились по улицам и дворам, оглашая их ликующим криком:

— Цирк приехал!

В этот раз Абик сказал, что нам дадут контрамарки, если мы возьмемся расклеивать афиши.

И вот в руках — ведерко клейстера, под мышкой — тонкий рулон афиш с пятнами еще не высохшей краски на изнанке, и мы бежим на городские окраины, чтобы населить голые заборы желтыми мордами львов, фигурами гибких акробатов, красноносым и краснощеким клоуном с потешными глазами. Мы с Абиком бегали подальше от знакомых и родителей, боясь, что они не оценят нашего рвения и стараний и вместо контрамарок на ближайшее представление мы получим крепкие затрещины.

Только одну афишу мы рискнули налепить у наших домов. Долго мы любовались ею…

В нашем переулке — недаром он назывался Новый! — в этом, если честно оценивать внешние приметы, закоулке узбекского города я действительно прошел первую школу интернациональной выучки. Абик, мой ровесник из армянской семьи, живущей по соседству, за боковым забором, над которым в обе стороны свешивали ветки абрикосы, был моим лучшим другом. Я ему во всем подражал. Так же, как и он, носил трусы на самой тугой резинке, втягивая живот, набирал побольше воздуха в грудь, до предела поднимая ее, почти не разговаривал, потому что дышать было трудно, куда там разговаривать, зато при каждой возможности опирался о край стола или парты, выкругляя свои мускулы, чтобы окружающие полюбовались. Но все равно мне было далеко до Абика. У него были прямые, широкие плечи и узкая талия, и он говорил мало совсем не оттого, что изо всех сил задерживал воздух в груди.

Мы обмазали клейстером забор, расправили на нем и пригладили ладонями афишу, на которой было крупно написано «10 — РЕНАТО — 10» и кувыркались акробаты. Их было десять — я посчитал пальцем, задержавшись на двух мальчиках в золотых трико, наших ровесников по виду, а мой Абик спросил меня:

— Ты умеешь крутить сальто?

Он спросил это неожиданно и без улыбки, и я тоже серьезно поджал губу и ответил:

— Не пробовал. А ты?

Абик заглянул в ведерко с клейстером и сказал:

— Много мажешь.

Я тоже заглянул в ведерко и стал набирать клейстера поменьше, стряхивая его с кисти. Все же на одну афишу нам не хватило. Это были «10 — РЕНАТО — 10».

— Я возьму ее домой, — сказал Абик.

С той минуты Абик сделался для меня человеком, умеющим крутить сальто. Я не распытывал. У Абика нельзя было ничего узнать, если он не делился сам. Из него нельзя было выбить слова против его желания.

Как-то я залетел в маленький двор того дома, где жила семья Абика. Знаменитость нашего переулка, голубятник Шурка Посныш, приманил двух чужих трубачей и показывал их соседским огольцам. Я хотел позвать Абика посмотреть на зобастых голубей. С этим я и вбежал, запыхавшись, во двор, где росли, темнея упругими листьями, два гранатовых деревца и все заборы увил длинными резными побегами виноград.

Я вбежал уже с открытым ртом, но не издал ни звука, остолбенев. Зажав Абика между кривыми ногами в начищенных, будто бы лакированных сапогах, часовой мастер Гурген Саркисович порол своего сына тяжелым ремнем. Он наносил Абику два-три кошмарных удара, с присвистом восклицая при этом странное и злое: «И-а!» и, выпрямляясь, вытирал пот со лба, с бровей, которые другому могли бы заменить усы. А черные усы болтались по бокам его искривленного рта лошадиными хвостами.

— Где моя лупа? — спрашивал он, передохнув.

Абик молчал.

Мать его убирала посуду после утреннего чая в саду.

— Воды! — рявкнул Гурген Саркисович.

Я подумал, что сейчас будут обмывать раны Абика, потому что сквозь его трусы проступили полоски крови. Мать Абика, самая красивая женщина в нашем переулке и его окрестностях, спокойно налила стакан минеральной воды из бутылки, стоявшей на столе, и поднесла мужу, даже не опустив своих большущих, загадочных глаз на сына. Гурген Саркисович тремя глотками выпил воду и снова взмахнул ремнем, похожим на темную железную полосу.

— И-а! Где моя лупа?

Абик молчал.

— Характер! — прорычал сквозь зубы отец, вытолкнул из-под себя Абика, подошел к столу и схватил бутылку.

Бутылка была пустая. Позже сам Абик, смеясь, рассказывал мне, что его отец перед поркой всегда открывал себе бутылку сельтерской. Через несколько дней Гурген Саркисович прислал Абика за мной.

— Зачем?

— Не знаю.

Войдя во двор, я оробело покосился на стол. Сельтерской не было.

— Он не брал лупу, — сказал мне Гурген Саркисович. — Я нашел ее у себя в столе, на работе. Всё.

И ушел в своих скрипучих сапогах чинить чужие часы. Я спросил Абика, почему он молчал, ведь его били больно и несправедливо.

— Я заставлю отца мне верить, — прошептал Абик.

Мы сидели в пустом цирке, ожидая, когда принесут афиши, и смотрели, как на арене, репетируя, тренировались Ренато — 10. Они были не в золотых трико, как на афише, а в синих рейтузах. Один из мальчиков все время ошибался. У него не получалось двойное сальто с рук самого старшего из Ренато, который, положив ладони одна на другую, подкидывал его от своего живота в воздух. Мальчик не мог удержаться на ногах, падал, разгребая пальцами опилки, а Ренато, негодующе морщась, кричал: