Рязанов Михайлович - Наказание свободой

• Название: Наказание свободой
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009

Рассказы второго издания сборника, как и подготовленного к изданию первого тома трилогии «Ледолом», объединены одним центральным персонажем и хронологически продолжают повествование о его жизни, на сей раз — в тюрьме и концлагерях, куда он ввергнут по воле рабовладельческого социалистического режима. Автор правдиво и откровенно, без лакировки и подрумянки действительности блатной романтикой, повествует о трудных, порой мучительных, почти невыносимых условиях существования в неволе, о борьбе за выживание и возвращение, как ему думалось, к нормальной свободной жизни, о важности сохранения в себе положительных человеческих качеств, по сути — о воспитании характера.

Второй том рассказов продолжает тему предшествующего — о скитаниях автора по советским концлагерям, о становлении и возмужании его характера, об опасностях и трудностях подневольного существования и сопротивлении персонажа силам зла и несправедливости, о его стремлении вновь обрести свободу. Автор правдиво рассказывает о быте и нравах преступной среды и тех, кто ей потворствует, по чьей воле или стечению обстоятельств, а то и вовсе безвинно люди оказываются в заключении, а также повествует о тех, кто противостоит произволу власти.

---

Разгружали железнодорожные составы с заводом и складировали оборудование давно пленные японцы, построившие, кстати сказать, и старую часть нашего лагеря. Выполнили они огромную работу очень толково и аккуратно. Как для себя. И вот более пяти лет эти богатства пылятся и ржавеют под хакасскими ветрами и дождями. А мы, словно соревнуясь с природой, очищаем их от грязи, коррозии и красим. Завод вроде бы уже давно должен давать стране бензин и прочие продукты из местного угля. И даже — пищевой маргарин. Как у немцев во время войны. Но…

В первый день перед началом работы мне выдали защитные очки-консервы, кусок марли — рот и нос прикрыть, две металлические щётки, большую и поменьше, метр наждачной шкурки, рукавицы. Кладовщик предложил и респиратор. Без фильтра. Фильтров давным-давно не поступало, а старые вышли из строя, отслужив свой срок. Я, естественно, от «намордника» отказался. Однако меня заставили его взять — сей прибор полагалось иметь по инструкции техники безопасности. Так я узнал, что лагерное начальство заботится о нашем, зеков, здоровье. Даже вопреки нашему нежеланию соблюдать технику безопасности работ. Если б я не расписался за получение респиратора, то меня не допустили б до работы. Что равноценно отказу. А за отказ — кондей.[87] За три — судимость (саботаж).

Стояла жестокая июльская жара. Сухие ветры приносили из степи запахи полыни и ещё каких-то терпких, незнакомых мне трав. Солнце днём пекло нещадно. А я, истекая потом, драил рыжий бархатный бок огромной цистерны — бригадир предупредил: чтоб сверкала, как у кота яйца. Вот я и старался. Через час моя марлевая повязка в том месте, где прикрывала рот и нос, побурела. К вечеру в горле и носоглотке запершило: сморкнёшь или сплюнешь — сплошь шоколадного цвета слизь.

В следующую смену я соорудил более плотный марлевый фильтр. Но горло всё равно саднило. Да и дышать мешала повязка, хоть срывай.

Когда я впервые увидел на разводе бригаду «чистильщиков», то подивился цвету их одежды — грязно-рыжему. Это была ржавчина. Теперь я пытался от неё избавиться и защититься. Она проникала всюду: за ворот куртки, в рукава, хотя я завязывал их в запястьях тесёмками, в ботинки. Острые осколки вонзались в кожу лица, до крови рассекали губы… Но, несмотря ни на что, я выполнял норму, выскабливая положенные квадратные метры. Очистка требовала постоянных усилий и напряжения, и многие из бригадников харкали кровью — пыль разъедала и травмировала дыхательные пути. Едва ли не большинство из тех, кто угодил в туберкулёзные бараки, трудились в нашей бригаде.

Я догадывался, что и меня может ждать та же участь. Но молодость и легкомыслие нашёптывали: с тобой этого не случится, не опасайся! Я видел не однажды, как наиболее бесшабашные трудились без повязок. Что их заставляло поступать так: равнодушие к собственной судьбе, отчаянье или желание побыстрей оказаться на койке больничного барака?

Соблазн откинуть в сторону удушливую повязку не раз возникал и у меня, однако я преодолевал его. Через неделю-другую охристого цвета крапинки настолько въелись в кожу, что не отмывались даже в бане. Ветеранов нашей бригады легко было отличить по цвету кожи. Не напрасно их дразнили «неграми».

Расценки на профилактические работы — очистку, покраску — грошовые, получки, даже при постоянном перевыполнении норм — копеечные. Единственно, что могло привлечь в бригаду «чистильщиков», так это зачёты. Но и на них немногие зарились. И хотя бригада не числилась в штрафных, перейти из неё в другие начальство не позволяло. А меня она устраивала. Поэтому от Александра Зиновьевича я помчался не в барак номер два, а в МСЧ, к доктору Маслову.[88]

