Дмитрий Холендро - Избранные произведения в двух томах. Том 2 [Повести и рассказы]

• Название: Избранные произведения в двух томах. Том 2 [Повести и рассказы]
• Автор: Дмитрий Холендро
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Второй том Избранных произведений Дмитрия Холендро составили повествования о мирной жизни — начиная с первых послевоенных лет до наших дней. Мужественным героям, восстанавливающим пострадавший от землетрясения Ташкент, посвящена повесть «Улица тринадцати тополей». Герои повестей «Свадьба», «Нефедов», рассказов «Под древним тополем», «Городской дождь», «Близкое небо» и др. — наши современники — находятся в процессе становления, решая проблему нравственного выбора, когда каждый поступок человека так или иначе подлежит лишь суду его собственной совести.

---

Я о приключениях Робинзона или об индейцах со странными именами, вроде Монтигомо, которому не хватало имени, и потому его еще звали — Ястребиный Коготь. Сразу про него не расскажешь, и мальчишки с лукошками собирались у дедушкиных ворот и, вызывая меня, кричали:

— По ягоды!

И я выбегал с лукошком. В лес, по ягоды — до первой поляны, какая приглянется и где никто нам не помешает.

Я читал на память «Песню о Гайавате». Сколько помнил. Ягод мы приносили все меньше. А мост был контрольно-пропускным пунктом на пути. Все встречные, все старые и малые рыболовы заглядывали в лукошки. И по примеру сообразительного Васьки мы набивали их выше половины листьями, а сверху горкой клали свои ягоды. Получалось не стыдно. И губы в землянике. И какой-нибудь гриб в руке, который сам, словно бы из любопытства, неосторожно вылезал из травы под ногами. Хороший был лес.

…А девочка надевала бусы. Красивые, из красных стекляшек.

В Черный Отрог заезжала кибитка молодого торговца. И чего в ней только не было! От ухватов и горшков до иголок и ниток, от бус и брошек до пряников и конфет. Неожиданно доносился с улицы трезвон колокольчика, и дед говорил мне, если не сидел в зимней шапке, не слыша колокольчика:

— Беги в сарай, поищи, где курица снесла, купи конфеты. Посладишься!

Молодой, с маленькой, аккуратной бородкой торговец охотно обменивал свой товар на мед, на яйца, на все, что несли ему крестьянки и дети в кастрюльках, банках, узелках, ладошках.

…Бусы не застегивались на шее. Девочке мешала коса. Она подтянула ее, коса медленно, но послушно всползла по спине и перекинулась через голое плечо наперед, мелькнув алым бантом в хвосте. Оказывается, был бант, алый, как огонь!

Теперь легче стало застегнуть бусы, но тут случилось… Такое! Бусы вдруг выскользнули из пальцев девочки и… Течение пронесло их под мостом, и они опустились на дно, на речной песок, меж камнями. С моей стороны. Я увидел это. Я увидел, как они закраснели в прозрачной воде. И не знаю, как и почему это вышло, но я перебросил через перила ноги и то ли прыгнул, то ли упал в Сакмару за бусами, благо, что всего-то был в коротких, выше колен, штанцах и босой.

На какой высоте висел этот сакмарский мост — не помню. Казалось, на огромной. Может, метрах в двух от воды, может, в трех. Может, меньше, а может, больше. Но я прыгнул, не успев задуматься и зажать нос пальцами. Я всегда это делал, когда прыгал с мальчишками с шатких мостков, потому что вода стремглав залезала мне в нос, до самых глаз, до макушки. А сейчас забыл, и получилось как нельзя лучше. Я два раза выныривал, хватал воздух и опускался с открытыми глазами, чтобы видеть бусы. Я видел их, да никак не мог дотянуться рукой до дна. Наконец еще раз вынырнул, набрал воздуха полную грудь и полный живот и вниз головой, как рыба, устремился к красным стекляшкам, драгоценно мигающим подводными бликами… И вот я плыл, сжимая бусы в руке.

На берегу я почувствовал себя без сил, но отдыхать было некогда. Девочка молитвенно смотрела на меня и ждала. И я побрел…

Возле моста, съехав с дороги на пыльную траву, крестьянин с каплями пота на лице чинил телегу. Устланная свежим сеном, скосившись на угол, она концом черной от дегтя оси уткнулась в траву. Рябенькая вислопузая лошаденка дремала, обмахиваясь хвостом и во сне отгоняя мучивших ее слепней. А потный бородач вертел колесо, с которого съехал железный обод.

Он поднял на меня угольные глаза и вытер лицо подолом вылезшей из штанов рубахи. И опять принялся надевать обод, вставлять в растрескавшиеся отверстия спицы. Одной или двух спиц в колесе уже не было…

Незаметно передохнув возле телеги, я отнес бусы и протянул их девочке. Она взяла и улыбнулась. В глазах ее блестели солнечные слезы, как будто севшее солнце оставило в них память.

— Надька! — донеслось с берега. — Кавалера себе нашла? Гы!

Мужик, чинивший телегу, смотрел на нас, белые зубы щерились в его бороде. Мы отвернулись, уткнувшись глазами в воду.

— Может, здеся останешься? — доносился крик. — А? Надька! И телегу чинить не надо! Ох ты! Ха! Ха-ха!

