Рязанов Михайлович - Ледолом

• Название: Ледолом
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-8057-0710-1

Этот том начинает автобиографическую трилогию под общим названием «В хорошем концлагере» («Ледолом», «В хорошем концлагере», «Одигитрия»).

В первом томе повествуется о событиях, произошедших в жизни автора с тысяча девятьсот тридцать шестого по март пятидесятого года, когда он по стечению обстоятельств оказался в тюрьме. В остальных книгах отражены наиболее значительные события вплоть до середины восьмидесятых годов.

---

— Што, Гера? — спросил он с участием. И я открылся.

— С просьбой: переночевать негде, Генка.

— Божись! И тебя тожа из хаты гайнули?[272]

Не хотелось рассусоливать о случившемся, и я сказал:

— Сначала хотел к Феде Грязину попроситься, а потом вспомнил: его же ещё в позапрошлом году охранник, сопроводитель продуктовой машины, застрелил. С Косолаповым. До сих пор не верится, что его в живых нет. Заглянул к вам. Там пьянка-буска.[273] Какие-то мужики бухие.[274] Тётя Паня, спасибо, сказала, где ты. И что ты дома не живёшь — ушёл. Я подумал: где-то же ты ночуешь? Возможно, и мне там найдётся место. Если не у Мироеда, конечно. С ним мы давно не ладим. Гадкий он человечишко.

— Не сумлевайся, Гера. Где одному есть место, тама и двам найдётся, в масть сказал. Ежли потесниться. А в тесноте — не в обиде. Я сам на птичьих правах ошиваюсь. Да ничево, не бзди. Вовку видал?

— Его в комнате не было. Не знаю. А мужики те — уголовные морды. Из тюряги, что ли?

— Значит, ты ево не усёк. Был он тама.

— Кто?

— Да Вовка жа. Ён, када пьянка-гулянка, под кровать — нырь! И тама кайф ловит: тепло и мухи не кусают. Воши только кусаются. И клопы. Во какия! Как тараканы.

В этот момент мы как раз проходили мимо окон квартиры Сапожковых, занавешенных с внутренней стороны какими-то серыми дырковатыми тряпками, похожими на старые заношенные портянки. Возможно, когда-то они служили детскими одеялами Вовке или Генке.

— Ему щас тама Ташкент! Под кроватью. Лежит себе, как барин и хуй дрочит. Его зеки научили, когда в гадючнике сидел. Мамка справку, что он дурачок, дядям-гадям принесла, ево из седьмого отделения выпустили. Всю дорогу теперача дрочиловкой заниматца. Зырит в окошко: баба идёт или девчонка — сразу трухает. По мнению. Ему мамка навяливала: чо суходрочкой занимасся, давай со мной. Я тебе, грит, подмахну, как родному. Он жа дебильный, не кумекат, што с мамкой низзя, — согласился. А ей, пьяно́й… Я им тада шухер[275] устроил. На мамку набазлал. А Вовка, дурачок, ни хера не соображат.

— Да разве такое может быть? — усомнился и удивился я.

— Могёт, ишшо как могёт. Опосля она ему всё едино дала. Я её ругал — а она только смеётца. Грит: я ему подмогнуть хотела. Ничо себе — помочь!

— Ушам своим не верю…

— У ево тама под кроватью старый бушлат. Как перина! Один зек из тюряги выскочил и нам оставил. А Вовка ево втихую себе прибрал. Да ему, зеку тому, он и на хрен не нужо́н был. Ён на гоп-стоп[276] фраера какова-та блачнул. В одних носках оставил. Кирнова.[277] Под киром то ись. Барахло к нам приволок, перелицевался,[278] а зековские все тряпки велел в печке пожечь. А Вовка все те тряпки под кровать затаранил.[279] Теперича живёт как фон-барон.

Мы миновали наши ворота, и сердце ёкнуло у меня, рядом — здание нарсуда. Когда-то на чердаке этого дома находился штаб нашего тимуровского отряда, а на втором этаже жил Вовка Кудряшов, наш комиссар. Всё это вспомнилось с такой тоской — хоть плачь. Как хорошо нам тогда было! Было да сплыло.

Я шагал с Генкой неизвестно куда, он что-то рассказывал, а я думал о случае с тётей Пашей и Вовкой — чудовищно!

— Я ещё никогда такого не слышал, Ген. Ну, что ты рассказал… о матери…

— Какие твои годы, Юра! Ишшо не такое услышишь. А ты ни разу не шворился?[280]

— Нет. А что?

Меня несколько задело, что Генка разговаривает со мной, как с младшим, а ведь я его на четыре года старше и помню его шустрым малышом. Выходит, ему только одиннадцатый. А он меня поучает. Да ещё с такими нескромными вопросами лезет.

— И живой кунки не видал?

— Почему не видел? Видел. И много. В женской бане на Красноармейской. Нас со Стасиком мать туда мыться водила. Пока какая-то старуха хай не подняла на всё отделение. На маму как закричит:

— Ты что, своих сыновей будешь в женское отделение водить, пока они на баб не полезут?

Сумасшедшая какая-то. С чего бы я на неё полез? Дура!

Мама, конечно, доказывала, что мы ещё дети маленькие, но старуха разъярилась и даже банщицу позвала, чтобы нас из мойки вытащили. А кунки — голые или лохматые — ничего особенного. Что есть они, что нет, мне безразлично.

— А сколь тебе лет было?

— Не помню. Наверное, лет семь. А Стасику годика три. После этого случая я стал в баню с отцом ходить.

— А как шворятся люди — видал?

— Слыхал. Это ругательство какое-то. Нехорошее.

— Ну, Гера, ты и фраер! Не обижайся. Такова не знать! Значит, ты и сам ни одной девчонке не влындил ни разу?

— А что это? Ты говори по-русски. А не на тарабарском языке.

— В натуре ни разу не пробовал? А хошь щас пошкандыляем в большой дом на Цвиллинга, большой такой. Там как бы подвал и у стенки две трубы горячие. На них лежат бродяги. Там и девки бездомные есть. Ежли попросишь хорошо, то дадут. Бесплатно. Им жить негде. Как нам.

— Так мы што, к ним идём?! — ужаснулся я.

— Не. Это я так, по-дружески. Туда всю дорогу лукался Питерский. И я вместе с им. Из интересу. Нада жа и тебе попробовать. Я и то попробовал. Мамкиной одной подружке — алкашке пондравился. Она мене и грит:

— Давай, Геночка, побалуемся. Люблю, грит, молоденьких мальчиков.

А мне антиресно, чо это такое.

Они с маманей мне стаканчик «сучка» налили, я выпил и раздухарился.[281] Лёгли. А хуишко у меня махонький, не то что у Вовки. Я возился-возился… не лезет. Она и зачмэкала.[282] Штобы он встал. Не маячит ни хрена. Дак она ево пальца́ми зажала, возила-возила где-то по шахне,[283] по мокрым волосам, потом как застонает! Я испугался: чо с ей? Может, припадошная? А она хуишко мой не отпущает, пока не настоналась досыта. Грит, хорошо ей было. Захороши́ло. А мене — хоть бы што. Пырка[284] не маячит.

— Так тебе же только одиннадцатый год! Эта подружка мамкина — ненормальная.

— Хто её знат. Из колонии выскочила. За аборт сидела. Трояк. Но накормила она меня от пуза: буханку черняшки смолотил.

— Всё это нехорошо, Генк. Постыдно.

— Не скажи. Я бы ишшо не отказался. От хлебушка-то. Дармовова.

Я решил переключить неприятный разговор на другое.

— А ты-то почему из дому ушёл? Какие-то мужики у вас водку хлещут, а ты скитаешься. Мне предлагали с ними «заусить».[285] Наверное, среди них и тот гопстопник пировал, который человека до носков ограбил. И с ними изрядно хмельная тётя Паня. Я её не осуждаю. Мать вообще нельзя судить своим детям.

— А вырасту — и зарежу её. За всё. Во таким ножиком.

— Ты что, Ген, с ума сошёл? Такое о матери говорить…

— А она, стерва, могёт всё это творить? Я тебе ищщо не всё… Тот штопорило[286] с мамкой переспал, а поутрянке отвалил. А другия… Пошмалял бы всех. С ёбарем мамкиным подрался. Он о папане ошкорбление хуйнул. А я ему фукнул:

— Был бы отец живой, он тебе харю начистил бы.

А ён знал, што папаня дуба дал. И кричит:

— Ён у тебя за героя хлял, а сам в обозе сидел, в навозе. Крохоборничал, грит, как побирушка. Герой — вся грудь в крови, искусана клопами. Рыбные головки собирал у пивнушки.

— Я и кинулся на ево драться. Да мамка на ево навалилась.

— Вот видишь. Тётя Паша тебя спасла от озверевшего мужика. Он придушил бы тебя.

— Она энтова гада замарьяжила на кир. А ён — фулиган чистокровный. Встреться он мене в тёмном переулке, я бы ему точняк финарь между рёбер вставил. Штобы папаню не трогал никогда своим сучьим языком. А папаня дубаря дал из-за мамки. Потому как она блядовала, а ён такова пережить не мог. Обидно! Последние дни всё динатурат глушил. Знашь, водка така синяя?

Я не знал. И подумал: ужас какой-то, а не жизнь! А я рядом живу… жил и ничего толком не знал. Видел, разумеется, что тётя Паня всё чаще встречается мне пьяной, но чтобы такое…

— Вовка, дурачок, из-под кровати вылез, видит, што тот амбал меня душит, — и засмеялся. Я дыхнуть не могу. Ён меня за горлянку над полом поднял — ноги болтаются, а Вовка гогочет, пидар нещасный…

«И на брата озлобился, — подумал я и отчётливо вспомнил: таким славным мальчонкой был — дружелюбный, беззлобный…»

…Когда отец с войны вернулся, он от него на шаг не отходил, до чего соскучился. Каждое слово, разинув рот, с восхищением ловил, фронтовые рассказы отцовские слушал. Он был счастлив, как никогда, в жизни.

Потом эта проклятая пивнушка на углу Свободы и Карла Маркса. Сначала — всё казалось нормальным: отдыхает солдат от ужасов войны. На трофейной гармошке стал таких же демобилизованных солдат веселить. Они его щедро угощали.

Я тоже частенько торчал возле Вовкиного отца — слушал разные байки, частушки, песни. Но однажды стал свидетелем неприятного разговора. Мы, пацаны, сидели в канаве, а Генкин отец — на бровке.

Захмелевший бывший солдат прицепился к дяде Ване, выйдя из пивной:

— А тебе чево, земеля, и одного «медяка» не повесили? Служил, што ли, плохо? Или кантовался при штабе?

— Служил-то я, как все. И награды у меня есть. И через штрафбат прошёл, земляк. Но не выслуживался, браток. Мне и на хрен эти «медяки» не нужны. Живой остался — вот награда судьбы. А насчёт «медяков», небось, слыхал: «Ваньке за атаку — хуй в сраку, а Машке за пизду — «Красную звезду». Пущай машки мандой заслуженные на пиздах своих ордена носят. А я и без «медяков» проживу.