Мне удалось разыскать его в нулевом отделении, в землянке. Помогал ему, то есть прозекторские обязанности выполнял, высокий, сутулый, кособокий и худющий зек по кличке Стропило, а также — Бацилла.[89] Вообще-то его звали Толиком. Борис Алексеевич вытащил его буквально из могилы, то есть из бетонного сырого и холодного карцера, в котором блатарь Стропило натурально умирал. Маслов оперировал его, удалил часть разложившегося правого лёгкого, отпоил рыбьим жиром, подкармливал за свой счёт и поднял-таки на ноги. Мог ли он тогда предполагать, какой роковой поступок — для себя! — он совершает? Едва ли… Таких, как Стропило, врач Маслов спас, может быть, сотни или даже — тысячи. Все ему были дороги, все равны. Ведь когда его, майора медицинской службы, загоняли под топор суда, то пеняли и то, что он, находясь (не по своей вине) в фашистских концлагерях, лечил не только советских людей, военнопленных, но и фашистов. Да, он оказывал врачебную помощь не только советским людям, лечил и врагов, ибо для него не подразделялись больные на тех, кого можно лечить и кого нельзя. Меня, помню, тоже удивило, неприятно удивило, что он лечил и немцев. В моём понимании врагов надо было лишь уничтожать. А он — лечил. Пусть и находясь в плену. Зато я с восхищением и благоговейным уважением относился к Борису Алексеевичу за то, что здесь, в нашем родном советском концлагере, он не делил больных на тех, кого следует лечить хорошо и тех, кого — так себе, не очень. Все были для него равны: и вольнонаёмный, и лагерный начальник, от которого он полностью зависел, и последний изгой, и бывший Герой Труда, и нераскаявшийся бандеровец, заскорузлый работяга и канцелярский лагерный придурок.[90] И что меня просто восхищало — он не брал взяток. Никаких! Ни от кого!

Никто, конечно же, не попрекнул бы его, если б он не обратил особого внимания на какого-то доходягу-туберкулёзника. Никто Маслова не просил и не заставлял хлопотать перед начальством за нарушителя лагерного режима, оказавшегося в бетонном капкане, — сам виноват. Но Борис Алексеевич сумел-таки добиться своего. И уж кто-кто, но Стропило-то хорошо знал, кому он обязан жизнью своей. Знал, но… У блатных своё понимание, свои «понятия» всего. И нет для них и не может быть ничего святого — нет и не может быть!

На меня Толик произвёл неприятное впечатление: как в любом блатном, чувствовалось в нём надменное, лживое и агрессивное. И я сторонился его.

Я застал Маслова возле знаменитого на весь лагерь стола, обитого оцинкованным железом, на котором лежал распоротый труп. Борис Алексеевич поднёс к свисавшей с низкого потолка лампе с металлическим отражателем света двухлитровую стеклянную банку с каким-то сизым округлым предметом, похожим на булыжник. Доктор был возбуждён и даже весел.

— Вот, полюбуйся, Рязанов туберкулёз сердца!

Честно говоря, я не мог разделить восторг доктора.

— Редчайший случай, — пояснил Маслов. — Анатолий, где у нас раствор формалина?

А я подумал: «От каких недугов только не умирают люди».

— Чем могу быть полезным, молодой человек? — добродушно спросил меня доктор.

Я, волнуясь, объяснил.

— Это ошибка, — уверенно заявил я.

— Хорошо, что ты сомневаешься. Чем больше будешь сомневаться, тем ближе к истине подойдёшь, — с явной иронией произнёс доктор. И уже серьёзно: — Лечь в стационар, однако, тебе придётся.

Лицо Маслова стало жёстким. Чтобы не раздражать доктора, я согласился и вылез из навечно пропахшей хлорной известью душной землянки. Снаружи было солнечно и тепло. Ничего не поделаешь, надо топать в больничку. Да и чего я заартачился? Отлежусь, отдохну по-настоящему. Вот только зачётов не заработаю. Жаль. Тем более что у меня не было и тени сомнения: никакой я не туберкулёзник, а совершенно здоров.

Первым, кто встретился мне в ТБ-2, так кратко называли второй барак, был Петя Замятин, маленький, щуплый, но задиристый и смелый парнишка — из нашей же бригады. Я лишь осваивался на чистке «бочек», а его уже отчислили в ТБ-2. Всего несколько раз при мне Петя выходил на объект. Пока в палате не освободилось место. Освободилось естественным образом — умер очередной бедолага. По лагерному — дубарнул. Или — дал дуба. Дело обычное, даже обыденное. Ну дубарнул и дубарнул, только и делов-то… Так обычно воспринимали такую весть те, кто знал умершего.

Наше знакомство с Замятиным считаю обычным, повторявшимся в жизни многократно, — со ссоры.

— Начальнику заложишь? — зло спросил незнакомец. — Ебал я всех вас…

— С чего ты взял, что я на тебя фукну? — недоумевал я.

— Да все вы…

Он не договорил, повернулся, отбросил в сторону обрезок трубы и исчез.

А меня долго тревожил вопрос: зачем он искурочил измерительный прибор, чем тот перед ним провинился?

Сейчас Петя выглядел ещё хуже, чем несколько месяцев назад: дряблая сероватая кожа, набухшие мешки под глазами, костлявые кисти рук с утолщёнными передними фалангами.

— Дорекордничал? — съехидничал он. — Теперь готовься под Стропилин месарь.[91]

Я не ответил на злую шутку, а поинтересовался, на месте ли Александр Зиновьевич.

— Он мне и на хрен не нужен, коновал ёбнутый, — просипел Петя, тяжело дыша, и зашаркал в палату. Серый, застиранный халат болтался на нём, как на палке. А ссутулился Петя, словно тащил на плечах непосильный груз. И мне подумалось, что давящая эта тяжесть — его злоба. Она уже не по силам ему.