Я не мог больше стоять, пошел, но зачем-то опять остановился около телеги, потому что совсем уходить мне не хотелось.

— Помог бы мне, кавалер! — ласково сказал он, снова вытирая пот, на этот раз всем рукавом, от плеча до ладони. — А то ведь я ее даром не отдам тебе, Надьку-то! — И махнул бородой на девочку. — Двух-то моих рук для этого проклятого обода не хватает!

Я рванулся бежать в своих мокрых штанцах, липнущих к телу. Вдоль реки, мимо шатких мостков, с которых бабы полоскали в реке белье, громко шлепая им по воде, мимо лодок, погрюкивающих от волны цепями, мимо черных пятен под ветлами… Это были следы костров, которые жгли у реки под котлами, когда приходили к ней семьями, и в котлах, бурля, клокотала чуть подсоленная вода. В нее кидали лепешки из простого теста, накатанные и нарезанные перевернутым стаканом еще дома, небольшие лепешки, ну, как раз такие, как глаза у девочки, которую звали Надей.

Я ворвался в кузню и, не переводя духа, выпалил Васькиному отцу, как нужна его помощь человеку, который не может сам надеть обод на колесо, потому что двух-то рук не хватает!

Васька качал мехи. В горне пламенели жаркие угли. На выстученной до блеска наковальне корчилась в метровых щипцах красная железка. Но что-то было в моем лице такое, что Васькин отец и его подручный сразу опустили руки.

Кузнец взял с собой молоток, какие-то, похожие на гвозди, иглы с грибными шляпками и пошел за мной.

— Бог в помощь! — сказал он бородачу, согнувшемуся на корточках у колеса так, что борода его доставала до травы.

Тот вскинул глаза и встал.

— Спасибо на добром слове.

— Здравствуй! — сказал кузнец, вдруг узнав знакомого.

— Здравствуй!

Они уважительно пожали друг другу руки.

— Чего ж не кликнул?

— Так ведь думал сам управиться!

— Откуда путь держишь?

— Из города. Надьку вон везу. Из больницы.

— Ну? Долго болела?

— Два месяца.

— А чего?

— Пенмания, говорят, какая-то была. Отпустила! Бант купил, бусы… Пусть порадуется. Давай, что ль? Матерь ведь дожидается. Какой уж час на дороге стоит, конешное дело. А еще не близко!

Я понял, почему девочка такая белая. Еще бы! Два месяца без солнца. И еще понял, что она из какой-то далекой деревни — там, за лесом… Что-то сжалось во мне.

Одного я не понял — что они быстро починят колесо вдвоем, наденут на ось и отец крикнет:

— Надька!

Он подъехал к ней на телеге, а еще через минуту увез.

«Как?» — только и подумал я. Но он увез ее навсегда.

Виделись мы всего минут двадцать и расстались, не сказав друг другу ни слова, а все помнится она мне, как моя первая любовь. И даже кажется, что я еще прыгну с моста за бусами и помчусь по берегу к кузне, хотя теперь знаю, что все сразу и кончится…

Странная это пора — детство. Чем она дальше, тем ближе. И еще страннее эта первая любовь. Как явилась неизвестно откуда, так взяла и исчезла неизвестно куда.

Голуби

После возвращения с Сакмары я еще острее понял, что остался сиротой в своем переулке. Абика увезли. Некому было рассказать о той грозе на реке, и о Воронке, и о том, как Васька сжег поповскую шляпу…

Рядом не стало не только Абика, но и всего этого.

Я заболел самой страшной болезнью, которой даже название не придумано. Захандрил? Но это только намек на то, что творилось со мной. Скинув школьный ранец, я в ботинках забирался на продавленный диван в комнатке, похожей на закуток, и мог лежать хоть до вечера, глядя в одну точку на потолке.

— Посмотри-ка! — сказала мама на десятый или двенадцатый день такого лежания. — Шура тебе голубя принес показать.

Я приподнялся. В дверях нагло расплывалось курносое лицо, и узкие глаза поблескивали. Это был натуральный Шурка Посныш, о котором я и подумать не мог, потому что имел за плечами не один запрет водиться с ним.

Но сейчас мама сама сказала: «Посмотри-ка!», и на ее примере я впервые убедился в спасительной непоследовательности женщин.

— Пойду двор подметать, — прибавила мама.

— Помочь тебе? — на всякий случай спросил я, жалея ее за то, что ей пришлось все же спасовать перед Шуркой.

— Там пыль, не надо.

— Так водой побрызгаем!

— Попозже. У тебя же гости! — ответила она и оставила нас с Шуркой вдвоем.

Руки мои уже протянулись к нему за голубем. Но он тут же спрятал белую птицу за спину. Я подумал, разыгрывает, шутит. Но он сказал беспощадно:

— Нельзя в другие руки. Должен помнить только своего хозяина.

А голубя так и держал за спиной.

— Зачем же ты пришел? — спросил я, чуть не заплакав от обиды.

— Я? — он высокомерно усмехнулся. — Меня твоя мать привела!

Я все ждал — сейчас сжалится, сейчас скажет: «Ну, на!», сейчас произойдет чудо. Но… чуда не произошло. Шурка шмыгнул носом и сказал: